Маленькие девочки

Юльхен девочка большая. Она бухает в три горла, весело скалится дулам и бьёт татуировки три раза на неделе. Анечка — не девочка, ни большая, ни маленькая. Анечка — белая фарфоровая кукла с застывшей улыбкой и трепещущими ресницами. Обе обагрены кровью, но разной, разной! У Байльшмидт — горячие реки, стекающие по длинным волосам, и тёмные песчинки, забившиеся под ногти. У Брагинской — нежные кровавые бутоны и уродливые пятна мозолей. Анечка сидит недвижимая и невидящим взглядом пересчитывает цветочки на обоях. А те мелкие-мелкие, занятие такое, что хватит на всё-ё-ё собрание, полное раздажающих кричащих балбесок. Юльхен устроилась рядом, придвинула к ней чей-то стул (своего ей не полагалось) и с деланно-скучающим видом подпёрла подбородок рукой. Её взгляд лениво поскользил по залу, слишком большому для восьми (ах, точно, девяти) человек и слишком маленькому для такого же количества воплощений. В электрическом свете ламп блеснули металлические дужки очков, и красные глаза невольно встретились с небесно-голубыми. Юльхен почти признала, что этот цвет красив, пока в них не мелькнуло что-то сродни презрению. Байльшмидт не слепая и не тупая. Улыбки, касания, взгляды с мельканиями этими — всё говорит о двух вещах: а) Эмили влюблена; б) Юльхен не рады. А потому Пруссия растягивает губы в ленивой ухмылке. Ах, Эмили, Эмили. Девочка с рекламы зубной пасты, но — конфетная девочка. Маленькая. Маленькая, пусть и с жадным блеском, с широкой улыбкой, тоже недвижимой, и сиськами, вываливающимися из подвязанной рубашки. И тоже постоянно кричит. Пристаёт, докапывается за каждую мелочь так, что прямо подмывает попросить Брагинскую достать наконец лопату — показать, как правильно. Но даже попроси она, то едва ли услышала бы ответ. Анечка пялится и пялится в свою стену с таким искренним интересом, что можно только позавидовать этому удобному безумию. Юльхен точно бы многое отдала за то, чтобы смыться с этого балагана хотя бы мысленно. Но увы, Юльхен и Эмили схожи в одном — обе суки. Только первая чуть буквальней — великая сторожевая псина. А потому бесконечно отражает эти нападки, будто-бы-ей-делать-больше-нечего. Они спорят до посинения, до сорванного горла, разве что в драку не вступают, потому что обе знают, кто победит в сражении области и сверхдержавы. И это знание мерзкими волнами вытекает из-под длинным ресниц и напомаженных губ. Добавляет их «противостоянию» кавычки. Юльхен скрипит зубами, стирая эмаль, и делает вид, что не видит жалостливых взглядов. Ей плевать-плевать-плевать, Великим всегда плевать. Она Брагинскую защитит. Конечно, Байльшмидт не влюблена. Где там любовь, господи-то прости? Любовь — удел маленьких девочек, Пруссия это давно переросла. Просто Анечка принадлежала ей — вот и всё. От глубоких стекольно-пустых фиолетовых глаз до кончиков пальцев на бледных исхудалых руках. Заводная кукла с потерянным ключиком… Который ещё не поздно найти. И тогда глаза эти наполнятся прежним огнём, весёлым блеском… И тогда, может быть, Юльхен полюбит её. Точно полюбит. Но до этого момента ещё нужно дожить. И словно бы в противовес её мыслям, после злосчастного саммита они запираются в какой-то каморке и целомудренно целуются шершавыми обветренными губами. Это, конечно, не тоже не любовь. Это лишь благодарность, на которую хватает тусклых Анечкиных огоньков. И Юльхен лишь принимает то, что ей причитается. Любовь — удел маленьких девочек.