* * *
— Прибью, — пробормотал Брюс себе под нос, осознав, что вместо Джейсона на матах его ждёт Дик. В гладко прилегающих борцовских стрингах и блестящий от масла. Прошлым днём, даже после того как Брюс и впрямь выспался, они так и не вернулись к разговору: Дик не то забыл, не то решил, что всегда успеется, и умотал в город повидать Гордона и немногих цивильных знакомых, о чём даже оставил записку. Таким образом позавтракал или, скорее, пообедал, потому как время было за полдень, Брюс в тишине и покое. И очень надеялся так же провести и семейный ужин, к которому и Дик уже вернулся, и Джейсон наконец выбрался из своей комнаты, где отсыпался после утреннего патруля. Вот только Джейсон стащил прямо из центра стола тарелку с остатками мяса, заявил, что им надо поговорить наедине, глядя при этом на Брюса так, что только слепой не уловил бы подтекст, и свинтил, оставляя их с Диком одних, разделённых огромным столом. Разговора, конечно, опять не вышло. То есть Брюс, конечно, ещё расслышал «Брюс, я всё понимаю, компания, благотворительность, патрулирование, мелкий этот, но…», и вот где-то на этом месте Дик плавным движением поднялся из-за стола, и следующее, что Брюс разобрал, было уже его имя, когда Дик через несколько минут снова, совсем как ночью, заглянул ему в глаза, стоя так близко, что Брюс через три слоя одежды чувствовал идущий от его тела жар. «Ты опять меня не слушаешь, — открыл Америку Дик. — Да что с тобой такое?! Мне не стоило приезжать, да?» Он даже ответить не успел, а Дик уже унёсся, оставив растерявшегося Брюса и недоеденный ужин. И вот теперь они снова наедине, и снова не поговорят — потому что Джейсону, чтоб он сдох, втемяшилось в голову, что для лучшего взаимопонимания они должны поцеловаться. Потому что у Брюса в ушах только мерный гул собственного ускоряющегося пульса. Потому что сейчас он снимет халат, и Дик увидит… обязательно увидит и поймёт, насколько ужасно неправильно Брюс его любит. Дику, видимо, надоело ждать, пока Брюс ступит на маты, и он подошёл сам. Его глаза за сутки ничуть не изменились и блестят ничуть не меньше кожи. Его тело, не набравшее больше мышечной массы, но будто ставшее твёрже за время, что они не виделись, всё так же грациозно, его губы складываются в уже привычное «Брюс». Кажется, это вопрос. Да, вот так поставленные брови — это точно вопрос. Только обычно они нахмурены, а не удивлённо приподняты. Обычно у Дика нет этого выражения неуверенной надежды на лице — поэтому-то Брюс и не разобрал сразу. «Ричард», попытался произнести Брюс, но голос отказал вслед за слухом. Брюс прочистил горло, повёл плечами, стряхивая халат, и недвусмысленным жестом развернул ладонь в сторону центра ринга. Надежда на лице Дика потухла, но её место заняла недобрая усмешка: кажется, кто-то тут собрался основательно повалять наставника по полу.* * *
Дик и впрямь завалил его. Всего дважды за полтора часа, но из последнего незнакомого захвата Брюс вышел только при помощи чуда, пота и масла. Собственное возбуждение из липкого и отвратительного превратилось в привычное адреналиновое ещё в первые минуты на ринге, пока они разогревались и проверяли, как хорошо помнят уловки друг друга. Вслед за адреналином пришло и нормальное восприятие, хотя короткие болезненные стоны Дика несколько раз едва не выбили Брюса обратно в липкое марево. Касаться гибкого ловкого скользкого тела было привычно — по большей части. От новых оттенков ощущений, пробивающихся сквозь слой задвинутых подальше эмоций, Брюс абстрагировался — тоже привычно: сказывался большой опыт спаррингов и схваток с Селиной. И, в отличие от Селины, Дик не льнул к нему внезапно и не прижимался губами, надеясь вывести из равновесия. Досаду на это Брюс задвинул туда же, куда и остальные лишние эмоции. В процессе Дик рассказывал о «дневной» стороне своей жизни вне Готэма. Не жалея дыхания и не особо заботясь о связности речи, видимо, сочтя собственное «раз ты всё равно меня не слушаешь, то уж лучше тебе сейчас, чем случайно кому-нибудь не тому» достаточной индульгенцией. Брюс и впрямь не особо вслушивался, что именно тот говорит, да и отвечал редко и всё больше «угу» и «вот как». И старался не слишком поддаваться затягивающему ритму хрипловатого голоса и резкого дыхания. Когда спустя полтора часа Брюсу, после очередной серии перемежающихся знакомыми шуточками Дика ударов, удалось подсечь его, вероятно, уставшего одновременно болтать и бороться, они грохнулись на маты и, не сговариваясь, остались лежать. Брюс наконец позволил себе весело хмыкнуть. — Слишком много болтаешь. — Не всем же быть вечно мрачными самодовольными засранцами с бэтарангом в заднице, — огрызнулся Дик, перемежая слоги рваными попытками втянуть побольше выбитого ударом о маты воздуха. — Я всегда задавался вопросом, почему у тебя маска не закрывает рот, ты же им совсем не пользуешься. Брюс вздохнул. — Ты изменился. Рука Дика, до того свободно скользившая в такт словам по предплечью Брюса, внезапно застыла. — Я не сказал, что это плохо, — попытался исправить ситуацию Брюс. — Новые приёмы, новые знакомства. Давно пора было тебя отослать. Теперь рука не просто застыла, а напряглась, каменея, прежде чем исчезнуть, и Брюсу пришлось повернуть голову, чтобы хотя бы видеть реакцию Дика, раз больше не может её чувствовать. — Это было моё решение, — выдавил Дик, глядя в высокий свод потолка. — Верно. И самостоятельность пошла тебе на пользу. Дик закаменел ещё больше. Неподвижно замершие под слоем масла, пота и пыли мышцы делали его похожим на грязную статую, которую подняли из залитой нефтью бухты. — Не стоило мне приезжать, — произнёс Дик, и теперь в его тоне совсем не осталось места вопросу. Мысли Брюса, до того тёкшие заторможенно и расслабленно, понеслись вскачь, натыкаясь одна на другую, путаясь, вырываясь наперегонки наружу. — Нет, — сказал он, прежде чем смог сообразить, что и как говорит. — Да, — не менее бессмысленно вырвалось следом, окончательно всё портя: Дик начал подниматься. Остатки мыслей просто вымело, и следующее своё действие Брюс мог бы объяснить только рефлексами. Дик всё же поднялся — чуть быстрее него. И даже успел сделать первый шаг в сторону двери. А потом Брюс его поймал. Ну, за что смог, за то и поймал, хотя пытался, конечно, за руку. Если бы вдруг Джейсону вздумалось сейчас зайти и проверить, насколько удачной была его затея, он бы, наверное, зааплодировал, потому что они замерли посреди ринга — два запыхавшихся памятника самим себе со злобно-неловким выражением на лицах, и рука Брюса крепко вцепилась в лямку синих стрингов Дика. Мокрую, скользкую и горячую, но всё же не такую мокрую, скользкую и горячую, как кожа, касающаяся костяшек схватившей руки. Нелепо, неловко, двусмысленно… Брюс свёл брови, потом усилием воли заставил себя расслабить лицо — но не руку — и выудил откуда-то из глубин очень старых воспоминаний фразу, которую когда-то сказали ему самому, когда он возомнил себя ненужным. — Я люблю тебя, Дик, и всегда тебе рад. Ты — моя семья, и это не изменится, даже если ты уедешь в Австралию на десять лет и вернёшься заросший бородой по глаза, в татуировках и шкурах кенгуру. Дик хлопнул глазами. Второй раз. И вдруг рассмеялся — от души, весело, открыто; Брюс не помнил, когда Дик так смеялся в последний раз, если такое вообще когда-либо случалось. — Я тоже… — выдавил Дик между приступами хохота. — Тоже тебя люблю. — Он всхлипнул и повис на Брюсе, смеясь ему в плечо. — Очень люблю, Брюс. И обязательно съезжу в Австралию и забьюсь татуировками, только чтобы вернуться и посмотреть на твоё лицо, когда ты вспомнишь эти свои слова. — Он снова всхлипнул, и Брюс позволил себе положить ладонь ему на спину, поглаживая. — Я рад, что ты приехал, — повторил он на всякий случай, окончательно расправляясь с остатками липкого марева в собственной душе. Вот так, да. Такой родной и привычный Дик. Его Дик, пусть даже повзрослевший и изменившийся. И больше никаких неуместных эмоций.