Звёздная ночь

Ноябрь 1812-го, окрестности деревни Студенки.       В замёрзшей глади Березины отражался острый серебряный свет колючих звёзд. Иссиня-чёрное небо бархатным полотном укрыло заснеженную землю. Лишённые листьев деревья, украшенные едва заметным инеем, жалостливо жались друг к другу и тянули скрюченные ветви вверх. Словно страшные чудовища из древних легенд, они обступили крохотную полянку, но замерли в некотором отдалении, будто опасаясь чего-то и из-за этого оставаясь в тени.       В центре полянки горел костёр. Он возносил к безмолвному небу свою голову, увенчанную цветастой огненной короной, и изредка потрескивал, жадно бросаясь на вовремя подброшенный хворост. Вокруг него, кто лёжа, кто сидя на брёвнах или на земле, расположились люди. Это были солдаты Русской Императорской Армии. Зябко кутаясь в тёплые шинели, ёжась не столько от холода ночи, сколько от налетавших порывов ветра, они всё равно были очень оживлены и веселы. Часто над полянкой разносился хохот десятка голосов. - Не, Гришка, - утирая выступившие от смеха слёзы, проговорил немолодой солдат с поседевшими волосами, - это ты здорово придумал тогда! - Ну, дядь Миш, - несколько смутился молодой гусар, поправляя ментик, - вот слабость французская нам подсобила. А я только докончил. Они ж почти все безоружные были. - Только вот что нам теперь с ними делать? - задумчиво спросил солдат средних лет, посверкивая в полутьме ярко-синими глазами.       Все, как по команде, повернули головы к самой кромке страшного леса. Там, во тьме, наблюдая за догорающим, уже едва тлеющим угольком, сидели, тесно прижавшись друг к другу, странные, бесформенные фигуры. Приглядевшись, можно было узнать узорный платок, расшитый маками, или старый, прохудившийся в нескольких местах тулуп, или валенки на ногах. Фигуры, словно исполняя роли в дешёвой пантомиме, заламывали руки, обхватывали себя за плечи и протягивали ладони в слишком больших для них варежках к угольку, почти касаясь его. Это были пленные французы, отбившийся от корпуса отряд, один из остатков некогда великой армии. - Слышь, Гриша, - сказал дядя Миша, - подкинь-ка им угольков, а то, того и гляди, замёрзнут. - Полно тебе, - промолвил вдруг один из молодых солдат, Митька Кривоносов, известный своим склочным характером, - самим не хватает, ещё делиться... Ничего им не давать, подохнут - и чёрт с ними. - Ну, Митюша, - нахмурившись, ответил ему дядя Миша, - как же ты единоверца-то в беде оставишь? - Да какие они мне единоверцы?! - взвился Кривоносов. - Они же церкви наши жгли! - Хочешь - верь мне, Митя, хочешь - не верь, - сказал старый солдат, - а вера у них христианская, как и наша. Только другая немного. - Ладно, ладно, - раздражённо огрызнулся Митька, - нет желания с тобой спорить: есть охота. Пущай берут, что им нужно.       Гриша, ждавший окончания этого разговора, ловко подхватил горящую головёшку и быстро перенёс её к французам. Те, завидя приближающегося гусара, в страхе шарахнулись в сторону. Он мягко им улыбнулся и кинул головню в ямку с угольком. Вспыхнул хворост, и костёр у пленных разгорелся не хуже, чем у русских. - Merci mon cher ami, - прохрипел один из них, совсем ещё мальчик, лет шестнадцати. - Тьфу, шаромыжник, - пробурчал Митька и съёжился под строгим взглядом дяди Миши. Когда гусар вернулся, он попросил: "Расскажи-ка нам, Гришатка, ещё чего-нибудь". - Ну, что же, - сказал он, распутывая шнур на ментике, - это всегда можно. Помню, как-то раз, в июле ещё, меня с товарищем моим Петром послали доставить письмо к атаману Платову... И снова над полянкой разносился звонкий голос гусара и вторивший ему смех нескольких человек. - А вот ещё помню, - начал Гриша, - как мы на какую-то усадьбу набрели. Богатая, окна целы, но видно, что там давно никто не живёт. Решили мы, значит, поглядеть поближе. Смотрим, а на нас с десяток французских ружей целятся... - А-а-а! Все мигом повернули головы в сторону крика, кто-то даже выхватил штык. Они увидели насмерть перепуганного, побледневшего Митьку, на плече которого лежала чья-то худая, высохшая рука. Замешательство длилось не более пары секунд, а потом Гриша громко рассмеялся: - Отбой, братцы! Это тот парнишка, что мне спасибо сказал.       Страшная тень действительно оказалась юношей. Он, указывая на себя, повторял: "Э-жен. Э-жен. Э-жен". - А-а, зовут тебя, значит, так, - улыбнулся ему старый солдат и похлопал по земле рядом с собой. - Ну, садись, садись. Эжен, со страхом оглядывая сидевших у костра солдат, опустился рядом с дядей Мишей. В руках он сжимал тряпичный свёрток. Когда юноша развернул его, все увидели тёмно-коричневые куски хлеба - сухари, первейшую солдатскую драгоценность. - Сейчас дразнить нас будет, - пробурчал Митька. Но этого не случилось. Эжен, взяв один сухарь, протянул его старому солдату. Тот ласково, почти по-отечески, улыбнулся ему и получил несмелую, слегка виноватую улыбку в ответ. Юноша, пошатываясь от усталости, встал и обошёл всех солдат; тёплая шуба, урвать которую считалось настоящей удачей, волочилась за ним по снегу; кивер поминутно грозился свалиться у него с головы. Он обошёл всех, и каждый благодарил его. Даже угрюмый Митька, казалось, оттаял и почти по-доброму взглянул на Эжена. - Экий ты, мо́лодец, - сказал дядя Миша. - А себе-то ничего не оставил. Действительно, в тряпице остались лишь крошки, да и тех было немного. Старый солдат, недолго думая, отломил половину своего сухаря и отдал её Эжену. - Возьми, возьми, - сказал он. - А то нечестно: нас всех угостил, а сам голодный сидишь. Юноша, недоверчиво глядя на него, забрал сухарь и, не в силах больше противостоять голоду, тут же съел его. - А завтра с утра, - сказал вдруг Гриша, - мы каши наварим. Не уйдёшь голодным. Эжен, услышав знакомое ему слово "каша", встрепенулся и взглянул на гусара. Тот усмехнулся и сделал вид, будто помешивает что-то ложкой в воображаемом котелке. - И тебе дадим, не бойся, - на ломаном французском произнёс Гриша. Юноша в ответ засверкал глазами и благодарно улыбнулся.       - А что, Гришатка, - сказал дядя Миша, - слыхал я, что пиит наш сочинил что-то про наше воинство. Уж не припомнишь ли пару строк? - Как же не припомнить? Мы его всем эскадроном учили. И на музыку переложили. Гусар взял в руки маленькую гитару, которую он всегда носил с собой, и ударил по струнам. Раздался громкий мелодичный звук, и Гриша запел: - На поле бранном тишина; Огни между шатрами; Друзья, здесь светит нам луна, Здесь кров небес над нами... - Наполним кубок круговой! - неожиданно подхватил Митька. - Дружнее! руку в руку! Запьем вином кровавый бой И с падшими разлуку. - Кто любит видеть в чашах дно, Тот бодро ищет боя. О всемогущее вино, Веселие героя! - допели они вдвоём.       Дядя Миша глядел на молодёжь добрыми серыми глазами и чему-то усмехался себе в усы. Эжен, съёжившись под тёплой шубой, смотрел на поющих русских и видел расцветавшие в добрых, совсем не страшных улыбках лица солдат. "О Родине, верно, поют, - подумал он. - Такая улыбка бывает только тогда, когда поёшь о Родине, о доме. Святая Мария, как же я хочу домой! Где моя добрая Франция? Где моя родимая Гасконь?" А Гриша и Митька действительно пели о Родине, о славных предках, о светлом голубом небе, об играх детства. Они пели о себе и обо всех. Эжен не понимал их слов, но сердцем чувствовал: им, как и ему, тоже хочется домой, к семьям. Странное чувство поселилось у него в груди. Оно всё росло и росло, поднималось к горлу, сдавливало лёгкие, пока наконец, не выдержав, Эжен не уткнулся в шинель дяди Миши и не разразился рыданиями. Старый солдат мягко погладил его по спине и принялся нашёптывать что-то успокаивающее ему на ухо. Голоса двух певцов стали почти неразличимы за внезапно возникшей в голове пеленой, слёзы, горячие, обжигающие холодную кожу, лились из глаз, и Эжен даже не пытался их остановить. Накатила невероятная усталость, и он понял, что нестерпимо хочет спать. Но возвращаться к своим не хотелось. У них тоже был огонь, который мог согреть тело, но не было огня, от которого бы оттаяла душа. Глаза сами собой начали закрываться, и Эжен не заметил, как заснул, склонив голову на плечо старому русскому солдату. Снилось ему, как возвращается он в Гасконь, как встречают его на пороге родного дома матушка и сёстры, как он убегает с товарищами на речку, как помогает отцу в поле, а вокруг цветёт и благоухает весна.       Дядя Миша аккуратно уложил спящего на землю, подложив ему под голову свой ранец, и увидел, как Эжен улыбается во сне. А в ночной тиши два голоса тянули песню, небо освещали серебряные звёзды, и Березина тихо перекатывалась под тонким льдом, отражавшим бледный свет далёких светил.