Blackbird Song

На улице льёт, как из ведра — ливень затапливает продрогшие в изношенных прохудившихся ботинках ступни и омывает разбросанные вокруг трупы — их сладковатый запах гниющей плоти оседает во рту мерзковато-приторно, троекратно усиливая разыгравшуюся от температуры тошноту. Резкий порыв ледяного ветра словно назло налетает на промокшее дрожащее тело, едва защищённое от холода тонкой осенней курткой, побуждая царапающий стенки горла кашель наконец вырваться наружу хриплым, задушенным лаем. В мире, полном рыщущих по твою душу обезумевших тварей, нельзя упускать ни единой детали вокруг — у него же из-за жара всё плавится перед глазами, мир патокой растекается под хрусталиком; лихорадка мешает держать разум сосредоточенным, притупляет отточенные инстинкты. Содрогаясь в своём удушье, Ивушкин натягивает истерзанную арафатку повыше, и давит в себе слабость. Восстанавливает дыхание, заносит над асфальтом одну ногу. Другую. Шаг, второй, третий — главное идти, не терять скорости, не позволять слабости, натекающей в конечностях, встать на пути. В конце концов, другого выбора у него нет. Неделю — месяц? если быть честным, Коля уже давно потерял счёт времени, — назад, может быть, был бы возможен другой исход. В те времена, когда главной проблемой, по большей части, являлся не жрущий твои же внутренности голод и не чистая вода, которую теперь днём с огнём не сыщешь — когда проблемой был всего лишь поиск смысла, поиск причины жить, а не выживать. В те времена ему казалось, что раз он пережил начало пандемии, то сломать его сможет только неудача в бою против заражённых, что он умрёт в сражении, в достойной схватке — и что перед этим он со своими товарищами обязательно порвёт пасть сотням этих блуждающих чертей и посмеётся в лицо самой смерти. Но он не учёл одно «но». С костлявой старухой шутки плохи. Вот и они дошутились. На деле всё оказалось гораздо проще. Не было никакого грандиозного подвига, эпичного сражения, где кто-то смог бы мнить себя главным героем. Была лишь своя же тупость и чужая подлость; были выпрыгивающие из теней силуэты и разинутые вывихнутые пасти, брызжущие слюной напополам с кровью. Не было никакой чести. Не было времени. Равно как и нет теперь ни одной могилы для тех, кого не стало. И нет красок в жизни у тех, кто сумел спастись. Действительно ли спасся, тогда? Воспоминания накатывают на него мутным грязным комком, лупят по вискам, застилают видение плывущими от жара, но всё такими же яркими, насыщенными кровавыми отпечатками. Ивушкин сжимает желваки, зажмуривается до белых звёздочек перед глазами, концентрируется на дыхании, отсчитывая секунды и стараясь не обращать внимания на хрип в собственной груди. Сейчас главное — найти лекарства. Если он не поторопится, то застрянет на холодной улице ночью, без убежища, без лекарств, без еды и воды. А это уже прямая дорожка на тот свет. Прям к товарищам. Вылазка в одиночку в таком лихорадочном состоянии почти гарантирует смерть, и умирать ему упрямо не хочется — потому он волочит вперёд свои продрогшие ватные ноги через смрад подтопленных дождём городских улиц, тут и там украшенных аляповатыми бурыми кляксами засохшей на стенах крови. К одному из таких пятен Ивушкин и приваливается, когда лёгкие вновь скручивает судорожным приступом. Свернувшись у стены дома, он прячет лицо в плотном шарфе, глушит в складках ткани клокочущий сиплый кашель. Нужно быть тише. На первый взгляд дорога за поворотом была чиста, но мало ли. Заражённых всегда сначала слышно, а потом уже видно, и потому это самое «мало ли» уже не раз спасало ему жизнь. Вот и сейчас, задержав собственное истошно хрипящее дыхание, он внимательно вслушивается в звуки за своим правым плечом. Кровь шумит в висках монотонным заглушающим мир белым шумом, но Коле всё-таки удаётся уловить кряхтящее сипение, слабо слышимое сквозь дробь капель, ударяющихся об асфальт. Аккуратно прислонившись плечом к стене, он выглядывает за угол и выхватывает взглядом несколько едва различимо движущихся силуэтов у противоположного угла многоэтажки. Обычно заражённые не сбиваются в стаи и ходят поодаль и по одному, безмозгло рассекают улицы и не реагируют ни на что, кроме запахов или резких звуков, что позволяет очень просто обнаружить и обогнуть их, не принеся себе никакого ущерба. Но тут явно не тот случай. Из горла вырвался тихий разочарованный рык. От подлости ситуации хочется схватиться за голову — мало того, что аптека, маячащая у дальнего подъезда, скорее всего окажется уже разграбленной, так рядом с ней ещё и тёрлись заражённые — минимум трое, если верить мимолётной обсервации — в разы увеличивая шанс на глупую, совершенно неоправданную гибель. До аптеки ему всего несколько подъездов, да, однако для него — слабого, практически безоружного сейчас — преодолеть такое расстояние это то ещё испытание на прочность. Одна из тварей, словно что-то учуяв, начала поворачиваться к нему — и Ивушкин рывком дёргается назад, прижимаясь взмокшей спиной к стене. Голова от резкого движения кружится. И встать не получается — ноги дрожат, подгибаются, а руки вязнут в хлюпкой земле, не в силах ухватиться за что-либо. Словно подстреленный оленёнок. Такой же жалкий и немощный. Блять. Надо двигаться дальше, идти вперёд, нельзя останавливаться, сука, никак нельзя. Если он сейчас не достанет лекарства, то через несколько дней окончательно загнётся от пневмонии, как последний тупоголовый баран — вот и будет ему его хвалёный русский иммунитет. Придётся искать другой путь. Ивушкин позволяет себе сделать ещё пару жадных, дрожащих глотков мокрого льдистого воздуха, наполняя сжимающиеся от натуги лёгкие. Затем отползает от угла здания, ближе к выбитому окну с развороченной решёткой. Подбирается аккуратно, стараясь не распороть одежду и трясущиеся руки об рассыпанные блестящие осколки стекла. Снова внимательно прислушивается, задерживая дыхание. Острый отточенный слух ищет в тишине заброшенной квартиры отголоски хриплого стрекотания заражённых. Пусто. Ну, хоть что-то хорошее. Коля сжимает в руке нож и ныряет вперёд, проскальзывая внутрь квартиры через разбитое окно. Стекло под весом человеческого тела глухо хрустит под подошвой, с оглушительным треском разминаясь об сухой бетонный пол. Адреналин приливает в кровь сплошным потоком. Сердце начинает колотиться как бешеное, заходясь в груди так сильно, что его чугунную голову от таких перегрузок просто-напросто застилает темень, и его ведёт в сторону. Ивушкин чуть было не заваливается набок, прямиком в кучу дребезжащих осколков, но чудом удерживается на ногах, навалившись ладонями на пол. Тяжело дыша, он пережидает гудение крови в висках, а затем медленно и аккуратно расправляется в полный рост и окидывает взглядом серую мрачную комнату. В таких заброшенных высотках всегда может попасться что-то полезное, забытое старыми хозяевами. Ивушкин отряхивает руки от стекла и проходится по квартире, оглядывает каждую полку, открывает каждый шкафчик на пути — жаропонижающее, антибиотики, сиропы, да даже чёртовы леденцы, плевать уже абсолютно, что глотать, лишь бы только убрать наконец тиски, давящие на голову. Но квартира — будто ему назло — пуста и обшарпана так, словно по ней бульдозером прошлись сотни рыщущих мародёров. Он едва сдерживается от того, чтобы смачно так вмазать кулаком в стену. Потому что не может, сука, так быть, чтобы во всём ёбаном городе когда-то-миллионнике не было ни единой таблетки антибиотиков у кого-то в квартире, не может быть, чтобы на весь сраный район осталась лишь одна-единственная аптека, окружённая заражёнными. Ну не может так быть. Не может. Блять. Ага, щас. Мигрень резко решает напомнить о себе — кровь бьёт в голову, тысячей миниатюрных игл боль впивается в виски, выбивая из него судорожный выдох. Ивушкин беззвучно захлёбывается в одышке, приваливается рядом с облупленной и заваленной хламом дверью и пытается дышать ровно и глубоко, борясь с приступом головокружения. Состояние становится всё хуже и хуже с каждой минутой. Попытки восстановить дыхание прерываются резким приступом лающего дерущего горло кашля, и Николай скручивается на коленях, слепо впивается пальцами в ледяной бетон, едва успев сдвинуться и убрать арафатку с пути, когда тошноту становится невозможно сдерживать. Виски раздирает стреляющая боль, и Ивушкин сжимается в судороге, откашливая на бетонный пол едко пахнущий желудочный сок. Плотного приёма пищи у него не было уже давно. Воды было ещё меньше, и Коля заранее скрючивается от мыслей о грядущих последствий обезвоживания. С тихим стоном он сплёвывает рвоту и откатывается обратно к двери, не в силах сдержать слабость. Сердце всё ещё колотится где-то в горле. Ивушкин прикрывает сухие болящие глаза, трёт их шероховатыми подушечками больших пальцев, давит на пульсирующие виски, и чувствует, как всё тело наливается свинцом. Каждый сантиметр его тела побуждает его свернуться, прилечь, переждать шторм, поберечь силы, что так стремительно усыхают. Но Коля подавляет в себе этот порыв, опирается руками об стену и с глухим хрипом медленно поднимается на подкашивающиеся ноги. Всё, что ему остаётся сейчас — закрыть на пару секунд глаза, сделать глубокий вдох, снова возвращая в жизнь ускользающее сознание. Собрать в кучу всё своё упрямство, злость, ненависть и твердолобость, и идти дальше. Плечом распахивая дверь, он движется вперёд по узкому длинному коридору до самого выхода на лестничную площадку подъезда, потом — ныряет тихо и незаметно на улицу, на парковку, в лабиринт из полуразбитых машин. Краем глаза поглядывая на слоняющихся заражённых, внимательно следит за ногами — не наступить на стекло, не зашуршать подошвой по камешкам на асфальте, не зацепиться за погано выпячивающую из тачки арматуру. Не оставить следов и не произнести ни звука. На сохранение такой аккуратности уходят последние силы. Иногда один из заражённых слишком резко дёргается или ведёт носом, и приходится ждать. Проходит время, клацают невидимые мысленные часовые стрелки в голове; на небе всё дальше и дальше разливаются чернила в облака, и совсем скоро — через пару минут, буквально — станет совсем ничего не видно, ни зги, и тогда уже точно — остановка, конечная. Ивушкину херово, максимально херово, он в шаге от того, чтобы свалиться прям здесь, но до аптеки осталось всего метров десять. Встревоженный клёкот заражённого резко, слишком неожиданно раздаётся рядом, почти за плечом, и сердце из груди тотчас чуть ли не выпрыгивает — Коля едва успевает среагировать и рывком рвануть с пояса нож. С булькающим захлёбывающимся криком заражённый падает замертво с распоротой гортанью. Но горластая тварь уже успела сделать своё дело. Звуки боя, пыхтение и вой привлекают внимание остальных больных в округе, и короткий взгляд через стекло легковушки на две пары налившихся кровью глаз, уставившихся на него, даёт чёткое понятие о том, что остался только один выход. Бежать. Крики и вопли сиреной пронзают сумрак. Рывком Ивушкин дёргается назад, в резком повороте на триста шестьдесят чуть не запутавшись в своих же ногах, удирает, одним судорожным движением вспархивая в выломанную стальную дверь заветного подъезда. Сердце, вгоняясь прямо в рёбра, отстукивает в таком бешеном ритме, что он уже не может отличить его за шумом крови в ушах. И дыхалки категорически не хватает - хрип заполошно бьётся в груди, и промоченные ботинки неприятно хлюпают, скользят по разрушенной плитке, мешают движению. Слева дверь в аптеку мелькает размытым пятном, справа — наглухо обрушившаяся стена, сзади... — нет времени оглядываться, долбоёб — ничего не остаётся, кроме как лететь вверх по лестнице, перепрыгивая обломанные ступени, выскабливая последние силы из подкашивающихся слабых ног, спотыкаясь и чуть ли не падая на поворотах, нашпигованных предательски скользкими обломками плитки и развалин. Он взбегает вверх, перед глазами мелькает один пролёт, второй, третий, пятый, и на какой-то момент — всего лишь момент — нагрузки на рыхлое здание становится слишком много, и этого хватает, чтобы под ногами, ломаясь, с хрустом отвалился кусок прогнившего бетона. Его чёткий шаг обрывается вместе с ослепляющей, нечеловеческой болью в стопе. На секунду от пронзившей его агонии всё застилает мрак, и Ивушкин падает, как кукла с подрезанными нитями, потерянно цепляет пальцами перила, пытается вздёрнуть тело на ноги, хрипя от натуги, как старая побитая собака, обрывая в судорожной панике кожу на обнажившейся лодыжке. — Блять, ну же, давай, — с каждым словом всё ближе заражённые, всё громче голос, срывающийся на сиплый отчаянный крик под конец. — Давай, ради Бога, блять, блять, блять! Одна из тварей вслед за ним уже взлетает по лестничному пролёту, и за то время, что Ивушкин пытается перевернуться в её сторону, она успевает подобраться совсем близко. Щёлкает разорванной пастью, отсвечивает в полумраке алым бликующим зрачком, воет, перекрикивая шум в его висках, и Коля на каких-то исключительно первобытных инстинктах успевает выстрелить ей в голову — и только потом вспоминает, что это была последняя пуля в магазине. — Да твою ж, сука, мать, блять, — застрявшая ступня всё так же упрямо не собирается поддаваться, и отчаяние бьёт по нервам, ровно как и дыхание заражённых ниже, но он не может сейчас позволить себе паниковать. Ивушкин отбрасывает оружие, обхватывает обеими руками своё бедро, и резко дёргает колено на себя, — нгк! Изношенный ботинок обречённо соскальзывает со стопы и та, наконец, выскальзывает из капкана, разодранная до мяса под тонкой штаниной. Страшный клёкот уже вот-вот ляжет на вздыбленный от первобытного ужаса затылок, и Ивушкин матерится сквозь сжатые в панике зубы, вскакивает с бетонной лестницы, на секунду пошатываясь от боли в лодыжке, толкает первую попавшуюся дверь в исступлённой надежде, но та не открывается ни в первый, ни во второй раз, ни в третий. Времени уже не остаётся, он рывком влетает плечом в другую дверь, бросая в это действие последние силы и надеясь всем сердцем на то, что их хватит. Дверь поддаётся. Коля вваливается внутрь, падает на спину, здоровой ногой резко захлопывает стальную дверь, и тут же подлетает на коленях к рукояти, закручивая все замки, что не требуют ключа. Через мгновение сталь глухо трясётся от яростных ударов по ту сторону. Ивушкин вздрагивает, на шатких ногах пятится внутрь стылой квартиры, действуя на инстинктах, что вопят убираться отсюда, как можно дальше от криков, стонов, царапающих сталь ногтей и кровожадно щёлкающих зубов. И, едва ли отхлынул адреналин, обессиленно падает на колени, выворачивая желудок наизнанку. Боже. Пиздец. Пиздец. Его трясёт, его натурально трясёт, крупными, пробивающими судорогами, он сжимается в клубок сплетённых конечностей, не в силах больше сдерживать истерику и немощность. Лихорадке плевать на то, что за слоем стали в дверь всё ещё ломится целая толпа озверевших заражённых — она всё равно заставляет корчиться в агонии, надрывно вдыхать пыльный стылый воздух, лёжа на грязном холодном полу чьей-то заброшенной квартиры. Тело невыносимо выламывает, сотрясает дрожью, пробивает холодным потом, и Коля захлёбывается в кашле, сухом, тянущем, бесконечно дерущем измученное горло. Ивушкин выдыхает судорожный хрип и впервые чувствует металлический привкус, стекающий по горлу из прокушенного языка. Дрожащими пальцами он стирает с подбородка дорожку из крови и рвоты, и сворачивается в себя, прижимаясь горящим от температуры виском к прохладному полу. Лодыжка пульсирует от боли, но сознание — вялое, плывущее от болезни и нескольких суток недосыпа, наконец отдавшее все свои ресурсы — слабо это улавливает. Крики и клёкот за стеной постепенно утихают. Ивушкин позволяет себе провалиться в темноту.

***

Мир вокруг словно заворачивает в воронку, и вокруг тихо и темно, хоть глаз выколи. Взмокшей от липкого пота спиной чувствуя каждый впивающийся в кожу обломок полуразвалившихся стен, Ивушкин поверхностно выплывает из лихорадочного, нездорового сна. Заплывшим, мелькающим взглядом окидывает пространство вокруг, замечает в конце коридора узкую высокую кровать, тумбу, плотно зашторенные окна. От попытки встать каждую мышцу будто простреливает, стопа пульсирует стреляющей, ослепляющей болью, наливаясь в отёке, и приходится задержать дыхание, переждать бунт протестующего, сражающегося тела. Неизвестно, где он находит на это силы, но Ивушкин ползёт, хрипит, карабкается к кровати на трясущихся, слабых, подкашивающихся конечностях, прикладывается к полу горящей щекой, выдыхая дрожащий стон в пустоту квартиры. Всё тело колотит озноб, в этом состоянии уже всё равно, лежать на полу или на кровати, ему слишком холодно и больно даже дышать, но усилием воли он всё же затаскивает себя на кровать, тут же сворачиваясь в плотный дрожащий клубок на пыльных простынях. В тот момент, когда сознание ускользает из его хватки, краем глаза Ивушкин ловит в темноте комнаты размытые очертания фигуры, но он уже слишком глубоко увяз во сне, чтобы осознать происходящее.