***
«Ну что, бездельники?» Это снисходительное обращение, этот голос и эта ухмылка… Меня всегда непроизвольно передергивало, когда преподаватели обращались к студентам и ординаторам подобным образом, а также забывали о негласном правиле: нехорошо «тыкать» тому, кто не может «тыкать» тебе в ответ. Вот и тогда это «бездельники» сразу резануло мне уши, возможно, потому что я уже полтора года работала врачом и на подсознательном уровне воспринимала себя как серьезного и ответственного молодого специалиста. Но вообще-то эта фраза — первое, что я помню о нем и что с улыбкой вспоминаю до сих пор. Стоило мне только повторить ее обиженным полушепотом, как я снова оказалась студенткой-второкурсницей, идущей следом за своим преподавателем в университетский морг. Не за этим, а за другим, у которого выразительные голубые глаза под стеклами очков без оправы, красивые длинные пальцы и спокойная улыбка. Он коротко оглядывается на меня через плечо, едва замедляет шаг, открывает передо мной двери морга и насмешливо спрашивает, хорошо ли я подумала, решив связать свою жизнь с медициной. Возможно, все началось именно так: с воспоминаний о другом человеке и непроизвольного сравнения его с этим, новым. С его длинных, собранных в толстый хвост дредов, с забитых татуировками предплечий, с серо-льдистых глаз, намеренно избегающих встречи с нашими глазами, с зажатой в зубах сигареты и явного пренебрежения правилами относительно ношения халата. В каждом жесте, в каждом взгляде сквозила убежденность: я здесь врач, а вы просто неумехи и ничтожества. «Как же вы поступили в ординатуру, если вы не помните пять видов некроза?» Типичный патанатом нового поколения. Неформал и выскочка. В течение всей процедуры вскрытия, ловко орудуя инструментами, почти равнодушно и не поднимая на нас взгляд, он закидывает нас каверзными (на самом деле, вполне обычными) вопросами и разочарованно вздыхает, получая на них недостаточно полные ответы. Ни объяснений, ни попытки подбодрить нас шуткой, куда там! Только одна фраза на прощание: читайте то и это, а теперь свободны, — как будто ему глубоко безразлично, поняли мы что-то или нет. Вот интересно: почему такие, как он, быстро забывают, что тоже когда-то были новичками и наверняка не самыми успешными? И неужели именно под его руководством нам предстоит освоить новую специальность? Нет, он мне не нравился, этот высокомерный зануда… И все же, было в нем нечто располагающее. Например, на удивление красивое лицо с изящными чертами и точеным профилем, или спокойный ровный голос, эхом отражающийся по секционному залу, или неожиданно вежливая манера общения с санитарами морга, а также приходящими на вскрытие врачами-клиницистами. Совсем скоро, всего через неделю, я поняла: мы с ним непременно подружимся. (Под этим я подразумевала, конечно, пока только свое намерение вызвать у него интерес. Я постараюсь произвести на него хорошее впечатление и показать настоящую себя, а время покажет, суждено ли дружбе случиться).***
Решаясь претворить в жизнь свою давнишнюю мечту, я довольно трезво оценивала риски и тот факт, что вожделенный статус ординатора-патолога, обретенный после стольких лет ожидания, может меня совершенно разочаровать. Из года в год я с завистью наблюдала за более младшими студентами, идущими по пути, который должен был стать моим. Возможно, что доказать свои права на свободу выбора я хотела больше, чем работать патологоанатомом. Но, к моему счастью, через пару недель, когда завершился процесс привыкания к новому месту, людям, а также новым обязанностям, стало понятно, что в моей жизни, без сомнения, наступили самые лучшие времена. Я больше не должна была принуждать себя к нелюбимому делу, уже не была обременена поисками спутника жизни и, стало быть, могла распоряжаться собой и своими привязанностями по собственному усмотрению, при условии, что внезапно возникший интерес не отвлечет меня от намеченных планов и непосредственно учебного процесса. На вскрытиях, которым отводилась большая часть нашего учебного времени, часто присутствовали один-два лечащих врача, иногда наш самый молодой и любопытствующий санитар, иногда другие патологоанатомы, направляющиеся к своим молчаливым пациентам и завернувшие к нам, чтобы перекинуться парой слов с нашим куратором. Кирилл Николаевич, неразговорчивый и неприступный вне секционной, по всей видимости, очень любил заполучить какого-нибудь благодарного слушателя, желающего внимать его разъяснениям, в то время как спокойное сияние его разума, помноженное на безупречное владение устной речью: голосом, интонацией, мимикой, — погружало присутствующих в неизбежное и бесповоротное очарование. Одна из старших ординаторов любовно называла его просто Кириллом, — разумеется, за глаза, — а со временем и мы позволили себе говорить так же. Может, это началось вскоре после моего прихода на кафедру, когда по окончании очередного вскрытия он объяснял нам, как заполнять справку о смерти, а я стояла совсем рядом и вдруг заметила, что на задней поверхности шеи, ниже линии роста волос, у него прячется точечная родинка. Необычно синяя, словно набитая той же краской, что и татуировки на его предплечьях и на груди в том месте, которое иногда удавалось видеть в вырезе футболки. Слегка размытые края, оранжевые и голубые пятна под перламутровой кожей, какой она казалась в искусственном свете люминесцентных ламп. Одна из татуировок изображала невысокого темноволосого парня, склонившегося над гитарой в окружении гитарных педалей. Именно так я узнала, что у нас с ним есть общие интересы. Или же это могло начаться в те предполуденные часы, когда мы скучали, засыпая над учебниками или прокручивая ленту новостей в социальных сетях, пока он наконец не приходил, чтобы взять нас с собой в морг и там, у секционного стола, снова терзать нас трудными вопросами. Неизменно прохладный, отстраненный взгляд, скользящий поверх наших голов, тонкая линия губ, обостренный слух, который улавливал каждый наш шепот, — в его присутствии нельзя было расслабиться, неостроумно пошутить или, чего доброго, отпустить в его адрес кокетливую фразу. По крайней мере, так мне казалось поначалу. Возможно, это началось на лестнице. Или в его кабинете. Или во время моего первого самостоятельного вскрытия, когда мы с ним были только вдвоем, потому что обе мои одногруппницы пропустили занятия, и, слово за слово, за обсуждением истории болезни, завязалась наша первая беседа. — Ну и почему ты решила перевестись? — спросил он, мельком бросив на меня взгляд, желая, вероятно, побольше узнать о новом ординаторе. — По-другому получить коммерческое место мне бы не удалось. Я уже окончила одну ординатуру два года назад. Он поинтересовался, что за специальность — рентгенология и ультразвуковая диагностика. Очень увлекательно, но не пришлось мне по душе, пояснила я. Много лет я буквально грезила патанатомией. Еще с тех пор, когда студенткой приходила сюда со своим преподавателем. А теперь я рада тому, что задуманное исполнилось, хоть и с небольшим опозданием. Все мы имеем право на ошибку, разве нет? «Запомни, время — самый ценный ресурс, потому что он не возобновляем». У Кирилла на губах промелькнула беззлобная ухмылка, словно он считал мой подход категорически неверным, но в целом не возражал против моего присоединения к команде. И потому меня это нисколько не задело, даже наоборот. Во время вскрытия мы случайно соприкоснулись руками, затянутыми в перчатки, а после он сделал это снова, передавая мне ручку, чтобы я внесла запись о проведенном исследовании в журнал, но уже обнаженной ладонью. Мне было волнительно узнать, что он не из тех, кто нарочно избегает физического контакта. Но в последующие дни отношения между нами никак не развивались. Путь до морга мы с девчонками по-прежнему преодолевали отдельно от Кирилла, который предпочитал идти впереди, никогда не дожидаясь нас, и уж тем более не придерживая перед нами двери. В дневные часы в секционной было суетно и людно, санитары то и дело сгоняли нас с места, чтобы мы не попали под колеса каталок. Как можно ловчее мы старались забиться в укромный уголок, при этом не выпуская из вида нашего несравненного куратора. Ему же было все равно. Заканчивая обсуждение клинических случаев, он бесстрастным тоном отсылал нас наверх и тут же забывал о нашем существовании до начала следующего дня. Нужно было что-то придумать, чтобы сдвинуть ситуацию с мертвой точки, и потому я стала искать возможности почаще оказываться с Кириллом наедине, что могло бы способствовать налаживанию неформального контакта. «Могу я задать вам вопрос? Мне не вполне понятно, как описать макроскопическую картину…» Я рассчитывала завоевать его внимание, показывая, насколько серьезно я отношусь к выбранному делу, и заодно демонстрируя свою грамотную речь, проницательность и интеллект. Но нет! Он отвечал на мои вопросы доступно и кратко, а после уходил, оставляя меня смотреть ему вслед разочарованным взглядом. Хотя все могло начаться и намного позже, чем я думаю, и притом совершенно неожиданно для меня. Обычно я безошибочно распознаю физическое влечение, когда сталкиваюсь с ним, но на сей раз все было иначе. День ото дня я выискивала взглядом легкую улыбку, которая изредка касалась его губ, когда он обращался к нам с очередным поручением или исправлял наши огрехи в протоколах, и, наверное, впервые в жизни личность человека волновала меня больше, чем его тело. В один из дней, сидя за дорогим и непривычным мне микроскопом, я безуспешно пыталась определить гистологический тип опухоли, едва дыша под пристальным взглядом Кирилла Николаевича. Став одним из двух ординаторов, которых он взял под свою опеку, я чувствовала ответственность за оказанное доверие и вместе с тем страх выставить себя полной дурой. И все же разбор наших ошибок всегда заканчивался ободрительными словами, которые звучали довольно искренне. Это воодушевляло и согревало меня. Кирилл был заинтересован в нашем обучении. Наверное, мы даже были ему немного симпатичны. Все складывалось куда удачнее, чем можно было предположить. Но однажды, случайно нарвавшись на его плохое настроение, мы были огорошены леденящим холодом в его голосе, в его глазах, оживленных и ярких, но в то же время выражающих раздражение, граничащее с неприязнью. Тогда я впервые почувствовала смятение. Неужели мне под ноги снова попались старые грабли? Мне хотелось, чтобы Кирилл был как прежде добр к нам, беззлобно ухмылялся нашим неуклюжим комментариям, как всего неделю назад, когда я сетовала, что никак не могу научиться отличать нейтрофилы от лимфоцитов. В конце концов, мне очень нравилось думать, что он благоволит нам больше, чем другим ординаторам, а может быть, даже больше, чем кому-либо за последние годы, и я очень не хотела расставаться с этой мыслью. Его внезапное охлаждение все усложнило. Лучше держаться от него подальше, сказала я себе. Подумать только, я чуть было не влюбилась в складку его губ, небрежно обнимающих сигарету, и в его голос, глубокий тембр которого пробирался в самую душу. Чувствовать его отчуждение было почти невыносимо, но я продолжала верить, что всему этому есть какое-то логичное объяснение. Должно быть, Кирилла Николаевича это совершенно не волновало. Несколько дней подряд он упорно проходил мимо нашего кабинета. Сталкиваясь с нами в узком коридоре, ограничивался лишь равнодушным кивком, а то и вовсе игнорировал приветствие. Потом, так же внезапно, все вернулось на круги своя. Опасались ли мы, что это повторится? Да, наверное. Увы, так оно и произошло. Безумные качели от любви до ненависти, сомнения в себе, предвкушение нового дня и новой встречи, нерешительность и страх разорвать едва наметившуюся тонкую связь, попытки предугадать ситуацию и всевозможные желания другого человека и уловить в его действиях намеки, которые никогда не были там зашифрованы, — этим запомнилась мне осень, когда Кирилл повстречался на моем пути. Вполне возможно, что безнадежность ситуации стала очевидной для меня лишь в начале зимы, спустя неделю после возвращения Кирилла из отпуска, когда я с удивлением обнаружила, что он знает наши имена, и что для предстоящего новогоднего корпоратива мы, как новенькие на кафедре, должны подготовить развлекательную викторину, которую он «очень ждет», потому что «всегда выигрывает». Это было похоже на вызов. Почти весь декабрь мы с девчонками ломали голову над сценарием праздника. Нам нравилось находить в интернете вопросы, которые звучали еще относительно свежо и не избито. Нравилось представлять, какие шутки рассмешат наших преподавателей, когда те пропустят по паре бокалов шампанского, но еще не утратят благопристойный облик. И особенно нравился конкурс, который мы включили в программу специально для Кирилла, потому что только он был способен правильно ответить на придуманный нами вопрос. Лишь ему одному в качестве благодарности за все мы приготовили особенный подарок. Признаюсь, было нечто волнующее и согревающее душу в этой сумбурной подготовке, привязавшей меня к новым подружкам и, еще сильнее, к Кириллу. Казалось, он всегда незримо присутствовал в наших разговорах, в наших мыслях. На деле же все было неоднозначно: он то подпускал нас ближе, то вдруг резко отбрасывал всякую видимость дружеского расположения. Но больше всего мне досаждало то, что он почти никогда не смотрел в глаза, всегда куда-то в сторону или поверх головы. Прямым взглядом он удостоил меня лишь однажды. Как-то на вскрытии, когда он стоял за секционным столом в полном облачении и с ножом наперевес, а мы вчетвером столпились напротив, он по обыкновению пытал нас вопросами. Он занимался трупом, пока мы медлили с ответом, а когда внезапно поднял глаза, чтобы посмотреть, не появились ли у нас идеи, его взгляд поверх маски пронзил меня: цепкий, пленительный, словно морская пучина, затягивающая на дно вопреки слабым попыткам сопротивления. Он длился всего несколько секунд, но и этого было достаточно, чтобы окончательно сдаться. «Держись от него подальше». Без сомнения, я была глубоко погружена в свои романтические мечты о Кирилле и каждый раз, корпя над текстом протокола или сложным стеклом, я делала это с любовью, потому что в действительности все мои успехи были посвящены ему, как отражение сокровенных желаний, которые рвались наружу и побуждали меня искать его внимания. Я хотела его. Конечно, это не будет легко, говорила я себе, раз за разом становясь свидетелем того, как быстро Кирилл менял раздражение на милость и обратно. Хотя на самом деле лучше было бы задаться вопросом, смогу ли я, в случае чего, так же смиренно принять его отказ? Судя по всему, наш дорогой Кирилл Николаевич был из тех, кому для счастья не требовались другие люди. Ни я, ни кто-либо вообще. Временами я была готова заклеймить его как «неприступного психопата» и больше не иметь с ним никаких дел. Но лишь пара его фраз, и мое напускное безразличие в момент преображалось в «сделаю для вас все, что вы ни попросите, потому что мне нравится быть причастной к вашей жизни, и я сделаю все, лишь бы заставить вас заметить меня». Затем наступил тот самый новогодний корпоратив, который мы с девчонками провели без малейшей запинки, вопреки нашим опасениям. На протяжении всего вечера я была словно опьянена без алкоголя, потому что только этим словосочетанием я могла описать свои ощущения, когда позже мысленно подводила итоги прошедшего дня. Возвращаясь домой на такси, я прижималась лбом к холодному стеклу в состоянии близком к эйфории и вспоминала произошедшее с восторгом и замиранием сердца. Чувство, переполнявшее меня, было сладостным и обволакивающим, похожим на тепло от разожженного промозглым вечером камина; похожим на радость, на готовность броситься Кириллу на шею только за то, что он похвалил нас за старания в присутствии всего коллектива кафедры. Но лучше было бы вовсе оставить нас без внимания, чем давать ложную надежду! Безупречно красивое лицо как обычно выражало полнейшее безразличие, я сидела прямо напротив в нарядном черном платье, охваченная волнением, и не сводила с него глаз. «Пожалуйста, Кирилл Николаевич, скажите, что я ошибаюсь. Скажите, что я выдумала все от начала до конца, что я просто смешна в своих догадках! Потому что если я вдруг права, и это происходит на самом деле, тогда вы очень жестоки, раз позволяете мне терзаться так долго…» Немного позже, улучив подходящий момент, я пришла к нему в кабинет, втайне, словно в этом было нечто постыдное, и спросила, сможем ли мы после каникул обсудить интересный клинический случай. Как бы ни был велик соблазн, я не могла тогда признаться, что это всего лишь предлог. Чтобы обладать вами, Кирилл Николаевич. Неважно, на мгновение или навек. Иметь возможность раздеть вас хотя бы взглядом. Прямо здесь, в вашем кабинете, который прежде был местом моего обучения. Забрать из рук сигарету, которая хранит ваш вкус. Поцеловать вас. Узнать, что нравится вам на самом деле, и быть готовой принять любые ваши условия, но только не категоричное «нет». Это было наваждением, затянувшимся нереальным сном, когда всякий раз, встречая Кирилла днем, ночью я в полудреме представляла, что мы одни в комнате, что он сидит на кровати, погруженный в свои мысли, а я медленно подхожу ближе и опускаюсь, но не рядом, а перед ним, на колени, в то время как он в безмолвном удивлении смотрит на меня сверху вниз и даже не думает шевелиться. Боясь, что все закончится слишком быстро, я стремлюсь запомнить запах его кожи, лихорадочный блеск его глаз и то, как рвано он вздыхает, когда я прикасаюсь губами к его животу. Это поистине похоже на самое невероятное откровение; разгоряченный после соития, он наконец видит меня такой, какая я есть на самом деле, и мне больше не нужно ничего доказывать; все внезапно кажется таким правильным, и я улыбаюсь тому, насколько неожиданными все-таки бывают повороты судьбы… По-прежнему каждый день пожирая Кирилла глазами, я не знала, как показать, что я рядом и с нетерпением жду ответного шага с его стороны, что я уже готова впустить его в себя так глубоко, как никого прежде, хотя физическая близость между нами в силу многих причин была невозможна. Но в остальном я не сомневалась; я хотела только одного: чтобы мой сон наконец превратился в реальность. Через пару недель я написала Кириллу длинное и, на мой взгляд, очень красивое письмо, которое начиналось так: «Дорогой Кирилл Николаевич! Будет непросто объяснить, почему я с такой самоуверенностью решилась говорить о том, что наверняка прозвучит странно. И все же я попытаюсь. Дело в том, что Вы очень напоминаете мне одного человека, но вместе с тем совершенно на него не похожи. Несколько лет назад он тоже работал на кафедре, и кабинет, который сейчас занимаете Вы, был его кабинетом. До недавнего времени мне казалось, что это простое совпадение. А теперь Ваш образ преследует меня каждодневно, и все, чего я хочу... Я не прошу Вас о дружбе, но если вдруг появится желание встретиться за пределами кафедры, дайте мне знать…» Без ложного пафоса — уже тогда я чувствовала, что это письмо станет отправной точкой на пути к новому этапу в моей жизни, но даже не догадывалась, в каком смысле. На третий день я сама подошла к Кириллу, не в силах больше хранить молчание: тот выглядел неприятно озадаченным, но тем не менее сказал, что над моим предложением подумает, а после обязательно сообщит о своем решении. Потянулись долгие, наполненные ожиданием дни… Весна то огорошивала проливными дождями, то вновь стращала заморозками, что немало действовало мне на нервы, портя и без того дурное настроение. Я давно уже перестала на что-либо надеяться; просто тихо сидела в своем кабинете, так глубоко обидевшись на Кирилла, что даже забросила порученные им протоколы. Мне казалось, если еще хоть один день я продолжу играть по его правилам, то перестану уважать себя за проявленную слабость. Понемногу испарялись, забывались, исчезали из памяти мои робкие мечты о нашем сближении. Так что же произошло на самом деле? Нехотя и не сразу мне пришлось признать, что Кирилл никогда мне не ответит. Какими бы ни были его оправдания, времени на размышление у него было предостаточно. Уже позже я поняла: ему и не требовалось время; он с самого начала был готов отказаться от моего навязчивого внимания и отказался бы, если бы не боялся потерять свою послушную помощницу. А я, так до конца и не избавившись от привычки заглядывать в рот каждому понравившемуся мне мужчине, не сумела распознать это вовремя. Кирилл с самого начала, не таясь, давал нам понять: не следует даже пытаться втереться к нему в доверие. Мы для него всего лишь ученики — и больше никто. Неоперившиеся врачи-грачи, стоящие ниже его в профессиональной иерархии. И до него — как до небесного светила — нам никогда не долететь. Только опалим крылья. За всем этим я упорно слышала другое: Кирилл рожден, чтобы быть одиноким, и наверняка страшится погрязнуть в семейной пошлости, но ведь я и не могу предложить ему серьезные отношения, а значит со мной все будет иначе! Я не то чтобы не понимала, какой он на самом деле, но намеренно приукрашивала его образ в своем воображении. И продолжала обманываться, позволяя себе расценивать его неприступность так, как было интереснее для продолжения игры. Но еще страшнее было то, что драгоценное время, упущенное на осаждение неприступной крепости Кирилл, едва не отбило у меня охоту вообще заниматься этой специальностью. Подавленная и удрученная, я была вынуждена искать новое вдохновение в кабинете нашего завуча и впоследствии моего негласного наставника, Александра Михайловича Маркова. Он специализировался на детской патанатомии и, безо всяких сомнений, был одним из самых умных и образованных людей, с которыми мне доводилось встречаться. Марков охотно разрешал мне засыпать его любыми, даже банальными вопросами, побуждал совместно рассматривать стекла из его многолетнего архива, и я стала бывать у него все чаще, увлеченная новыми знаниями, так что подруги даже потеряли меня из виду. И всякий раз, покидая его кабинет, я вновь обретала уверенность в собственных силах и невероятную любовь к профессии. Почему, откровенно говоря, я вообще позволила себе раскиснуть? Ведь со мной не произошло ничего особенно страшного. Да, такая взрослая и умная девочка, умудренная некоторым опытом и в целом имеющая самые серьезные намерения, по неосторожности влюбилась в своего куратора… Банальная, старая как мир история! Но я вовсе не должна превращать случившееся в дешевую мелодраму со обидой и упреками. Настоящий врач, настоящий патологоанатом должен быть выше этого. Мне снова вспомнилось мое письмо: «Дорогой Кирилл Николаевич!..» Какая глупость, ей-богу, просто роковая случайность! Я ведь не считала себя какой-то жалкой уродиной, об которую можно запросто вытирать ноги. Да и мозги у меня, хвала небесам, пока еще были на месте. А что касается Кирилла, то что такого было у него, кроме эффектной внешности и умения легко очаровывать собеседников? Подумать только, ведь я чуть было не предпочла блеск этой дешевой мишуры другим, более стоящим кандидатам, у которых я по-настоящему могла чему-то научиться! Так в моей учебной жизни начался «марковский», самый интересный, самый плодотворный и запоминающийся период. Второго такого удивительного человека, как Александр Михайлович, казалось, не сыскать было в целом свете. Каждый день я как будто открывала в нем новые, неожиданные грани, вызывающие у меня все большее уважение. Симпатия была взаимной. Про нас говорили всякое, но, вопреки слухам, я никогда не набивалась ему в ученики. Марков выбрал меня сам, потому что искренне болел за нашу профессию и надеялся сделать из меня хорошего специалиста. Время летело стрелой, а вот в наших отношениях с Кириллом царил мертвый застой, болото. Он больше не давал мне поручений, не заходил, делал вид, что меня вовсе не знает. Так продолжалось месяц, может быть, два, пока однажды, идя по коридору, я вновь не услышала знакомый голос. Бархатистый, глубокий и, главное, обращенный именно ко мне: — Здравствуй, Алена. — Здравствуйте, Кирилл Николаевич. Я прошла дальше и добавила, разумеется, едва слышным шепотом: «Дорогой…». А после беззлобно улыбнулась. Все последующие месяцы до окончания ординатуры мы с Кириллом держали равнодушный нейтралитет, что не мешало мне временами представлять, как трогательно дрожат его ресницы в момент наивысшего наслаждения, который мне, теперь уже наверняка, никогда не удастся с ним разделить. Было совсем немного грустно, но я понимала: остается только ждать, что однажды все переменится к лучшему. И я дождалась. Летом, успешно сдав выпускной экзамен, я напросилась на беседу к заведующему нашим университетским моргом. Он, несмотря на мою неопытность, был рад зачислить меня в штат. Воодушевленная теплым приемом, я поблагодарила нового начальника и направилась в отдел кадров. В голове бродили разнообразные мысли: «Кирилл Николаевич, должно быть, неприятно удивится… Ему придется смириться с тем фактом, что отныне я буду мозолить ему глаза каждый день и избегать меня он не сможет… Впрочем, теперь это в прошлом. Нам предстоит работать в одном отделении, стать коллегами. Нет, Алена, так больше продолжаться не может…» В августе осточертевший мне Кирилл ушел в отпуск. Я же приступила к работе и трудилась, трудилась, трудилась, не покладая рук. Вынырнуть из бесконечного потока секций я не могла, даже если бы хотела. Но я и не хотела — мне очень нравилась моя новая работа. И в процессе я наконец поняла главное: если это и было историей любви, то вовсе не моей любви к Кириллу.***
Отработав в университетском морге без малого три года, я удачно нашла себе место в отделении морфологической диагностики центра новых медицинских технологий, оказавшись в одном коллективе с людьми, которые представляли собой цвет современной патоморфологии всего региона. Кирилл Николаевич по-прежнему трудился в морге, где я осталась совместителем. Характер нашего общения, разумеется, был совсем иным, нежели в прошлом. Теперь мы непринужденно здоровались и прощались, вели короткие беседы в секционной, а в случае необходимости подменяли друг друга на работе. Очень редко, по старой памяти, я позволяла себе такие фантазии: «Вынимаю сигарету, прикуриваю, целую его тонкие надменные губы… Прихожу прямиком к нему домой, мы занимаемся сексом без единого слова… В конце рабочего дня, поздно вечером, он жадно берет меня прямо на вымытом секционном столе…» И всякий раз, ловя на себе уже привычный холодный взгляд, я находила подтверждение своим мыслям: «Судьбу не обмануть, ни друзей, ни любовников из нас, к счастью, не вышло. С тобой покончено, Кирилл Николаевич». Но неизменно — как тайное признание, как воспоминание о днях наивной юности — я добавляла: «Дорогой».