закатное солнце светит ослепляющим мандариновым, поджигая края облаков расплавленным золотом; оно мерцает в изумрудной кроне деревьев и гон жмурится до красных всполохов перед глазами, опирается затылком на сухой ствол дерева и хочет сохранить этот момент подобно засушенным листьям на страницах книг. хочет, чтобы время замедлило свой ход, растянулось, как любимая карамель киллуа, приторно-сладкая.
солнце золотой пылью оседает на кончике вздернутого носа и щеках, прыгает янтарными отблесками по карим радужкам и теряется в колючих волосах. по майке - въевшаяся россыпь пятен: зелёный сок скошенной травы, капли смолы, деревенская пыль с вытоптанных глиняных дорог. по загорелой коже — мелкие царапины, под ней цветут оливковые синяки, молчаливые подтверждения неугомонности, дурашливости, чистого потока непрекращающейся энергии по венам. и если растения вырабатывают кислород, то гон непременно генератор счастья, обычного, ребяческого, со вкусом тягучего малинового варенья из закатанной банки и песка на губах, после долгого бега босиком по берегу.
— киллуа?
шорох со стороны: мальчишка вопросительно мычит в ответ.
гон поворачивает голову, несколько секунд вглядывается в спокойное лицо друга, в тени на его лице, в светлые, будто белый мелок, волосы, качающиеся на ветру.
красивый.
— давай вырежем наши имена на дереве?
— зачем? — голос киллуа звучит с преувеличенным скепсисом.
— на память? — гон простодушно пожимает плечами, улыбаясь собственным мыслям. — представь, когда мы придём сюда через много-много лет...
— вечно тебе в голову всякие бредовые идеи лезут, — ворчит киллуа, чешет нос указательным пальцем и пытается подавить глупую улыбку, сохраняя наигранное безразличие.
— но они же тебя нравятся, разве не так? — гон с хитрым прищуром косится на друга, который отводит глаза, лишь бы не встречаться с захлестывающим энтузиазмом в чужих:
признавать правдивость слов гона не хочется.
— и чем ты собрался вырезать? — киллуа игнорирует, отвечает вопросом на вопрос, гон тут же выпрямляет спину и запускает руку в глубокий карман своих излюбленных зелёных шорт.
в его руке появляется карманный ножик с кривым поржавевшем лезвием и сточенным кончиком. в глазах гона он явно был чем-то вроде сокровища, которое он наверняка планировал применить на коре дерева еще задолго до самого предложения, подстроив это под неожиданное совпадение событий. иначе, киллуа не мог объяснить, почему вместо фантиков от конфет, звенящей мелочи и превратившихся в бурую крошку некогда свежих цветов, в его кармане оказался потрепанный жизнью и наверняка тупой нож.
— ну, валяй, — киллуа с усмешкой наблюдает за тем, как гон сдерживается чтобы не подпрыгнуть на месте и с радостным кивком наклоняется к дереву, с пылающей сосредоточенностью в потемневших глазах, будто он собирался проделывать ювелирную работу высокой сложности.
как же мало гону надо для полного счастья.
фрикс смешно закусывает кончик языка, линии выходят кривыми и неровными, лезвие то и дело соскакивает с шероховатостей или застревает в трещинах, готовое погнуться, а то и вовсе сломаться.
гон замирает, внимательно смотрит на кривые буквы их имён, которые остались ломанными прямыми по сухой коре ствола.
чего-то не хватает.
движимый неведомым порывом, явно родившемся от сердца, а не из головы, гон вновь заносит руку со сточенным кончиком ножа над старым деревом.
и спутанные мысли не успевают оправдать неожиданное действие. гон часто делал, а потом уже думал.
и этот раз не исключение.
янтарь заката поджигал края кучевых облаков, которых, с приходом вечера, становилось все больше. прохлада августовского ветра залетает под тонкую хлопковую майку, скользит по ребрам, по коже до появления мурашек, которые гон старательно сгонял с плеч, растирая их мозолистыми ладонями. вытянутая тень ложилась на ствол дерева темно-серым силуэтом мальчишки со смешно топорщащимися волосами, поддеваемых потоком ветра.
золдик внимательно смотрит за действиями друга со стороны с явным непониманием: как только фрикс это замечает, то практически роняет нож из рук, громко ойкает и неловко посмеивается, плюхаясь на траву.
— это еще зачем? — киллуа косится с прищуром, спрашивает со сквозящей в голосе претензией.
неровная линия половины сердца справа от имен так и осталась резко оборванной, стоило выцепить гона из его спонтанного порыва.
— ну, знаешь, как в фильмах делают, — он неловко чешет затылок. — я подумал, что можно было бы... глупо, правда? прости.
несколько секунд киллуа молча выжидает, переводя взгляд с букв на робкую улыбку фрикса, которая появляется всякий раз, когда тот считает себя провинившимся.
— дай сюда, — золдик перехватывает нож из рук друга, который не оказал сопротивления. — я доделаю.
гон послушно отползает, пытаясь подглядеть за действиями через плечо, но киллуа как нарочно слишком близко наклоняется к дереву. фрикс мнется, перебирает траву под ладонями, выискивает среди нее божьих коровок, чтобы занять себя хоть чем-нибудь, пока киллуа возится с липой.
— готово, — киллуа отходит от дерева, всучивает нож обратно и с гордостью смотрит на свое творение, уперев руки по бокам. — моя половина вышла не такой кривой, как у тебя.
гон дует щеки и уже решается вставать на защиту своего старательного труда, ввязаться в очередной беззлобный спор, но тут же осекается, стоит глазам выцепить на коре накренившийся в бок ободок сердца с буквами по середине.
— ладно, — фрикс тут же остывает и позволяет киллуа перетянуть на себя превосходство в вырезании сердец на дереве. в чем-то он был прав, его половина вышла ровнее и аккуратнее: не зря же гону показалось, что тот слишком долго проторчал у этого злосчастного дерева. — признаю поражение.
секундная тишина прерывается смешками: киллуа смеётся редко, но звонко, как колокольчик, и гон чувствует, что этот заливистый смех щекотит желудок, расползается мурашками по загорелому телу. гон улыбается, да так широко, что щеки начинают болеть и перестать он никак не может, не в силах —
ведь киллуа улыбается в ответ.
— доволен? — золдик спрашивает. и в глазах у него самого искры бегают, по щекам розовый расползается, а уголки губ в полуулыбке дергаются.
— доволен, — гон простодушно кивает, а внутри счастье глушит необыкновенное, хочется обнять киллуа крепко-крепко, повалить в траву, пугая кузнечиков, даже если мито-сан сделает выговор за убитые в грязи майки.
гон на киллуа смотрит, солнце почти зашло и последние лучи ровным оранжевым ложатся по его лицу, по волнистым волосам, застывают медовыми бликами в синеве глаз и фрикс оторваться не может, наблюдает зачаровано, будто сквозь цветное стёклышко смотрит. приезжий из других краев киллуа, такой необычный, такой другой, как будто снежинка на иллюстрации в толстой энциклопедии.
в краях гона лишь ливни полосовали воздух и совсем редко — мелкий град.
в краях гона все и без того смуглые — обгоревшие на солнце, с въевшимся загаром на теле, грубыми от работы руками, и с высушенной соленым океаном кожей, перепачканной коричневой пылью.
киллуа бледный и точеный — как хрупкая фарфоровая статуэтка выставленная на аукционе за бешеные деньги. искры в его глазах — алмазная крошка, только успевай ловить. кажется, растает под палящим солнцем, такой снежно-ледяной, будто не с этой планеты, настолько красивый, что у фрикса в голове всплывали строчки мудреных стихотворений из бабушкиной книжки. гону хотелось болтать-болтать-болтать, рассказывать киллуа обо всем на свете, говорить до першения и сухости в горле, потому что разговоры гон любил с самого детства.
потому что с киллуа замолчать попросту не получалось.
и только когда первые звёзды вспыхивают блеклой мерцающей россыпью на чернилах неба, гон подскакивает, размашисто хлопает себя ладонью по лбу и виновато подмечает:
— заболтался! уже поздно, меня дома ждут. может останешься у меня, если тебя отпустят? — гон перебирает в пальцах травинки и тяжело вздыхает, будто заранее знает ответ: родственники киллуа строгие до абсурда, бедному золдику необходимо было выпрашивать разрешение даже на обыкновенную прогулку.
— мама истерику закатит, если я не дома ночевать буду, — пожимает плечами. — потом как-нибудь.
а так хотелось рассказать киллуа о многочисленных созвездиях, указывая на невидимые ломанные на небе из окошка своей комнаты.
— ну, пока! — спустившись с холма практически в полной темноте, золдик на ощупь находит темную колючую макушку перед ним и привычным движением ладони лохматит, не обращая внимания на приглушенное ворчание.
бледная фигура киллуа стремительной тенью растворяется в синем сумраке, устремляясь куда-то далеко, к жёлтым квадратам деревянных окон за забором. он всегда был против того, чтобы гон провожал. наверно потому, что его странные родственники с неживыми, будто кукольными лицами, с хмурыми черточками-бровями и черными глазами, были против извечных, обыденных прогулок киллуа с его первым (и единственным) другом, беготня с которым прекращалась только с перерывом на сон.
гон кивает в темноту, машет рукой и громко кричит:
— ещё увидимся!
и громкое ему в ответ:
— обязательно!
и фриксу тепло-тепло, словно печка в груди полыхает, словно по щекам не робкий лунный свет сквозь облака мажет серебром, а июльское солнце печёт настойчиво. до рассвета часов пять, не меньше. и гон бы, будь его воля, простоял бы на этом месте хоть до самых первых лучей утреннего солнца, старательно считая секунды и высматривая в туманно-серой дали до боли знакомую пепельную макушку.
у них же еще будет полно времени, правда?
но,
киллуа не пришел завтра утром.
и послезавтра днем.
и через неделю вечером.
• • •
солнце практически зашло, оставляя в сумерках серо-синего неба алую подсвеченную полоску за чернеющим рядом лесных деревьев.
мито-сан наверняка уже потеряла. надо спешить домой.
где-то в районе груди у гона кольнуло, всколыхнулось солеными волнами, зажглось давно потушенным и растоптанным костром до сожженного хвороста. что-то стеклянное, хрупкое, разбилось вдребезги, разворошило старую рану, которая, как оказалось, и не заживала, отдавая горечью на языке.
гон обходит дерево с другой стороны, садится на корточки, достаёт сложенный в кармане нож и замирает в нерешительном движении, занося руку над деревом. глаза неприятно щиплет и он смахивает это на резкие порывы восточного ветра.
пальцы крепче сжимают нож и делают небольшую засечку на коре, еле-видную, почти теряющуюся в сухих коричневых изгибах старой лиственницы.
гон прячет в карман ножик, какое-то время смотрит на три аккуратных поочередных линии на коре, которые становятся почти неразличимыми с приходом сумрака.
последняя засечка символизировала еще одно подходящее к концу лето. под коленками и на лице зудят комариные укусы, но фрикс боится прикасаться к щекам, словно осознание того, что они будут мокрые, больно ударит под дых. в рюкзаке за спиной лежит пластмассовый контейнер с выпечкой прабабушки и вымытыми яблоками, бережно обмотанными вафельным полотенцем. мито-сан принудила взять перекус с собой, зная, как долго ее незадачливый племянник может гулять по острову.
киллуа любил свежие яблоки, только если их края не коричневели после столкновений с землёй.
гон думает, что съест перекус у себя в комнате. сейчас, даже после проведённого на улице дня, аппетита не было совершенно.
интересно, по прежнему ли тот любит булочки с абрикосовым повидлом?
ещё несколько секунд и он бежит с холма, спотыкаясь о комочки сырой земли и пугая заливистых сверчков прячущихся в выгоревшей траве, колющей голые ноги.
лето-осень-зима-весна-лето-осень-зима как скоростной поезд проносится перед глазами, утекают водой сквозь пальцы, разлетаются пушинками белоснежных одуванчиков, которые успевают отцветать-расцветать.
больно, обидно, до вязкой тошноты на языке, когда мито-сан ласково-ласково, по-матерински щебечет над ухом, расставляя фарфор за скрипучие дверцы деревянного шкафа:
«как там киллуа? не собирается наведаться в этом году?»
улыбаться сложно настолько, разве что пальцами подтянуть уголки рта к верху, и гон губы поджимает сухие-растресканные. дёргано ведёт плечами вверх и опускает, качает головой, и на несказанное «не знаю», мито понимающее гладит по колючим волосам гона сухой ладонью. улыбается нежно, как умеет улыбаться только она, полушепотом твердит: «ну, ничего» — и гон кивает в ответ. силится, чтобы не заплакать, как будто он снова оказался в детстве: рассек коленку об острый скол булыжника за лесным оврагом. больно до чертиков в глазах, когда мито мажет по ссадинам жгучей зелёнкой — гон большой мальчик, гон не заплачет.
даже если очень болит.
сильнее сотни разбитых и содранных в кровь коленок.
ведь телефонный номер-то он потерял.
и теперь лишь у звенящей пустоты можно спросить то самое, хрипло рвущееся из груди, оседающее колючим терновником в горле:
«киллуа, ты там скоро?»
в горле сухо-сухо, на щеках мокро-мокро и гон думает, что киллуа не вернётся. растает снегом, растворится в блеклом тумане чужого горизонта, останется серой пылью в подкорке, в воспоминаниях, в ощущениях его ледяных тонких рук в своих ладонях. хочется изничтожить такие мысли, растоптать и сжечь, развеять пеплом, вместе с высохшей солью на щеках. он обещал,
они обещали, сжимая друг друга в неловких объятиях, что увидятся, встретятся, сведут кривые мосты судьбы, если та надумает развести их дороги.
киллуа не приезжал уже третье лето подряд.
