эpoтoмaния

Однажды во дворце одного корейского императора, родились два брата близнеца, которые, по воле судьбы, совсем отличались друг от друга. Старшего назвали Юн. Он был очень жестоким, но чрезвычайно умным ребенком. Всегда ходил подле отца, отличался несговорчивостью и излишней надменностью, которую иногда принимали за грубость. Однако, он был умен и самое главное жесток. Отец им гордился, считал своим лучшим и самым любимым ребенком, спускал ему с рук редкие шалости и часто баловал дорогими подарками. Лелеял мечты о его свадьбе и скором восшествии на престол; продолжение своей династии в лице столь достойного и похожего на него самого сына он считал благословением. Однако младший брат, Ги, не был согласен с этим. Он был, как говорил сам отец, «позором семьи». Непростой ребенок, прогуливающий занятия и бегающий с деревенскими мальчишками по улочкам, пачкая такую дорогую одежду грязью и всяким смрадом. Он видел жизнь и страдания простых людей, служил им отдушиной, опорой и путеводной звездой, верил в возможность создать новую страну без казней и издевательств. Император давно не возлагал на него никаких надежд, ему было достаточно и старшего, очень способного наследника, который разделял его тиранические взгляды на правление и всегда являлся на казни. И казалось, что, кроме родственных уз, может связывать столь разных братьев, которые на людях даже разговаривать друг с другом не хотели. Оказывается есть кое-что… Юн жёстко впечатал Ги в стену и припал к чужим губам. Они встретились в коридоре после вечерней казни, которую проводил старший. Младшему мерещится призрачный запах свежей крови на чужой одежде, но это всего лишь иллюзия, ведь он знает, что Юн даже пальцем не пошевелил, только надменно наблюдая с высока. «А смог бы ты собственными руками это сделать?» — спросил он однажды. На что получил злой взгляд и такой же злой ответ: «Конечно. А если бы там лежал ты, то сам бы сжëг твое тело.» Это произошло, когда ещë отец был жив. Теперь же Юн является полноправным императором и даже волосы отрастил. Длинные такие, светлые. Красиво конечно, но мешаются очень. Особенно сейчас. Ги бесцеремонно рвёт дорогие одежды, которые очень сильно контрастируют с его простеньким одеянием и стонет от укуса, что отзывается болью в губе. Хмурится и в отместку грубо тянет хвост старшего вниз, заставляя отцепиться от себя и открыть шею. Не теряя ни секунды он начинает зацеловывать кожу, все ещë не давая опустить головы, оставляет засос у ключицы, уже представляя как старший будет завтра ругаться и метать недовольные взгляды. Юн наконец перехватывает инициативу в свои руки, снимает чужую рубаху, буквально отцепляя от своей ключицы брата. У младшего губы красные от поцелуев и уродливый шрам через глаз, портивший аристократичное личико, но добавляющий какого-то шарма. Его руки шастают по телу Юна, пытаясь стянуть столь мешающие тряпки и он чуть не хнычет, когда император сжимает запястья, не позволяя коснуться. — Ты, видимо, забыл кто перед тобой, — процедил он. — Циник и тиран? Ошибаешься, я прекрасно об этом помню, — съязвил Ги в ответ. — Не обманывайся. То, что мы с тобой занимаемся этим, не означает, что я всë спущу тебе с рук. Младший в ответ лишь тихо смеётся, смотря прямо в глаза правителю, который хоть и выглядит грозно, но совсем не внушает страха своему брату. Он привык к такому ещë с детства и совсем не боялся своего родственника, даже если он был в гневе. Да что уж говорить, этот малец имел наглость перечить отцу, так что ему мешает делать тоже самое с братом? — А то что? Затрахаешь до смерти? — Знаешь, — Юн взглядом спускается ниже, — на твоей шее бы очень хорошо смотрелся острый топор палача. — еле касаясь проводит линию на белой коже, как ба намекая, где пройдется холодная сталь. — Народ любит меня, и они взбунтуются, если ты сделаешь это, — несмотря на не романтичные препирания, Ги довольно развязно льнет к старшему, намекая на продолжение начатого. — Тут главное веская причина. Например, государственная измена, — Юн никак не реагирует на действия Ги, разворачивает того лицом к стене и принимается стягивать штаны. — Что ты… — он резко выдыхает и мешкает, когда его грудью впечатывают в стену, выбивая воздух из лёгких. — Имеешь ввиду? — чужие руки совсем не нежно проходятся по чуть вставшему члену, но младшему хватает и этого чтобы наконец возбудится, да и недвусмысленное давление сзади заводит даже сильней, чем чужая рука. — Подставить тебя легче лёгкого, — усмехается старший, обжигая ухо горячим дыханием и, еле касаясь, целует ухо, вызывая табун мурашек. Ги тает от непривычной нежности, на которую так скуп брат и закусывает губу, чтобы не издавать лишних звуков. — А толпа не настолько умна, чтобы разбираться, поэтому запросто повесит на тебя всех собак, — тыльной стороной ладони он проходится по позвоночнику, пересчитывая каждую косточку на выгнувшейся дугой спине. Юн упивается, наслаждается каждым моментом власти над таким необузданным и «диким» братом, которому палец в рот не клади, он по локоть откусит. Однако стоит ему прикоснуться, как младший плавится, не подчиняется, но прогибается. Они оба идут на уступки перед своей гордостью и потом не жалеют об этом. — Уже представляю, как тебя, со связанными руками, повязкой на глазах и в грязных лохмотьях, выводят на сцену, — Юн плюет на пальцы, и не церемонясь, проталкивает один. Младший извивается, дышит сбивчиво пытается уйти от горячего шëпота, что опаляет ухо, заставляет краснеть. Руки затекли, и если бы их не держали, они бы давно упали, безвольно болтаясь. — Сам сын императора, — продолжает старший, добавляя ещё один палец, — Любимец народа, — он разводит их на манер ножниц, слыша тихий всхлип, — Оказавшийся грязной изменчивой шлюхой, — он меняет угол, слегка задевая простату, как бы издеваясь, отчего тело младшего непроизвольно делает волну и слышится приглушëнный стон, — Становится передо мной на колени и склоняет свою голову, которая потом окажется в очередном ящике. Третий палец входит с трудом и Ги откидывает голову на плечо брата, пытаясь уйти от неприятных прикосновений, но старший лишь толкает пальцы глубже и прислоняет его теснее к стене, отчего возбужденный член сильнее трëтся о фактурные обои. Такое множество ощущений заставляет младшего метаться, не понимая, что происходит. — Может ты перестанешь наконец чесать языком и трахнешь меня уже, демагог херов, — доносится в ответ хриплым голосом. Старшего не надо просить два раза. Он снимает оставшуюся одежду, дёргает Ги за бëдра, заставляя его стать раком, прогнувшись в спине и оперевшись о стену руками. Для младшего крайне неудобно, зато очень хороший угол проникновения, да и спорить сейчас не хочется. Он входит издевательски медленно, дразня и заставляя все тело медленно уставать от столь сложного положения и одновременно изнывать от желания. Император знал толк в пытках. Ги принимается насаживаться сам, вызывая тем самым улыбку у старшего, который уж слишком любил вид такого голодного и страстного брата. С каждым толчком член проникает все глубже, но все ещё не приносит желанного удовольствия. Мышцы тем временем совсем изнывают и младший встаёт, обхватывая шею брата, прижимаясь спиной к чужой груди, и принимает брата полностью, наконец получая такую приятную заполненность. — Не помню, чтобы позволял тебе своевольничать, — нагло усмехается Юн, обхватывая Ги поперëк талии, но не слишком сильно, чтобы не давать опоры. — Завались пожалуйста, позволитель ëбанный, — шипит младший, продолжая двигаться и абсолютно не обращая внимания на язвительность императора. — Ëбанный тут только ты, — он делает быстрое движение бедрами. — Ах! — вырывается из груди и Ги закусывает губу, — У меня ноги затекли. — И чего же ты от меня хочешь, — довольная улыбка не сходит с этого наглого, но красивого лица. — Хочу, чтобы ты перестал маяться хуйней и наконец перешёл к делу, а то так я никогда не кончу, — Юн прервал триаду очередным толчком, прошедшим прямо по простате и выбившим очередной вздох, — Это тебе, скорострелу много не надо, а я блять хочу поебаться нормально, — конечно Юн не злился на столь детские и даже наивные издëвки. Дождавшись конца монолога, он развернул брата к себе лицом, схватил его под ноги и поднял в воздух, прислонив спиной к стене. Руки младшего сразу же обхватили шею, притянув для очередного поцелуя, в котором глушились все стоны и вздохи. Юн вбивался в него бешеным темпом, выходил полностью, затем насаживал до основания, задевая простату при каждом толчке. За дверью какого-то служебного помещения, в которое они влетели не задаваясь никакими вопросами, сновали слуги, готовящиеся к ужину. Все это лишь больше возбуждало, подливая адреналина в кровь. Что будет, зайди сюда слуга, и застав императора и его брата… в столь интересном положении? Бедняжка точно бы вылетел за дверь красный как помидор, сыпясь извинениями и мольбами о прощении. Но обоим было бы слишком плевать, потому что наслаждение окутывает теплой пеленой, не позволяя нормально думать. Ги затрясся в оргазме через несколько минут, цепляясь за брата и целуя его будто в последний раз. Юн вдалбливался в расслабленное тело недолго и кончил внутрь спустя пару мгновений прикусив кожу на шее младшего. — Ну ты и сука, — прошипел Ги, чувствуя как чужое семя стекает по бедру. Ощущение липкости внутри — одно из самых неприятных в его жизни. Юн молчал, пытаясь одеться, но вещи были наглым образом испорчены младшим братом. Недовольно цыкнув, он запахнулся как мог и вышел из помещения, оставив младшего в гордом одиночестве. Ги сполз по стенке, присаживаясь на прохладный пол. Чувство некоего удовлетворения и опустошения одновременно заполняли все тело. Голова наливалась свинцом и тянула вниз. Хотелось спать. «Уже скоро,» — последнее о чем он подумал. *** Ги знал, что все так кончится. Он знал и принимал как данное. Не хотел думать, пытался обойти всеми силами, не спал ночами, отвергая эти мысли, но знал. Знал и наконец смирился. Брат для него был никем, как и он для брата. Никем кроме очередной помехи и временами любовника. Из них двоих должен остаться только один. Тот кто сильнее и эгоистичнее, бессовестнее и злее. В этой борьбе нет места жалости и состраданию. Оба понимали правила игры. Знали чем она закончится, но будто бы издевались друг над другом, делая вид, что и не подозревают об этом. Такая детская наивность овладевала братьями иногда. Она позволяла забываться, делать вид, что ничего не происходит, однако лишь на время. Ги ведут на казнь. В небольшую щель повязки он видит потрескавшуюся от старости дорогу и руку палача на своих кистях. «Уже скоро,» — повторяется весь день, словно заевшая пластинка проигрывает один и тот же момент уже трехсотый раз. Интересно, каково это, умереть, стоя на коленях перед своим братом, и в его глазах казаться не лучше тех бедняков, воров и предателей, за смертью которых Юн наблюдает день ото дня вот уже столько лет. «Наверное ему сейчас очень весело, ” — думает Ги, еле волоча ноги. Даже не видя толком ничего вокруг себя, он знает как выглядит лицо его брата прямо сейчас. Эти глаза, распахнутые и искрящиеся предвкушением ещё большим чем когда-либо, извечная наглая ухмылка, сейчас похожая на оскал. Он видит это всë в темноте и ему так и хочется плюнуть в эту наглую рожу. Палач ведёт его не церемонясь, будто какого-то бродягу с улицы, а не принца, сына прошлого правителя. «Уверен, от этой картины у него аж в горле пересохло,» — пронеслось в голове, прежде чем его кинули на землю, заставляя встать на колени. Камень неприятно врезается в колени, верёвка уже натëрла запястья, а постоянная тьма дезориентирует. Но Ги знает, где сейчас стоит брат. Он задирает голову, направляя глаза на императора и нагло улыбается. Смерть кажется настолько близкой, будто летает в воздухе и ее можно поймать, как птицу, что мечется из угла в угол. Он слышит свист металла. «Уже скоро» Веревка падает на землю небольшими кусками, наконец освобождая затëкшие руки. Ги еле встаёт на негнущихся ногах, стягивает повязку и щурится, привыкая к свету факелов. В руку опускается тяжёлая рукоять пистолета. Ги смотрит на него, пытается уловить хоть что-то в чужих глазах: ненависть, злость, страх… мольбу? Но Юн совершенно спокоен, стоит облокотившись руками о перила, со своей извечной ухмылкой. Только глаза теперь не сверкают как прежде, а будто стеклянные пронзают своей пустотой. И Ги словно видит своё отражение в чистой речной воде, отчего становится тошно и необъяснимая ярость подкатывает к горлу. Ему хочется высказать всё, что он думает о нём, но молчит. Рука поднимается и курок спускается на удивление легко. Почему-то Ги представлял этот момент гораздо более трагичным и тяжелым, чем он есть на самом деле. Его тело падает с глухим стуком. — Уже… — шепчет он, — Все… На небе сгущаются тучи. «Прости»