На темной стороне

Тацуя оглядывает пустое кафе: отполированные столы, бликующие люстры из бутылок, модную вывеску. Сердце щемит и душу наполняет восторг. Похожий на тот, когда мчишься на байке навстречу ветру и солнцу, горизонту и новому, но немного другой. Похожий на далекий отголосок из прошлого, когда Тацуя — мальчишка в горчичных джинсах — пританцовывал в палате вокруг кровати бледно улыбающейся матери и вопил на всю больницу: «У меня родилась сестренка!» Наоми — одно из немногих сокровищ, оставшихся с тех дней. Иногда Тацуя обнимает ее крепко и долго держит в объятиях, пока она что-то пищит и бурчит. От воспоминаний веет уходящим летом, когда листья еще зеленые, солнце греет, воздух прелый, а нутром понимаешь: прошло. Может, оттого, что звала обратно к знаниям школа. Впрочем, в школе был Кохаку — названный брат и лучший друг. От того, как он смотрел на Тацую, как сжимал его руки в порыве мечтаний, как прикрывал спину надежно, хотелось становится сильнее и двигаться выше. Ему первому Тацуя и рассказал взахлеб о Наоми, какая она маленькая, но цепкая. Как знать, не благодаря ли этому они пережили всю скорбь? Мать так и не выписалась из родильной палаты, отец поднимал их сколько мог, пока не ушел однажды в дождь, крепко поцеловав перед сном. Любовь к Кохаку и Наоми помогла держаться тогда, помогает сейчас. Хотя появилось еще одно «детище» — «Мюген», банда свободолюбивых байкеров, и разочаровать их Тацуя не смеет. Идея кафе была завещана еще отцом: омурайсу на завтрак — неповторимо нежный и тающий на языке. Тацуе хотелось создать такое место, где он смог бы собирать всех-всех друзей и помогать другим людям друзей обретать, где бы можно было забыть о проблемах или найти способ их решения. Но даже видя результаты трудов, не верится, что мечта сбылась. И всё же за спиной будто расправились крылья. Отец бы им гордился. Особенно тем, какие у Тацуи друзья, помогающие на всем пути воплощения идеи в жизнь. С финальным обустройством кафе и празднованием они сильно засиделись, разойдясь около четырех утра. Тацуя решил не ложиться, все равно толку мало, лучше прикорнуть днем. Остальные разместились в доме, где Наоми с Кохаку, заразившись соревновательным духом, разложили на полу уйму футонов — весь квартал при большом желании разместился бы. И хохотали громко, заливисто. Перед тем как отрубиться Кохаку спросил: «Ты веришь? Веришь, что это реальность, Тацуя?» — и Тацуя шепнул ему: «Да». Цукумо распахивает дверь внезапно и смотрит хмуро. На часах еще даже нет семи. — Солнце, сука, било прямо в глаза. Шторка сдвинулась. Задернул, ворочался, но так и не заснул, — он плюхается за стойку на барный стул и, откинувшись, нагло просит. — Дай пожрать, а. — Омурайсу? — Тацуя не сдерживает ехидства. Он не так давно закончил мыть тарелки и чашки после обширного застолья. — Изволь. Готовя, Тацуя поглядывает на Цукумо — ершистого приблудного пса, отличающегося от остальных членов «Мюген». Безусловно, он безбашенный, любящий байки, скорый на действия и расправу, упрямый и упорный. С Кохаку они вечно соревнуются: то кто кого перегонит, то кто кого переест. Сущие дети... Но Цукумо видит в Тацуе человека. И даже немного больше. С ним не приходится держать лицо и остальные части тела. Можно расплакаться, можно сорваться. С Кохаку подобного не выходит: он ставит Тацую на пьедестал и не дает спуститься. Цукумо, безумно сонный, ковыряет омурайсу : залипает, покачивается, роняет голову, но, встряхиваясь от неудобной позы, ковыряет упорно. Уложить бы его на диван, накрыть сверху пледом, так начнет брыкаться, артачиться, возмущаться... Но если накрыть не пледом, а собой, может, и получится. Или как пойдет. — Вкусно? — Тацуя, усмехаясь, притирается к Цукумо со спины, проводит языком по шее. Цукумо роняет ложку, оборачивается резко, глаза его расширены — вероятно, потерялся во времени и пространстве, — и только через минуту выдыхает и пихает Тацую в грудь. — Ну ты, хорош! И вкусно, конечно. Омурайсу у тебя нормальным выходит, а вот остальное доверь Наоми. Без обид: у твоих блюд вечно странный вкус, будто ты что-то важное не доложил или переложил. — Спасибо за честность! — Тацуя проводит ладонью по небритой щеке, специально провоцируя тоном. — И об этом знаешь только ты, Наоми и Кохаку, так что: тц! Тацуя приставляет палец к губам Цукумо, и Цукумо не разочаровывает: бросает взгляд исподлобья и медленно втягивает палец в рот, фаланга за фалангой, присасывает к небу намертво и двигает языком туда-сюда. Совсем как минет — только с пальцем. Тацуя поправляет и сжимает член через штаны. Пытается палец вытянуть: хрен там. Цукумо держит как пес — добычу. И почти так же утробно рычит. Проще вырвать с мясом, обнажая кость, чем вытянуть изо рта. — Цукумо... — Тацуя оказывается между ног Цукумо и цепляется за веселость. — У меня есть кое-что поаппетитнее. Цукумо одним взглядом указывает на недоеденный омурайсу, мол, это? Пробовали, знаем. И мотает головой. Зубы стискиваются вокруг пальца — больно. Тацуя шипит. На пробу снова тянет руку назад: никак. Утренняя игра вредного невыспавшегося Цукумо. Поди пойми правила... Тацуя задумчиво треплет себя за воротник рубашки, и палец — кажется, нет? — на миллиметр освобождается из плена. Цукумо моргает медленно, будто что-то внушает. Хмыкнув, Тацуя начинает расстегивать пуговицы: с мелкими верхними справиться сложно, тем более левой рукой, но Тацуя упорен похлеще Цукумо, особенно когда надо для дела. В награду — еще миллиметр свободы. Дальше идет бодрее, только Тацуя решает особо не торопиться — соскальзывает ладонью по груди, пропускает сосок между пальцами, мизинцем трогает набухшую бусинку. Как хорошо, что на майку бухнулся соус — и пришлось её снять. Цукумо рычит и ерзает. Возникает шальная идея запрыгнуть к нему на колени. Тацуя смотрит на ширинку Цукумо — и тянется к ней свободной рукой. Зубы смыкаются вокруг «пленника» немедленно, так, что Тацуя айкает и хмурится. — Значит, не хотим ускорять процесс. Ладно... Тацуя возвращается к вредным пуговицам, заканчивая их расстегивать почти зло. Резко обводит живот и ведет к паху, цепляя пуговицу, но не молнию, натягивает штаны вниз максимально, чтобы стали видны жесткие волоски. Отпускает: штаны будто и возвращаются на место, но расхристанный вид остается. Идеально. Тацуя, выворачиваясь, стаскивает рубашку сначала с одного плеча, потом с другого. Руки из рукавов вытянуть не удается: с одной стороны мешают манжеты, с другой — кусачий пес. Свободно висящая рубашка, впрочем, тоже играет на образ. Тацуя немного выгибается, щелкает пальцами, двигает бедрами. Рука свободно скользит по торсу. В голове играет «Ноябрьский дождь» Guns N’ Roses, особенно пятая распевка: «...если ты хочешь любить меня, пожалуйста, не сдерживай этих чувств». Отвоеванные миллиметры Тацуя уже не считает, увлекаясь ритмом, мотивом и собственным возбуждением. Поэтому когда Цукумо цапает его за задницу и прижимает к паху вплотную, горячему и твердому, Тацуя сначала не понимает, что произошло. Упирается в плечи Цукумо — двумя руками. Плененный палец весь красный и в слюне. Злиться и обсуждать некогда — Цукумо целует жадно и мнет ягодицы, лезет за пояс и трется членом о член. Охота рычать. Тацуя вздергивает Цукумо со стула и прижимает к стойке животом. Сдергивает с него штаны вниз, протискивается коленом, приподнимая мошонку, раздражая нежную кожу, и шально ухмыляется. Сейчас его время веселиться. Тацуя шебуршит по куче мелочевки, притащенной парнями для «обжития»: вещи из дома сразу сделают кафе уютным и родным. Как будто оно и так не. — Оставил заначки? — Цукумо ржет, но в следующий миг стонет. Тацуя ведет колено по кругу и, наконец, найдя, разрывает пачку презервативов, из-за чего те сыплются и стелются по полу, Тацуя глухо ругается и надрывает зубами «квадратик». — Ты ужасный человек, Тацуя. Темный как смоль. Почему другие считают тебя добрым и... славным? Тацуя начинает входить, не дожидаясь конца монолога. Много раз Цукумо «вскрывал» его, видел насквозь. В первую же встречу тет-а-тет— после бара Одаке — подкатил и, жуя сигарету, выдохнул: «Да ты, сука, настоящий дракон». Разве Тацуя мог не прельститься такой проницательной добычей? Трахнул на базе среди чадящих бочек и тряпок, пока Цукумо зажимал себе рот ладонью и старался повыше держать забинтованную ногу. Потом в тесной комнатушке Цукумо, в которой даже было слышно, как чихал соседский кот. Потом поставил на колени прямо на улице, разозлившись на предложение Кохаку о расширении «Мюгена». Ветер зябко пробирался под куртку, моросило, но сосал Цукумо отменно — до молний перед глазами. А потом стебался, говоря, что Тацуя сублимировал, исковеркав до «секса меры нет». Вот пускай не преувеличивает, вечно лезущий на рожон. Тем более уединяться с каждым разом получалось труднее и труднее, как и ждать подходящего случая. Тацуя окунается в секс стремглав, вбивая в стойку так, что мелко трясутся бутылки за ней. Цукумо, сложив руки под головой, подается бедрами навстречу. И тихо не то матерится, не то стонет, в мешанине звуков не разобрать, но нравится — явно. Не нравилось бы, давно ушел, а не вертел задницей, не провоцировал, не подбивал на развязное порно. Цукумо принимает Тацую целиком — во всех смыслах, — хотя не в глубине дело. Тацуе даже нравится трахать наполовину, головкой стимулируя простату. Тогда Цукумо ругается громко и норовит изменить угол. Под настроение Тацуя ему позволяет. Забавно наблюдать, как член почти выходит и погружается опять. — Тацуя... твою же... ох черт. Тацуя хмыкает, сжимает член Цукумо в кулаке и дрочит, помогая кончить. А потом еще сладко вколачивается в расслабленное податливое тело, пока не накрывает волна темного марева с вспышками искр. Внутренний дракон расправляет крылья. Тацуя лениво — по миллиметру — вытаскивает член, наслаждаясь тем, как Цукумо вздрагивает. И шепчет на ухо: — Ты мне еще должен минет. Месть — блюдо крайне горячее. Главное, чтобы никто не завалился в самый ответственный момент. Но Тацуя верит в свою удачу и новый крепкий замок.