Лучи закатного солнца, проникающие в комнату, греют кожу так же, как зимой, вызывая лишь мурашки холода по телу, вкупе с порывами совершенно не летнего ветра. Ты упрямо продолжаешь каждый день открывать окно, сидя в ворохе свитеров, удерживая уже бесконечную кружку чая в продолжающих мерзнуть пальцах и наблюдая за лёгкими покачиваниями тюля, чувствуя проникающий холод. Это лето выдалось на удивление холодным и противным, когда две поры года столкнулись в одной: беспечно палящее солнце лета в чистейшем голубом небе, освещающее многообразие цветов, деревьев, культурных растений, и холодная строгость осени в морозном воздухе и пробирающем даже сквозь слои теплой одежды ветре. Ты любишь холод больше всего на свете; обожаешь то, как он завладевает телом и проникает в самое сердце, замораживая мысли, чувства, эмоции. Но иногда всё же хочется погреться в душном дыхании пыльного высушенного лета. Завороженная, застывшая, ты огромными округленными глазами следишь за улицей и всматриваешься в лица проходящих мимо людей — грустные, радостные, разочарованные, вдохновлённые — и представляешь, что могло вызвать в их жизни ту или иную морщинку; расписываешь у себя в голове диалоги и вызываешь фантазией образы происходящего. Это твоё развлечение в такие дни, похожие друг на друга, как две капли воды, тягучие и нерасторопные. Даже солнечный шар в эти дни одинаково и лениво скользит по небу, поочередно освещая каждую стену дома; томно висящий так высоко, будто специально издевается, что его невозможно достать. Иногда — ты готова поклясться — оно неспешно зевает или вздыхает, начиная как будто разбухать в небе, наполняясь едким ярко-жёлтым свечением. И этот очередной летний странный день подходил к своему концу; до полной темноты оставалось часа два, не больше, когда ты сможешь выдохнуть и расслабиться, не быть постоянно начеку. Тихий писк настольных часов оповещает о восьми вечера, и ты с утроенной силой всматриваешься в поворот рядом с домом, слегка даже вытягивая шею. Ожидаешь тот самый автомобиль, что вот уже который день появляется именно в этот отрезок времени, неспешно проезжает мимо окна и исчезает за шумными столбами деревьев, тесно стоящими друг к другу в лесу. Она появляется, как обычно, ровно в восемь: старенькая машина бежевого цвета, будто обтянутая нежной кожей, монотонно заворачивая на перекрёстке. Ты слышишь, как шум асфальта сменяется его же смесью с песком и камнями, как начинают шуршать шины. Вот звук обволакивает тебя со всех сторон, постепенно усиливая свою мощь в левом ухе; ты всматриваешься и вслушиваешься в привычный звук, расписанный по минутам и секундам, ожидаешь его удаления и полного исчезновения, но что-то в этой картине рушится. Звук продолжает удаляться, но остаётся на месте, и ты не понимаешь, что, собственно, происходит, пока не приходит осознание того, что машина, доехав до конца дома, осторожно замедлила ход, а затем и вовсе остановилась, затопив округу молчанием. Это молчание было похоже на тишину после предсмертного крика животного — такая же напряжённая и уродливая, разъедающая барабанные перепонки, отравляющая душу печалью и горестью. Сколько месяцев эта машина день изо дня проезжала мимо, привычно шурша своими колёсами; сколько раз ты провожала её взглядом, придумывая каждый раз новую историю о том, кто её ведёт; сколько раз мечтала познакомиться с невидимым водителем и узнать хоть что-то о его жизни, но ты никогда не думала, что остановка этого агрегата приведёт не к радостному возбуждению, а к леденящему ужасу, расползающемуся по всему телу. Ты не предполагала, что страх липкими пальцами обхватит горло и перекроет кислород; что он завладеет постепенно, шаг за шагом, сначала твоими ногами, потом — руками, которые накрепко вцепятся в остывшую кружку, а затем медленно скукожит желудок, лёгкие и сердце; заберёт резкость зрения и наконец отключит мозг, впуская туда только одну судорожно бьющуюся мысль: "беги!". Машина зловеще стояла, да так, будто это её законное и привычное место — настолько она вписывалась в ландшафт. И, даже находясь в таком нервном напряжении, в голове молнией проносится мысль о том, какая красивая фотография получилась бы, что несказанно тебя удивляет и вызывает лёгкую ухмылку. После этого оцепенение немного спало, и ты даже смогла моргнуть. Неизвестно, как долго ты смотрела на машину, разрезая её взглядом, испепеляя каждый миллиметр металла, в немом ожидании увидеть ну хоть что-нибудь — хотя бы лёгкое движение руки на руле, которая виднелась отсюда и была одета в чёрную кожаную перчатку. Перчатка эта была несказанно идеальной, будто её никогда и не сгибали в кулаке пальцев или кисти руки; будто её надели на эту руку только что специально для тебя. Чтобы что? Отвлечь внимание от чего-то более важного? От чего? Взгляд отрывается от руля и скользит по кусочку салона, очерчивает окна и колёса, огибает крышу и даже исследует песок под всей машиной, но не находит ничего странного, будто бы это обычный автомобиль, остановившийся на обочине, но что-то не складывалось. Маленькие кусочки мозаики, состоящей из погребённых страхов, болезненных воспоминаний и подозрений никак не хотели складываться в цельную картину. Ужасные воспоминания о прошлом так и стучались в путающиеся от страха мысли, но нельзя было позволить им овладеть телом и усыпить бдительность. На этот раз ты хорошо спряталась: не выходила из дома и жила отшельником в богом забытом месте, окружённом лесом и одной единственной дорогой в город, который находился в сорока километрах от места, где обжилась ты. Ветхий и заброшенный, дом не привлекал внимание, и о его существовании знали лишь пустые окна покосившихся и брошенных домишек напротив да изредка проезжающие спутники. Пришлось постараться остаться незамеченной, чтобы снова не поползли слухи, как обычно это бывало, которые помогли бы тебя обнаружить. Можно было поклясться, что ни одной живой душе невдомёк, что кто-то может обитать в таком порушенном здании, как то, в котором сейчас нервно сжималось горло, сдавливаемое паникой и накатывающими воспоминаниями. Главное сейчас — не шевелиться и ни в коем случае не показывать, будто здесь кто-то есть, но умом ты понимаешь: если машина остановилась, значит, они знают. Знают, что ты здесь, что ты прячешься и смотришь; и им нравится быть под прицелом зорких глаз, но только до тех пор, пока ты не догадаешься и не поймёшь, что же действительно нужно увидеть. Вздох, усмирение дрожи; ты всего на секунду закрываешь глаза, чтобы перевести дух, а когда открываешь, то страх будто выливается нескончаемым ледяным потоком по спине; давит ниже к земле, прокалывает булавкой сердце и нанизывает будто словленную бабочку на свою личную доску почёта. Ты больше не можешь дышать — воздуха попросту нет в лёгких; гулкими ударами отдаётся крик крови в висках, перекрывая все мысли; глаза заполняются шумом слёзной пелены, закрывая обзор на то, что ты так отчаянно боялась увидеть; что, как надеялась, сгинуло в минувших столетиях и оставило тебя. Рядом с машиной стоял человек, пристально смотрящий прямо тебе в глаза и улыбающийся той самой улыбкой охотника, который смотрит на загнанное в капкан желанное животное и знает, что оно никуда не денется, так как путей к отступлению обратно нет; и всё, что ему остаётся — наслаждаться сладостным мигом всевластия и никуда не торопиться. В его сильных руках, обтянутых чёрной водолазкой, был лук с немного подрагивающей тетивой, а рядом с ней — ещё напряженные пальцы, будто он натягивал стрелу да забыл, что держит воздух. Разливающееся по всему телу оцепенение, сменяющееся болью, позволяет понять, что сравнение с пришпиленной к картонке бабочкой пришло в голову не просто так — ты сама стала ею, правда со стрелой из осины в сердце вместо иглы.