Слепая жалость

Ты в море, я в небо, прости. Не будем друзьями Так ненавидеть на самом на деле нельзя.

— Я вызову скорую — Кричит Рейчел, в понедельник, найдя Квинн на заднем дворе школы. Фабре всегда была странной, но это было за гранью разумного. Стараясь не завизжать от ужаса, при виде заливающейся кровью раны, девушка потянется к телефону, но так и не наберёт три заветные цифры, потому что Квинн не больно, и помощь ей тоже не нужна. Гордая. В среду Рейчел просто будет сидеть рядом, пытаясь разгадать этот бесстрастный, не выдающий никаких эмоций взгляд, сосредоточенный на порезах. — Почему? — Спросит Берри в субботу и Квинн задумается, листая в голове календарь боли. Малышку Люси всегда учили быть независимой, никогда не жаловаться и помнить заветы Божьи и Квинн молчала, старательно играя свою идеальную роль, сильной, улыбчивой и пустой, пока, казалось бы, чётко налаженная система не дала сбой. В марте были боль и липкий как лакрица страх. В апреле апатия, слякоть и усталость. В мае появилось жгучее желание повернуть время вспять и исправить все ошибки. И если в июне казалось, что всё ещё может быть хорошо, то в июле стало просто всё равно. Скажете, неправильная постановка фраз? Неправильная жизнь. В сентябре вместе с первым листопадом пришла ненависть. Тяжёлая, наступающая своими, казалось раскалёнными сапогами на каждую клетку организма, растаптывая все, чем ты раньше был, заставляя дрожать от злости, ненависти к самой себе за то, что была слишком слабой. — Ты запуталась, — прошепчет Рейчел в среду. Квинн устало улыбнется, и словно дразня надоедливую однокурсницу, слизнёт с руки бегущую струйку крови, заставляя Берри, ёжится от отвращения. В общем и целом, в крови нет ничего не обычного, всего лишь жидкость, состоящая из плазмы и форменных элементов, только было в ней что-то завораживающее, заставляющее девушку затаив дыхание наблюдать, как на коже медленно проступают багровые капли, источающие смрадный запах безнадежности. Во вторник, кажется декабрьский, душный и липкий, несносная Берри приведет мистера Шустера и неугомонную мисс Пилсберри. Квинн кажется это забавным, «берри» и «берри», только совершенно бесполезным, зачем в пруду, заполненном нефтью искать живую рыбу? Фабре не отвечает на вопросы, не доверяет Шустеру и требует «оставить её в покое», до боли стискивая руку Рейчел, с вызовом смотря на тушующегося психолога. Пилсберри долго и испытующее всматривается в лицо ученицы, сочувственно кивает, оставляет пару брошюр и уходит в свой закуток страдать над выдуманными проблемами. — Почему именно так? — Спросит Берри в один из бесконечных вечеров на заднем дворе школы. — Это же глупо и опасно. Резать вены — глупо. Потому что попрощаться с жизнью, значит сдаться без боя, а это было не в правилах мисс Фабре. Пить — нелепое и совершенно бесполезное выражение слабости. Курить и красить волосы, тоже было глупо, просто потому что легче от этого не стало. Боль — неприятное физиологическое и психологическое ощущение, гласят справочники. Для Квинн было лишь одно определение боли — спасение. Наносить себе увечья — мерзко. Противоестественно. Аморально. Но так спасительно. Стоит только занести лезвие, провести тонкую линию и забыться в сладкой боли. Сначала были ножи, потом лезвия, ножницы и молчаливое неодобрение гуляющего по соседству кота. Затем шпильки для волос и тупая, не приносящая облегчения боль. Потом рана затягивается, на руке остается кривой шрам, на языке солоноватый привкус крови, а в голове еще одна заточка о наказании себя. Только правильной Берри живущей в параллельном мире этого никогда не понять. — Что, чёрт возьми, с тобой не так? — Единственный вопрос на который Рейчел не получит ответа, потому что Квинн его не знает, потому что «не так» всё начиная с назойливого внимания Берри. Всю следующую неделю Рейчел не приходит и Фабре облегченно выдыхает, потому что делить свои проблемы с кем-нибудь ещё тяжелее, чем с самим собой. Пару раз приходит Сантана, но внезапно лучшая подруга раздражает Квинн больше чем молчаливая Рейчел, в тишине которой было что-то успокаивающие. В следующий четверг, а может субботу, когда в коридоре слышатся тихие постукивания каблуков, Фабре одёргивает рукава футболки и, шипя от боли, прячет кровоточащую руку за спину. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, кто кроме неё ходит по Мак-Кинли в такое время. Рейчел мнется, брезгливо осматривается и буквально натягивает на лицо жалкое подобие улыбки. — Берри, исчезни — Квинн закатывает глаза и, облокотившись на спинку неудобной лавки, начинает укачивать горящую руку. Рейчел неловко переминается с ноги, на ногу дёргая лацканы на пальто так, что на тонкой ткани начинают проступать клубки ниток. Красных, казалось бы смешно, если бы не было так абсурдно. — Пошла вон, что непонятного в этих двух словах? — Ничего, — Берри растерянно пожимает плечами и делает пару робких шагов в сторону однокурсницы. Она не такая, как всегда, разбитая, замученная, старательно изображающая так знакомую Квинн маску «все хорошо». — Как у тебя дела? — Уйди, мне не интересны школьные новости, комедии Финна и трагедии Курта, просто уйди. — Иногда Фабре кажется, что Рейчел маньяк и специально следит за ней. Пару месяцев назад эта неловкая девчонка пряталась, стоило Квинн, появится в коридоре школы, теперь она ее «жалела», и за это Фабре ненавидела её ещё больше, чем раньше. — Теперь я понимаю, ты просто себя наказываешь, но это совершенно зря. — Рейчел человек без тормозов, с полным отсутствием инстинкта самосохранения, правильная, самонадеянная и слишком болтливая. У мисс Фабре бетонная стена перед глазами, сдающие нервы, ноющие раны и железная хватка. — Каждый день, твою мать, каждый, ты тащишь сюда свои ноги в накрахмаленных гольфах и читаешь мне нотации, зачем? Ты так чувствуешь себя еще более святой? О, великая защитница сирых и убогих. Иди, пой — идиотка! — глухой удар об стену заставляет Рейчел испуганно зажмурится. — Я не… — Берри хрупкая, глупая и невозможно красивая в своем испуге на фоне ободранной стены, испуг — это тоже эмоция и за это чувствующая лишь звенящую пустоту Фабре готова разодрать её на клочки. — Смотри, смотри сюда, — когда девушка одергивает рукав нелепой футболки, Рейчел опускает глаза в пол. Потому что посмотреть прямо на Квинн значит утонуть в море невысказанных слов. — Тобой вообще, что руководит? Слепая жалость, и больше ничего. — Хочешь, можешь ударить, так станет легче. Я понимаю. — в этом вся Рейчел, паршивая актриса с комплексом спасителя, даже там, где спасаться надо самой. — Да ты дура. А вдруг я тебя убью тут? — Нет. — Слишком твердое и внезапное для тихой еврейской девочки. Фабре удивленно приподнимает бровь не упустив про себя мысль о том, что люди все же очень непредсказуемы. — Посмотри на меня Фабре! Ты же боишься, не меня не неизвестности, ты боишься себя и своего будущего, в котором пока у тебя есть дочь и это уже очень много, а ведь знаешь, ты можешь потерять её и будешь виновата в этом сама. Спящую Мак-Кинли словно покрывает липкий кокон, в давящей тишине слышно, как муравьи со стрекотом тащат крошки со стола в столовой. Рейчел испуганно замолкает, прикрывая рот рукой. — Дрянь — «Виновата. Сама» Слова как внезапно попавший в голову бейсбольный мяч заставляют зажмуриться и с громким треском разбиваются об стену. Где-то глубоко-глубоко внутри, маленькая Люси, как апельсиновая корка сворачивается в клубок. Совсем рядом, на поверхности взрослая Квинн безвольно опускает руки. — У тебя учусь, дай руку, будет заражение, — в вернувшемся голосе Рейчел столько власти и неприкрытой злобы, что на минуту Квинн даже начинает ее уважать. Серьезную, суетливую, пытающуюся со всей грацией страуса спасти утопающего. — Все обработано, я не дура. — Просто скажи мне, что в тебе есть такого, чего нет во мне? Гольфики, олени, свитерочки, мысли в горошек, душа в цветочек, мозги в рюшечку, что, черт возьми? — Стены в Мак-Кинли холодные, пропитанные хлором, и еще Бог знает, чем, Фабре кажется, что чистой ненавистью. — Очнись, в конце концов! — Где-то на периферии сознания Фабре слышит громкий шлепок в голове. Щеку обжигает и Квинн впервые за долгое время морщится от боли. Почувствовать себя живой. Рейчел отстраняется, качает головой, словно пытаясь прогнать из неё ненужные мысли и подняв руку, с сожалением гладит Фабре по горящей щеке. Теперь они квиты. У Квинн грудной голос, худые цепкие пальцы, оставляющие багровые румянцы на смуглой коже, отточенные движения, и море необузданной, иногда страшной страсти. — Можно, я тебя поцелую? — Нелепо, безрассудно. Рейчел несколько раз удивлённо моргает, какую-то секунду колеблется, вероятно, обдумывая просьбу и робко кивает. Наверно им обеим нужна помощь специалиста, но не сегодня. Губы Берри сухие, дрожащие, податливые и пахнут так любимым матерью сандалом. Она не визжит, не отбивается, не смотрит с укором, лишь больно прикусывает губу и Квинн на секунду задыхается в приторном коктейле из боли, ненависти, усталости и облегчения. — Я поняла, наконец-то я поняла, что тебя сюда приносит. — Сбившееся дыхание, стучащее где-то в желудке сердце и бешеный гул в ушах, не мешают Фабре, схватить за руку пытающуюся ускользнуть Рейчел. — Ты же не лучше меня, просто трусливее и наверняка боишься боли. Что в тебе не так, а, Берри? Когда Рейчел нервно покусывая губу, прячет взгляд, Квинн дьявольски усмехается. Хрипло, пусто, по — сумасшедшему, словно пытаясь захлебнуться в своем смехе. Апофеоз сумасшествия Фабре. Берри несколько раз открывает рот в тщетной попытке что-то сказать, но Квинн лишь качает головой, крепко сжимая в своей руке ледяную от страха руку Рейчел. Ей совершенно незачем говорить. Рейчел думает, что в их случае слова вообще совершенно бесполезная вещь, как мыльные разводы в луже, красивые, отвлекающие, но не несущие в себе ровным счетом ничего, именно поэтому они будут молчать считая скудные дни календаря. — Добро пожаловать в мой ад.