Мера надобности

Самые шумные, самые дикие скандалы родителей, с дракой, с грохотом мебели, с участковым, начинались с пьяного выкрика отца: «Ты моя жена — и будешь делать так, как я скажу!» Тёмка, если успевал, хватал куртку, выскакивал на лестничную площадку — и на улицу, без разницы, дождь там или снег. Если вырваться вовремя не получалось, ему оставалось сидеть в углу, за спинкой кровати, и ждать, пока отец навоюется, рухнет поперёк этой самой кровати, и мать поплетётся на кухню промывать ссадины, прикладывать мясо из морозилки к наливающимся синякам. Если оно было, это мясо. Если хоть что-то вообще лежало в холодильнике. Тёмка, наслушавшись всякого в школе на ОБЖ, как-то пытался вызвать ментов — мало того, что от бати прилетело, неделю с заплывшим глазом ходил, так ещё и мать кричала: «С ума сошёл?! На родного отца стучать! Это наше с ним дело, слышишь, только наше!» Что-то похожее она твердила и в тот раз, когда Тёмка, которому только-только стукнуло пятнадцать, в первый раз ударил отца в ответ — и тот мешком осел на пол. Размазывала слёзы, всхлипывала и бормотала: «Тёмочка, ради бога, он же твой отец, мы же его любим…» Любим, ага. Пару раз Тёму на каникулы сплавляли к тётке — там было поспокойнее, никто не кричал и не дрался, за мат, к которому Тёмка дома давно привык, на него поглядывали с неодобрением. Тёткин муж, неплохой, в общем-то, мужик, иногда звал Тёмку с собой в гараж, помочь со старой Волгой. Тёмке нравилось возиться с деталями, забираться под тачку, высматривая неполадки, нравилось, как пахнут руки маслом и бензином. Когда он приехал на следующий год, ни Волги, ни гаража уже не было. Тётка, довольная, показывала фотографии дачного участка с ямой под фундамент. «Здесь будет наш домик, — улыбалась она. — Всё своё будем выращивать, отдыхать от городского шума. Это ведь куда важнее, чем твои игрушки, правда, Вань?» Её муж кивал. В общем, на съёмную хату подальше от родичей Тёма перебрался, как только начали водиться первые бабки. Сначала — в халупу, где осенью потолок протекал, потом нашёл вариант получше, а потом как-то так быстро и жутко получилось, что в родительской квартире он остался одним-единственным хозяином. Для себя он быстро уяснил: не сосать ни из кого кровь и не позволять никому присасываться к себе. «Моё» и «твоё» — никаких «наше», никаких претензий и обид. Тёлочек, которых он привозил к себе и выпроваживал на такси наутро, такое более чем устраивало. Рус и Питон одобрительно кивали: «Тёма не заморачивается». Жека, периодически встревавший в какие-то отношеньки, носившийся с валентинками, букетами, шоколадными зайцами, пытался доказывать, что Тёма нихрена в этом деле не понимает — а потом очередная Джульетта выкатывала Жеке претензии, и он брёл в гараж к пацанам заливать горе, и Тёма сочувственно хмыкал, и знал, что сам никогда так не вляпается. А потом случилась Юлька. Младше него, школота, с пушистым брелоком на сумке и девчачьим плейлистом в телефоне — но с ней было легко и весело, будто Тёма проглотил смешинку и от этого всё время хотелось шутить и улыбаться. Тёме нравилось брать её за руку, обнимать, слизывать с мягких губ помаду и остатки капучино. С хохотом удирать от её отца-полковника в подъезд — тоже нравилось. И разбежались они тоже легко, когда начало надоедать. Тёма немного скучал по Юльке, а может, по ощущению, что ты не один, рядом кто-то тёплый, что ты можешь позвонить просто так, потрепаться, а не потому, что тебе потрахаться приспичило. Во всяком случае, вспоминал он Юльку с улыбкой, и как-то, заехав в автомагазин и узнав в мужике, расспрашивающем продавцов, её отца, он подошёл, поздоровался, спросил — может, помочь чем. Уж в тачках-то Тёму не проведёшь. Отец Юлин, как выяснилось, и сам шарил неплохо, зато разговорились. Тёма ему — про сервис свой, про пацанов, а Валентин Юрьевич рассказал про бывшую тёщу, которой на седьмом десятке приспичило сесть за руль. Из-за её барахлящего Ситроена он сюда и приехал — и Тёма предложил посмотреть тачку. «Бесплатная консультация, — улыбнулся во весь рот. — Ну, а что? Не чужие, типа, люди». Так и началось. Тёма не очень понял, в какой момент стал обращать внимание на то, как Валентин Юрьевич едва заметно хмурится или улыбается уголком рта, как держит спину чуть прямее обычного — устал, как отрывистый хрипловатый голос становится более мягким, тягучим — значит, Валентин Юрьевич позволил себе расслабиться, отдыхает, значит, всё хорошо. И как они от посиделок с пивом перешли к чему-то… к чему-то иному и странному, при котором Тёме можно было дотронуться до жёсткой ладони, переплести свои пальцы с пальцами Валентина, крепкими, смуглыми, Тёма тоже не очень уловил. Просто — оно было, и Тёма пытался успокоить дыхание, и краснел под задумчивым понимающим взглядом, и вытягивал шею, чтобы прижаться к тонким сухим губам. И его целовали — долго, сладко, изучающе, так, что в паху тяжелело и ныло, а потом отстранялись чуть-чуть и внимательно рассматривали Тёмино полыхающее лицо, и большие пальцы медленно скользили вдоль горячих скул, поглаживая. И расстёгивать пряжку форменного ремня, забираться рукой в брюки, стягивать их на бёдра вместе с боксёрами, накрывая ладонью массивный вставший член с налитой крупной головкой, пока рука полковника проделывала то же самое с Тёминым изнывающим членом — уверенно, властно… ох как же это было охуенно. И потом, на скользком кафеле, под тёплыми струями, льнуть лопатками, поясницей, задницей к жилистому крепкому телу, откидывать голову на плечо, выгибать шею, ловя жаркий рот… Как раз в душе Тёма и решил, что даст Валентину Юрьевичу. И, конечно, сразу об этом сказал — и бормотал, прижимаясь, давайте, мол, прям щас, чего ждать, шампунь какой-нибудь сойдёт вместо смазки, нахуй презики, я здоров и я вам верю, ну же, Валь, вставь мне, трахни меня, ну давай… Выдержку, наверное, надо было Лебедевскую иметь, чтобы не повестись, просто прижать Тёму к мокрой стенной плитке и, притираясь бёдрами, вжимаясь пахом в пах, довести до оргазма себя и его. И потом заворачивать Тёму в длинное махровое полотенце, другим полотенцем вытирать ему волосы, а потом целовать влажный затылок и шептать: «Что ж ты творишь, Тём, ну что ж ты творишь со мной, дурная голова…» После уже, вечером, за чаем, Валентин спросил спокойно и серьёзно, уверен ли Тёма насчёт своего предложения заняться сексом с проникновением. И Тёма закивал, и даже чаем не поперхнулся, и сказал, что очень даже уверен, прям хоть сейчас в аптеку за гондонами. А потом откашлялся почти сердито и буркнул, заставляя себя не отводить глаза: «Только вы ж не думаете, что это будет значить, типа, я вам принадлежу или вроде того? Ну, как в постах дебильных пишут. Отдаться, типа, подарить себя кому-то…» «Будущему властителю своей невинности», — подсказал Лебедев, серьёзные карие глаза смотрели на Тёму. И Тёма не выдержал, поспешно проглотил чай и навалился локтями на стол — его затрясло от смеха. Захохотал и Лебедев. «Ва-алентин Юрич, — выдохнул Тёма, кое-как просмеявшись, — а откуда…» Уголки губ Лебедева всё ещё прыгали, глаза блестели. «Мы с Юлей тёщин книжный шкаф разбирали. Юля самые удачные места зачитывала — видишь, до сих пор забыть не могу. Тём, а почему тебя тревожит, что я якобы могу подумать, что ты мне принадлежишь?» Тёма помялся, пытаясь собраться с мыслями, да и выложил всё, что думает про «отношеньки» и про тех, кто норовит перекрыть друг другу кислород. — Я ж понимаю, Валентин Юрич, вы нормальный, — он хрустел пальцами, — просто я насмотрелся. Все эти, блядь, общие аккаунты вконтактике, «дорогой, мы в этом году едем на море, потому что я так решила» — ну нахуй. Мы вот с вами трахаемся — то, что у нас, это ведь уже за трах считается, так? — выбираемся куда-нибудь, киношка там всякая на диване, футбольчик с пивом — и мне от этого охуенно, мне вот именно это и нужно. А не какие-нибудь там серьёзные отношения. Валентин, помедлив, кивнул. — Думаю, я тебя понял. Никакими обязательствами я тебя связывать не собираюсь, Тём, не беспокойся. — Ага. Ну и… вам же тоже так норм, правда? — Да. С тобой хорошо, Тём. И потом, через несколько дней, когда под рукой уже были и гондоны, и смазка, и назавтра не надо было вставать рано, Тёма шумно дышал в подушку, стараясь не зажиматься, чувствуя, как пальцы Валентина неторопливо и бережно раскрывают, растягивают его, поглаживают внутри. И как-то так нажимают, что тело протряхивает удовольствием и Тёма судорожно втягивает воздух сквозь стиснутые зубы. Валентин входит в него постепенно, давая привыкнуть. Непривычно, больно, ощутимо жжёт, но ладонь, тёплая, чуть шершавая, всё гладит, гладит Тёмину щёку, и губы прижимаются к виску. И Тёму немного отпускает, он переводит дыхание, легонько качает бёдрами, разрешая двигаться. Движения сначала медленные, с паузами, дают передышку, ускоряются не сразу, но потом Валентин берёт свой темп. Он трахает Тёму ритмично, небыстро, но глубоко, входя до основания. Рваное дыхание над ухом, шлепки бёдер о бедра, влажное хлюпанье, жар тяжёлого тела что-то делают с Тёмой, и трение внутри уже приносит не только боль, но и пульсирующее, покалывающее удовольствие. Толчки ускоряются, зубы прихватывают кожу у Тёмы на плече, и Валентин хрипло стонет, крепче прижимая Тёму к себе, крупно вздрагивая. Тёма льнёт к нему, притирается и лениво думает, что можно бы подрочить себе, или нет, и так хорошо — просто лежать и слушать, как Валентин дышит, как его сердце колотится. А потом Тёму переворачивают на спину, Валентин нависает сверху, подпихивая ладонь ему под лопатки, и целует жадно, крепко, благодарно. И отстраняется, и ладони ложатся Тёме на бёдра, а рот накрывает всё ещё стоящий член, сразу впуская глубоко. И Тёме не продержаться долго, его прошибает дрожью от затылка до пяток, он кричит, и ладони судорожно шарят по простыне, а перед глазами всё расплывается — из них, натурально, текут слёзы. Дальше хочется просто прижаться к Валентину тесно-тесно, и завернуть его и себя в одеяло, и костяшки пальцев целовать тихонько. И засыпать. И вот опять же — Тёма после этой первой ночи не просекает момент, когда спать с Валентином становится для него обычным делом. Уж на что он всегда любил вытянуться поперёк кровати, свесив ногу, и чтоб никаких звуков, ну разве что холодильник на кухне гудит. А как-то ведь привык к теплу тела, к тихому дыханию, к тому, чтобы сползти на подушке, почти утыкаясь виском в висок. Чтобы завтракать потом вместе. Тёма, в общем, особо не заморачивается. Ему норм, Валя вроде тоже не против — ну и похер. «Ну и похер» вообще сошло бы за Тёмин девиз по жизни. Иначе бы, наверное, он сейчас дома был, бутерброды резал себе и Вале, а не торчал бы у следака в кабинете. С другой стороны — а что делать-то было? Шариться по чужим тачкам он не привык, тем более тачка эта — какого-то приятеля Питона. Они с пацанами её быстро подлатали, парень попросил её подогнать к офису. Питон к тёлке торопился, ему сегодня должно было обломиться — Тёма вместо него и сел. И теперь, кажется, сядет в другом смысле. На перекрёстке махнули полосатой палочкой, ткнули под нос бумажку с печатью, обшарили салон — и, как только мент в резиновых перчатках достал из-под сиденья пакетик с белым порошком, Тёме заломили руки, ткнули мордой в капот. Пока везли, уж успели намекнуть и про чистосердечное признание, и про срок от восьми до двенадцати. Ну, выходит, и всё, здравствуй, зона, был пацан и нет пацана. Следак, которому Тёму сдают с рук на руки, смотрит сонно. — Правом на телефонный звонок пользоваться будешь? Или не хочешь папашу-мамашу беспокоить? Тёма фыркает. По-хорошему, надо набрать кого-то из пацанов, предупредить. Вдруг у ментов и к ним вопросы появятся. Вале звонить смысла нет, он и так узнает про Тёмино задержание и выводы сделает. В конце концов, чего ещё от чертановской гопоты ожидать. Следак протягивает Тёме мобильник, Тёма медлит, листая список контактов, и под нетерпеливым взглядом всё-таки тыкает в строчку «Лебедев». Два гудка, щелчок, голос ровный, спокойный: — Тёма, я на совещании. — Валь, — Тёма сглатывает, — обожди, я у ментов, мне второй звонок не дадут. Короткая пауза. — Говори. — Валь, меня за наркоту в машине взяли, — Тёма стискивает корпус телефона. — Мы, наверное, ну, не пересечёмся больше, я просто хочу сказать: это не я. Правда. Для меня важно, чтоб ты знал. Ты мне не поверишь, наверное, но я просто — сказать. Я долбаёб, Валь, не проверил, сел за руль, но кто ж думал, что всё так… — Отдел по Северному Чертанову, на Сумской? — Вроде да, — Тёма через силу хмыкает, — я не смотрел особо, куда везут. Валь, вот, ещё: Русу передай… ты же знаешь Руса — или нет, блядь, откуда… щас я тебе номер продиктую. Записываешь, Валь? — Да, — сухо, даже зло. Ладно. Похер. Пиздостраданиями Тёма будет потом заниматься, сейчас главное, чтобы пацанов не загребли. Тёма проговаривает номер и тараторит: — Скажи, что меня взяли, что наркоту нашли в тачке Бориса, ну, Питонова приятеля. Разберутся. — Понял. Что за наркотик? Фамилию приятеля знаешь? — Герыч, вроде, — Тёма вопросительно косится на следователя, тот кивает. — Фамилия мне в хуй не впилась — Борис, да и всё… — Ясно. Валентин отключается, не попрощавшись. Тёма проводит холодной ладонью по лбу. Всё верно. Герыч — это вам не травка, срок светит серьёзный, а раз у кореша Питона нет фамилии, то, видимо, и его самого не существует. Вопрос можно вычеркнуть. И это, в общем-то, правильно. Полковнику Вооружённых сил зэки в знакомых не нужны. Всё. Забить. Скоро приедет этот, как его, государственный адвокат, и Тёму будут допрашивать. А потом Рус, наверное, передачку принесёт — блок сигарет, пакет конфет, что там обычно носят… Разрешат наверняка не сразу, через день, а может, через неделю. Не забыть у адвоката спросить. Адвокат, похоже, не торопится — Тёму уводят в маленькую зарешёченную комнату. Свет еле пробивается, часов нет, мобильник опять забрали — Тёме трудно соображать сколько времени. Койка пружинная, скрипит — Тёма несколько раз подпрыгивает на ней задницей, хмыкает: ишь ты, такие ещё делают. А вообще, фиг знает, сколько ей лет, может, она тут стоит ещё со времён сталинских расстрелов. Тёма ложится, поджав коленки, не разуваясь. Вчера с Валей рассуждали, мол, хорошо бы выбраться в парк, как потеплеет. А может, за город, на шашлыки, Тёма хвастался, что так вкусно, как у него, ни у кого из пацанов не получалось. И уже сразу представлялись Валины пальцы, длинные, смуглые, запачканные жиром и маринадом — поднести к губам, втянуть поглубже в рот, облизать… Да блядь. Не надо про Валю, не надо про шашлыки. Когда покажут протокол, прочитать внимательно, несколько раз, только потом подписывать. Попросить, чтоб дали с адвокатом поговорить до допроса — хотя толку-то от этого адвоката, он, небось, под ментами ходит. А на нормального вряд ли бабла хватит — хотя можно попросить Руса пробить, вдруг найдётся кто… Скорей бы уж. Сколько ещё Тёму тут будут мариновать, как этот шашлык ебаный? Это, типа, такой приёмчик, чтобы клиент дозрел? Хуй вам. Вину Тёма признавать не будет. Посадят по максимуму, отпиздят, почки отобьют, выйдет Тёма хромым, заикающимся и с трясущейся головой — но брать на себя то, чего не делал, он не будет. Тёма вздыхает в кулак, гадая, хватит ли сил выполнить то, что он только что себе наобещал. Голова тяжёлая, глаза закрываются — Тёма успевает задремать и вскидывается от того, как его с силой встряхивают за плечо. — Пошли, — бросает мент. Во рту кисло, в желудке противно скребёт. Тёма толком даже не позавтракал: думал, смотается, сдаст тачку, и тогда уж дома бутербродов наделает, салат настрогает, и, может, Валя заедет после работы… А за окном-то темно уже. — Садись, — следак кивает на табурет у стола, трёт глаза кулаком. Разворачивает монитор так, чтобы Тёме было видно экран. — Протокол допроса. Проверь данные о себе — фио, дата и место рождения, место работы… Тёма закидывает ногу на ногу, наваливаясь локтем на стол. Демонстративно оглядывается: — А где мой адвокат? Так и не привезли? Допрашивать без него права не имеете! — Не положено тебе адвоката, — следак прижимает ладонь ко рту, пряча зевок. — Как — не положено? — Тёма аж привстаёт. — Какого хуя? Даже террористам без адвоката нельзя, я читал! Вы тут в край отбитые, что ли? Вы… — Захлопнись, — лениво выдаёт следак, трёт висок костяшками пальцев, отбрасывая жидкие волосы со лба. Лицо розовое — от духоты, наверное. — Наговоришь себе на статью. — А хули мне теперь — статьёй больше, статьёй меньше, — усмехается Тёма, дёргает плечом. — По-человечески можете объяснить, почему мне адвоката не дают? — Потому что адвоката мы обязаны предоставить подозреваемому, обвиняемому, — следак достаёт из-под папок на столе начатую шоколадку, шелестит фольгой. — А свидетелю — не обязаны. Тёма смотрит на него, пытаясь уяснить, в чём дело. — Ну, свидетелю, а я… Осекается: взгляд падает на монитор. Жирным шрифтом — «протокол допроса свидетеля». Под рёбрами что-то сжимает, Тёма горлом, виском, коленкой чувствует, как быстро-быстро колотится пульс. — А я, получается… — Свидетель, — следак отправляет плитку в рот, неторопливо разжёвывает. — И лучше бы нам ускориться: вопросов к тебе много, а времени в обрез. И он начинает сыпать вопросами, пальцы стучат по клавишам быстро, дробно, и Тёма напрягает память, чтобы вспомнить всё точь-в-точь, как было. Смотрит на экран, где появляются его слова, и стискивает руки под столом, боясь поверить своему счастью. Свидетель. Свободен. Следователь на секунду останавливается, потирая запястье, и Тёма слышит шаги за спиной, за приоткрытой дверью кабинета. — Здравствуйте, — произносит знакомый голос. Тёма цепенеет, хочет и не может обернуться. — Здравия желаю, Валентин Юрьевич, — следователь растягивает губы в улыбке, кивает на Тёму: — Ваш? — Мой. И от этого «мой», спокойного, веского, по Тёминому телу прокатывается, захлёстывает, с головой накрывает волна сладкого тепла. — Мы почти закончили, Валентин Юрьевич, — докладывает следователь. — Присядете? — Подожду в коридоре. У Тёмы ещё что-то спрашивают, и он, вроде как, шевелит губами, выговаривает слова. Ему суют на подпись протокол, строчки прыгают перед глазами, ручка в руке дрожит. Кивок следователя: всё, свободны, Артём Романович. Тёма выбирается за дверь. Глаза у Валентина Юрьевича яркие, блестящие даже в темноте коридора — Тёма в них тонет, захлёбывается. — Ну, Тём, — голос хрипловатый, негромкий, — домой. Домой. Господи. Пока они не выбрались отсюда, пока спускаются бесконечными лестницами, Тёма до Валентина Юрьевича даже дотронуться не может. Но он смотрит, не отводит глаз, и Валентин Юрьевич смотрит в ответ и всё, конечно, понимает. — Не споткнись, — тихое, рука придерживает за локоть, и Тёма в эту руку в салатово-защитном рукаве вцепляется так, что Валентин Юрьевич морщится от боли. — Извини, — выдыхает Тёма, ослабляя хватку, и в уголках карих глаз проглядывают лучики-морщинки. — Ничего, Тём. Ничего. Снаружи прохладно, ветер забирается Тёме под куртку. Он постоял бы, подышал, покурил — но отсюда хочется убраться поскорее. Валентин того же мнения — идёт к машине, не замедляя шаг. Тёма плюхается на переднее сиденье, вытягивает ноги. На приборной доске загораются стрелки, щёлкает ремень. Мерный гул заводящегося двигателя, руки Валентина на руле — крепкие ладони с длинными пальцами, выступившие костяшки, тонкие вены под смуглой кожей. Тёма всё смотрит на эти руки. — Тём, — Валентин поворачивает голову, и Тёма поднимает взгляд, замечает в глазах красные веточки лопнувших сосудов — утром их не было. — Я к ужину купить ничего не успел. Заедем, или доставку закажем? Или, если хочешь вернуться к себе, побыть один… — Я с тобой хочу, — тихо говорит Тёма. — А давай, правда, ко мне? У меня как раз ветчина в холодильнике, и сыр, и зелень для салата. И я диван разложу. Ты ж не против? — Я за, — улыбается Валентин, и на пустой дороге они уверенно набирают скорость. — Я очень даже за.