In my arms

      У Лихта практически постоянно мерзнут руки, так привычно, что внимания он не обращает. Хайд же, вопреки всем стереотипам о вампирах, на удивление теплый. Постоянно.       Лоуллес вообще случайно замечает, как Тодороки зябко ежится, натягивая рукава любимой толстовки до самых кончиков пальцев. Однако, теплее все равно не одевается. Это так по-человечески, что Хайд не сдерживает тихого смеха. Лихт зыркает на него подозрительно, но ничего не говорит. Видимо, на ссору не настроен.       С того самого дня сервамп внимательнее присматривается к пианисту. Из чистого любопытства, конечно же. Ведь цепи контракта их связывают уже более года, а он все еще не знает такой вот банальной мелочи. Интересно, Лихт такой холодный в общении потому что вечно мерзнет, или это совершенно не связано? От внезапно возникнувшего вопроса веет философским подтекстом и Хайда снова пробивает на смех. Все равно в этот момент он находится в номере в гордом одиночестве - у Лихта репетиция в соседнем здании.

***

      На улице осень, та самая, которую так любят романтизировать деятели искусства. Лихт бездумно шагает по огромному парку. Хайд плетется за ним. Очередной чуждый им обоим город. Безусловно, красивый, но бесконечно далекий. В принципе, идеальный момент для размышлений о собственном месте в этом мире и прочей, вновь философской, чепухе. Возможно, Лихт считает так же. Во всяком случае, его отсутствующий взгляд направлен куда-то вдаль, мысленно он явно где-то далеко-далеко.       Когда пианист присаживается на случайную, затерянную в золотистых лабиринтах парка лавочку, и неосознанно ежится, уже таким привычным жестом пряча руки в рукавах, Хайд тихо фыркает. Уже не один раз он становился свидетелем безуспешных попыток Кранца заставить пианиста одеваться хоть немного теплее. Ему что, так нравится мерзнуть?..       Тем временем, Тодороки откидывается на спинку лавочки, запрокидывая голову. Его взгляд все так же пустует, а Хайд сглатывает вязкую слюну, невольно засматриваясь на шею пианиста. Жажда напоминает о себе, но отвлекать Лихта от размышлений неизвестно о чем сервамп не рискует. А вдруг вдохновение собьет, или еще чего... Поди угадай, что у этих людей искусства на уме. Вместо этого, он стаскивает собственный шарф и накидывает пианисту на шею. Тот слишком поглощен мыслями, чтобы заметить, но неосознанно втягивает голову в плечи, кутаясь в чужой шарф по самый подбородок. Это выглядит крайне мило. Хайд улыбается и, приняв облик ежа, устраивается на коленях Тодороки. Порывы ветра срывают с деревьев яркие, золотисто-огненные листья. Тишина умиротворяет и Лоуллес совсем случайно засыпает.       Когда сервамп просыпается - он совершенно один в номере отеля. На мягкой подушечке. Он принимает человеческий облик и поднимается с кровати, попутно зевая. Аккуратно сложенный на прикроватной тумбочке шарф вызывает мимолетную улыбку. Хайд накидывает его на шею и вдыхает запах - к привычному приторно-сладкому, так сильно когда-то бесившему пианиста аромату одеколона Лоуллеса теперь добавился холодный, немного пряный - Лихта.       Хайд вздыхает. Время близится к полуночи, значит он проспал большую часть дня и пропустил концерт Тодороки. Также, значит, пианист уже скоро вернется. А пока есть время все же задаться философскими вопросами, поддаться волнам самоанализа и утонуть в экзистенциальном кризисе. Сервамп отстраненно думает, что его привязанность к Лихту уже давно прошла отметку "опасно, не допускать, убить прямо сейчас" и теперь он вряд ли сможет причинить тому вред всерьез. Конечно, драки их никуда не делись, разве только последствия менее разрушительны друг для друга стали... Хайд трясет головой, стараясь избавиться от ненужных мыслей, вызывающих панику и бесконечную череду вопросов и предположений "а что если...?" - Попробуй о стену побиться, может поможет, - беззлобно комментирует заставший эту картину Лихт, закрывая за собой двери номера. - Ангел-чан, с возвращением, - кивает ему сервамп, на полном серьезе обдумывая перспективы от встречи своего лба с ближайшей стеной. В итоге, решает, что это не будет особо эффективным, а значит, и усилий не стоит.       Лихт тем временем скидывает пиджак и рубашку на ближайшее к нему кресло, слегка вздрагивая от холодка, окутавшего разгоряченное после концерта тело. Накидывает первую попавшуюся футболку и потягивается, разминая затекшие мышцы. - Ангел-чан, я есть хочу, - протяжно подвывает сервамп, следя за его движениями.       Лихт закатывает глаза и фыркает что-то неразборчиво. Но когда Хайд ненавязчиво приближается, готовый в случае чего смириться с ударом по лицу и словами на подобии:"Свали в туман, я устал", Тодороки молча чуть склоняет голову вбок, давая доступ к шее. И это демонстрация доверия, настолько явная, что Лоуллес физически чувствует метафорических бабочек в собственном животе.       Он как можно осторожнее впивается клыками в шею, стараясь причинить наименьшую боль. Лихт все равно морщится от не особо приятного ощущения. И вздыхает облегченно, когда Хайд наконец отстраняется. Лоуллес зализывает рану и, неожиданно, крепко обнимает пианиста, заставляя того удивленно распахнуть глаза. - Спасибо, - на грани слышимости шепчет сервамп, одним словом передавая очень многое. Лихт замирает, просто не в силах оттолкнуть его.       И когда Хайд уже собирается отстраниться, Лихт обнимает его в ответ.