Ты заслуживаешь счастья

      Я резко хлопаю дверью и бегу. За моей спиной остаются тысячи непристойных слов, сотни миллионов оскорблений, которые втыкаются штыками в подошвы моих потёртых ботинок и оставляют шрамы на спине — глубокие, уродливые, корка которых время от времени начинает кровиться. Но я нахожу в себе силы бежать. Не знаю откуда во мне столько энергии, наверное, уже открылось второе или третье дыхание, но я не могу остановиться потому, что знаю — это будет конец. Последний ножик, находящийся в свободном полёте, прилетит ко мне в сердце, и я упаду, так и не заметив аккуратно высеченную на длинной рукоятке надпись: «Позорище». — Уродец. Высокомерное неблагодарное создание. Это ты виноват в её смерти. Самовлюбленный гомосек. Слова отпечатываются жирным следом на моей памяти, как чернила, синюю смесь которых не скроет даже замазка, которая выделяется самым высоким ценником на прилавке и считается самой лучшей, самой качественной и бесподобной. Я бы купил десять таких, вылил бы себе на голову и стал бы ждать, когда же начнет действовать. Мои волосы склеятся, а глаза заслезятся от резкого запаха, но я останусь таким же. Желание выкрасить своё лицо белой краской и нарисовать улыбку иногда зашкаливало, но я вспоминал, что выкинул все кисточки, ибо оцарапал ими ладони. На улице глубокая зима и стоит мороз, но возвращаться домой, чтобы хотя бы накинуть куртку, нельзя. Рубашка с длинным рукавом тоже своего рода защита. — Ты всего лишь беззащитный щенок! Я запирался в комнате и пытался отдышаться, хотя кому я вру… Я пытался дышать — нос заложило, а кровь бешеными струями стекала по моему подбородку и капала на чистый паркет, пачкала ткань футболки и впитывалась в кожу каким-то адреналином. Щеколда заперта, но я слышу шаги и сумасшедшие дерганья дверной ручки. Дом — это место, где ты можешь чувствовать себя в безопасности? Блеф. Пустые слова, которые рассыпались в серый пепел в тот же вечер, когда под моим глазом красовался первый фингал. Ты замазывал его своим тональным кремом и говорил, что сиреневый — это твой любимый цвет, а я похож на фиалку. Замазать полностью не получилось, а потому ты взял свои краски и нарисовал фиалки: букет свежих красивых цветов сразу же заставил меня улыбнуться, а ты аккуратно поцеловал меня в щёку и предложил разрисовать мои запястья, синяки на которых расплылись отвратительными лужицами бензина — такие яркие и безобразные, оскверняющие истинную красоту. Ромашки, тюльпаны, васильки, розы, подсолнухи, иван-чай, гладиолусы, гвоздики, одуванчики, бархатцы, мимозы, лютики, клевер, незабудки, георгины, подснежники, ландыши, сирень, колокольчики, астра, календула, мак, лилии, ирисы, анютины глазки, маргаритки, нарциссы… Я не запоминаю все, но слушаю тебя с улыбкой. Морозный ветер бьёт мне в лицо, но я бегу: вдоль дворов, тротуаров, пустых переулков, скверов. Все внутри трепещет и трясётся. Я, кажется, пробежал на красный, и эта мысль смешит и пугает. Не сбили. А если бы сбили? Но ведь всё обошлось… Звёзды рассыпались веснушками на тёмном небе, но перед глазами всё плывёт, а я пытаюсь не замедляться. Телефон в кармане разрывается от звонков, и я слышу знакомую мелодию, сразу же надумав сменить рингтон. Руки трясутся. Некрасиво так, но дрожат, заставляя ускориться. Снежинки остаются белым порошком в моих волосах, который тут же начинает таять, исчезая так же быстро, как и всё мимолетное, что есть на этом свете: секунда, доверие, чувства, время. Всё имеет свойство заканчиваться. Ты всегда говоришь, что ничего не длится вечно, и что когда-нибудь все мрачные воспоминания и эмоции исчезнут, а потом… А потом будет свет. Прям как в конце тоннеля, когда прохладный воздух морозит, а граффити на кирпичных стенах заставляют дрогнуть, дыхание отдаётся гулким эхом, а ты идёшь, идёшь и идёшь, уже думаешь, что этому бесконечному коридору нет конца, но маленькая искра надежды, горящая тонким, почти бесцветным пламенем, заставляет идти дальше. — А когда всё-таки выходишь, то яркое утреннее солнце начинает слепить глаза, но знаешь, это будет лучшее ощущение в твоей жизни, — ты улыбался и прижимал к себе так крепко, как только мог. Гладил по светлым кудрям и читал стихи на немецком, лишь изредка переключаясь на лёгкий французский. В твоём окне мелькает гирлянда, которую я подарил тебе той зимой, и только одна мысль о том, что ты до сих пор её не снял, не забросил куда-нибудь в ящик, заставляет меня улыбнуться. Я столько раз говорил, что люблю тебя, но каждый раз, стоя возле твоего подъезда, я превращаюсь в того мальчишку, который встретил тебя в пятом классе — заносчивый, самовлюбленный, но робкий. Робость не является моей особенной чертой, но когда ты рядом, я не могу дышать. Из динамика домофона слышится тихое: — Кто там? Я улыбаюсь. — Это я, Володя, открой… Пожалуйста, — еле смог укрыть дрожь в голосе, вызванную уличным холодом. Естественно, а что ты ещё ожидал, когда выбегал в одной рубашке да джинсах в минус двадцать? Поднимаюсь медленней, разглядываю уже запомнившиеся подъездные стены, почтовые ящики, цветы на подоконниках, доски с многочисленными рекламами и объявлениями — всё давно стало родным. Даже прокуренные карманы с четырьмя квартирами вызывают теплоту где-то меж рёбер. Тусклые лампочки, висящие по одной штуке на каждом этаже, вмиг загораются, когда я поднимаюсь на ступеньку выше. С ботинок падают комья белого снега, смешиваются в грязь, а после — тают, превращаясь в мокрые пятна, через полчаса от которых не останется и следа. Раны, оставшиеся рябыми следами на моем теле, затягиваются, когда ты открываешь дверь и нежно так шепчешь, что я на долю мгновения забываю зачем пришёл: — Жень, а ты чего раздетый? Заходи давай. В твоей квартире пахнет корицей, цветами и летом — из этих трех составляющих я бы сделал парфюм, разлил по древесным жёлтым бочкам и брызгался бы каждый день. Твои волосы собраны в пучок, а на левой щеке зелёная полоска. Неужели опять луга рисуешь? Я слышу Чайковского и улыбаюсь: миссия «подсадить Ленского на классику» успешно выполнена. — Тебе фруктовый чай? Или с мёдом? Я ещё недавно купил с ромашкой, но у меня ещё есть с мелиссой, с малиной, ягодный есть… — перебираешь цветные коробочки, смущённо так улыбаясь. — Я люблю тебя. Вылетает как-то само, но я ни о чем не жалею. По телевизору показывают клип Алёны Швец, а твои щёки алеют, прям как закат в середине мая. Невольно поддаюсь вперёд, завлекая тебя в неожиданный для нас обоих танец. Покачиваясь в такт мелодии, я тихо подпеваю, держа в правой руке твою маленькую аккуратную ладошку, невольно подмечаю, что та выглядит совсем по-девичьи — изящные пальцы, тонкие запястья, перепачканные акварелью, выступающие венки, обтянутые тонкой светлой кожей. — Ты опять с отцом поссорился? Киваю. Музыка, которую мы слушали по пути в соседний район, когда ехали на трамвае поздно вечером, разливается приятным теплом, вызывая раздирающее чувство ностальгии по летним денькам, когда время не ограничивалось цветом небесного полотна, а веселье выпиралось звонкими зовами, кричащими о свободе и красоте нашей жизни. — Я с тобой. Я с тобой, Жень, ты это знаешь. Ты знаешь, как я тебя люблю, — качаешься медленно, смотря глаза в глаза. Я вновь киваю. — Мы уедем уже летом, Женечка. Осталось немного. И я верю. Верю потому, что люблю. Верю потому, что доверяю. Верю потому, что это ты. Ты — человек, которому я доверю всё: и жизнь, и смерть, и собственное сердце, и самого себя. Верю потому, что обожаю и готов подарить тебе все красоты этого мира. Почему-то именно ты тогда привлёк моё внимание, когда первого сентября на линейке, в толпе взбудораженных школьников, я увидел тебя: низкого худого мальчишку с пышными кудрями, собранными в аккуратный хвостик и светящимися глазами. Они и правда светились, как душистые одуванчики на поляне в деревне. — Почему… Почему я, Вов? — в тысячный раз задаю тебе этот вопрос, сам не знаю почему. Перебирать твои волосы сродни троганью полевых цветов, когда лепестки щекочут пальцы, а зелёные травинки обвиваются вьюном вокруг твоих ладоней, будто не хотят отпускать. Так и шепчут: «Не уходи. Здесь спокойней». И лето такое солнечное, и ты сидишь рядом, красивый весь, улыбающийся, и я хочу, чтобы это не заканчивалось. — Я не знаю, Жень, честно, — садишься напротив меня и берёшь мои руки в свои, несильно сжимая, двигаешься чуть ближе, — но знаешь… Возможно, это всего лишь жизненный опыт, тёмная сторона, мрачный тоннель, чёрная дыра, но я говорил тебе — ничто не длится вечно, вот и эти тёмные дни имеют свой конец. Ты этого не заслуживаешь, никто не заслуживает. — Я ведь не виноват…? — голос срывается, и мне хочется стыдиться, но я не стыжусь, ведь впереди сидит не психолог, а ты. Солнце моей холодной души. — Ты ни в чем не виноват. — Неужели я не заслуживаю счастья? Слова вырываются с характерной хрипотцой, и последние звуки остаются в тихом шепоте. Рядом лежит упаковка печенья и несколько шоколадок, а передо мной сидишь ты — чудо расчудесное. В разноцветных носках и красной пижаме, с собранными кудрями и счастливой улыбкой на губах. Доброта, которая таится в твоём большом сердце, передаётся мне, и я чувствую тепло. Уют, любовь и необыкновенную радость оттого, что ты рядом. — Ты заслуживаешь всего, Женечка. Целуешь трепетно, и я опять забываю как дышать, мягкий ковёр уходит из-под ног, и мы словно взлетаем — туда, где нету кислорода, а голова кружится от недостатка воздуха и передоза нереальных ощущений. В двух словах — башню сносит. Зарываюсь рукой в волосы и снимаю резинку, пока ты оглаживаешь мои плечи. — Ты достоин всего, — шепчешь улыбчиво и целуешь, — слышишь? Все-го. — что-то неразборчиво, перемешивая всё в русско-немецкую кашу, но я не смею перебить тебя. — Знаешь, что я тебе скажу? Наши дети будут самыми счастливыми. — Наши… Дети? — это умиляет до глубины души, и я не знаю, что чувствую в тот момент, потому, что, кажется, сердце остановилось. — Да! Ты только представь! У нас будут самые лучшие дети, а у них будут, — двигаешься ближе и оставляешь быстрый поцелуй в районе скулы, — самые лучшие родители. Можешь вообразить? Это же так… Так классно! Мы будем самой счастливой семьёй! Ты так искренне улыбаешься, и я правда позволяю себе представить: ночной недосып, разбросанные пеленки, цветные чепички, горы игрушек, конфет, — и всё это вместе с тобой. Мы пройдем через это вместе. — Назовём нашу дочь Мишель. — Прекрасное имя. Я буквально тону, но теперь это ни дыра, ни яма, ни сырая канава и ни сущая тьма — это мягкое пуховое одеяло из одуванчиков, собранными тобой на лугу рядом с домом. Мы вместе падаем и смеёмся, ты из-за каких-то своих причуд, а я — потому, что счастлив. И правда представил: ты возвращаешься домой с работы и читаешь нашей дочери новый томик стихов, который купил вместе с шоколадкой (ведь так и сюрприз лучше), а я стою и улыбаюсь, понимаю насколько счастлив. Я буду заплетать её волосы, а когда она подрастёт, мы вместе пойдём в парикмахерскую, чтобы постричь или покрасить волосы так, как она захочет. Мы будем покупать ей платья или брюки и говорить какая же она красивая. Я буду покупать ей виниловые пластинки, а ты — книги и кружевные воротники. Мы будем вместе ходить в кино и обсуждать нелепые поступки главных героев. Будем ходить на пикники и пить горячий глинтвейн. Я буду помогать ей с математикой, а ты — с литературой. Мишель. Мишель. Мишель. Ты будешь улыбаться, когда она сделает первые шаги, а я буду снимать это на камеру, чтобы через двадцать или тридцать лет посмотреть и вспомнить нас. Нас молодых, красивых и таких счастливых, что мы будем сиять ярче, чем вспышка, отражающаяся красным огоньком в наших глазах. На отдельной полке будут лежать семейные альбомы, и один из них будет особенным — потертым таким, на обложке будут нарисованы ромашки (уж ты, Володя, постараешься). Там будем мы с тобой и наши вечные семнадцать. Винтажные пальто, смазанные поцелуи и юные задорные глаза, которые не знают, что будет в будущем, а потому — живут в настоящем. Девятый класс, каникулы, десятый, летние свидания, университет и два самых счастливых человека на этой планете, где любовь должна править. На одной фотографии мы стоим на фоне реки, на другой обнимаемся, а на третьей — на наших плечах гордо висят ленты «Выпускник». Полароиды и просто снимки заполнят все страницы этого альбома, и это будет самая настоящая книга, потому, что в ней история. Наша история. А когда Мишель спросит: «Это вы в юности?» — мы гордо улыбнемся, будем показывать каждую фотографию и рассказывать самые зажигательные моменты наших золотых лет. Это будет уютный зимний вечер в компании трёх чашек какао, пледов и громкого смеха, потому, что историй у нас будет предостаточно. Мы спросим как у неё в школе и попросим рассказать о её забавных случаях. В её глазах засияют искры, и я клянусь, что готов буду зарисовать эти маленькие звёздочки, а потом она, активно жестикулируя, будет рассказывать и хохотать, а мы — поддерживать её смех. За окном будет метель, но на плите засвистит чайник, а значит «всем зелёного чая, мои любимые» — ты подмигнешь мне, а я возьму тебя за руку и поцелую в лоб. Возвращаясь в реальность, меня вновь окутали объятия, но уже твои: настоящего и самого лучшего солнечного мальчика, которого я полюбил. Смог полюбить благодаря тебе, Володенька. Мы лежим на полу и тихо смеёмся, вспоминая прошлое лето, которое было самым насыщенным в нашей жизни. Я смотрю на тебя, нежно приглаживаю смоляные кудри за ухо. — Я люблю тебя, Жень. От батареи исходит тепло, а твоя ладошка немного вспотела, но я продолжаю держать. В твоих глазах читается всё самое лучшее, и я с удовольствием бы показал тебе весь мир, и тебя — всему миру, чтобы они поняли: лучше тебя нет. На столе догорает маленькая ароматизированная свечка, и струйки дыма отпечатываются серыми волнами в глазах. Плейлист сменился на более современный, и прямо сейчас, лёжа на полу в твоей комнате, мы слушаем Земфиру. — Я буду любить тебя вечно.