Художники могут всю ночь

— Антон, а может ли Арсений не быть таким занудой? — чревовещает Антон белой собакой, у которой вокруг глаз темные круги, будто она не спала семь суток — вылитый Арсений. Антон кидает взгляд на ценник и читает почти по буквам: — Нет, Вэнлигхер, не может, он такой человек! — Вэнлигхет, — смеется Арсений, забирая у него собаку и кидая обратно в корзину, к таким же собратьям Вэнлигхетам. В другой руке у него список, причем не на телефоне, а на клочке акварельной бумаги. — Я не зануда. — Еще какой зануда, ты ходишь со списком. Я считаю, что списки — это хуйня, потому что если тебе что-то действительно нужно, ты не забудешь. А если забыл, то на хер надо. На Вэнлигхер надо. Арсений закатывает глаза и сует бумажку в задний карман джинсов. Антон чуть ли не впервые за несколько лет видит его в обычной одежде, а не в рубашке и брюках, и при каждом взгляде шаблон до сих пор надрывается — к концу дня он привыкнет. Вообще-то, Арсений не собирался брать его с собой в Икею, да и Антон не планировал использовать данный академией «пропуск на выход» на выходные — он думал весь день проваляться в кровати в обнимку с большой пачкой чипсов, которую выменял у Иры на оставшиеся шоколадки. Но он проснулся раньше, и ему повезло вовремя выглянуть в окно и увидеть, как Арсений направляется к парковке, так что он выбежал из комнаты, как был, в растянутых трениках и футболке до колен. Потом, естественно, переоделся: когда убедился, что Арсений дождется его, а не уедет. Большую роль в уговорах сыграло то, что Антон в процессе стоял на десятиградусном морозе и дрожал всем телом, как коленки омеги в первую течку. — Нам нужен ковер Ургсог в черно-белую полоску, всё остальное опционально. Антону нравится, что он говорит «нам», хотя о причинах этого «нравится» он старается не думать, потому что их с Арсением отношения никак не продвигаются. Хотя отношений никаких и нет. То есть, разумеется, у них каждый вечер отношения: то между астронавтами, то между магом и королем, то между байкером и библиотекарем, и они трахаются сначала на мотоцикле, а потом на полу у книжных полок. Только вот в жизни они всё это не обсуждают, словно этого и нет — стоит Антону это упомянуть, как Арсений переводит тему так ловко, будто всю жизнь караулит бабушек у светофоров и переводить научился мастерски. — А зачем тебе ковер? — Затем, что я танцую степ, и мне нужно чем-то приглушить звук, а то соседи ругаться будут. — Правда? — Антон поднимает брови, но по ухмылке Арсения понимает, что неправда. — Я бы не удивился. — На самом деле у меня дома такой же ковер, но я уронил на него уголь, и дешевле купить новый, чем отдать в химчистку старый. Антон хмурится, напрягая память: он несколько раз был в комнате Арсения, но никаких ковров там не припомнит. Да и зачем нужен ковер, если там ковролин — это ж ковер на ковре получается. — А где у тебя там ковер? — Дома, Антон, не в академии. Веришь или нет, но у меня есть квартира в городе, и там, представляешь себе, у меня есть стеллажи, столы, стулья и даже ковры. — Охренеть, и стулья есть? — Антон выпучивает глаза. — Вот это ты устроился! — Сам в шоке, как в жизни свезло. Дома у Арсения Антон не был ни разу — разве что совсем в раннем детстве, и это как-то стерлось из памяти. Он даже не знал, что у Арсения есть квартира: многие преподаватели живут в академии круглый год, либо десять учебных месяцев, а на оставшиеся два уезжают отдохнуть в теплые края. — Я иногда забываю, что за пределами забора существует какой-то мир, — хмыкает Антон. — И по поводу степа, кстати. Ты не слышал, какой у нас по вечерам иногда грохот стоит. В общаге вечно кто-то что-то танцует, хотя типа запрещено. Но всем похуй. — Когда люди что-то любят, — Арсений задумчиво смотрит на стилизованную спальню — у Антона при виде нее никаких мыслей, лишь желание упасть лицом в мягкую на вид подушку и уснуть, — они хотят заниматься этим постоянно, в том числе за пределами кабинетов и залов. Теперь Антон думает о сексе: он им еще не занимался, но что-то ему подсказывает, что он тоже захочет заниматься им постоянно, в том числе в кабинетах и залах. — И поэтому ты постоянно рисуешь? — спрашивает он, чтобы отвлечься от лезущих в голову фантазий о пациенте и медбрате, которых они отыгрывали недавно. — Да, всё время, которое не занято повседневными делами, занятиями и, — он кидает на него странный взгляд, — тобой. Это не возюканье кисточкой или карандашом по бумаге, это способ выразить свои чувства, уложить все в голове, понять себя. Антон уже две недели хочет рассказать Арсению, что и сам какого-то черта начал рисовать в свободное время, чего не было с первого года колледжа, когда он еще лелеял надежду найти себя в творчестве. Просто после очередного секстинга с Арсением он вышел из ванной, которая стала его своеобразной секс-комнатой (Красная комната из «50 оттенков серого» нервно сворачивается в коробо́к), и сел за мольберт. Эд тогда подумал, что его сосед совсем свихнулся — в принципе, так и есть. Потому что рисует Антон не натюрморт с заваренным Дошираком со своей тумбочки, не зимний пейзаж за окном и даже не красивую ёлку, которую поставили в актовом зале — он рисует Арсения. Не то чтобы он шибко хорош в портретах и Арсений на бумаге выглядит прям один в один как в жизни, но получается вроде не так уж плохо. По крайней мере, Антону нравится штриховать тень на его скулах, вырисовывать губы и тонкими росчерками создавать ресницы на веках. — А если бы ты не рисовал, чем бы ты занимался? Арсений замирает, и в него чуть не вписывается какая-то женщина, толкающая тележку — но останавливается в последний момент и что-то недовольно бубнит. В выходной народу в Икее полно, и негде упасть не только яблоку, но даже косточке от него. Антон мимолетно вспоминает про яблоко раздора, а затем — про карту «Влюбленные» с Адамом и Евой, и внутри, как Змей-искуситель, ворочается мысль: а вдруг таро правы, и он влюблен в Арсения? — Не знаю, — отвечает тем временем тот, — наверно, нашел бы себе какое-то другое занятие. Танцевал, возможно? Танцы мне нравятся. Он идет вперед, а Антон плетется за ним, пялится на обтянутые джинсами округлые ягодицы — сразу видно, что Арсению нравятся танцы и вообще спорт. У Антона вот футбол каждую неделю, но у него такой задницы нет, а ноги как были палками пять лет назад, так и остались. Арсений идет быстро, и Антон ловит себя на желании догнать его, заключить в объятия со спины и чмокнуть в выступающий позвонок сзади, что виднеется над воротом футболки. Он вообще часто ловит себя на подобных желаниях касательно Арсения: всё время хочет либо обнять его, либо поцеловать, и это уже не говоря обо всем остальном. Таро были правы: он влюблен в Арсения. Это осознание его не шокирует, не заставляет встать столбом посреди Икеи и истошно завопить, впадая в экзистенциальный кризис — потому что поздно, батька, пить Боржоми, когда почки отказали. В данном случае почки — это его сердце, алкоголь — это Арсений, а Боржоми — ну, нормальная жизнь. То время, когда Арсений был всего лишь раздражающим преподом. Хотя был ли, тоже философский вопрос, но Антона не интересуют философские вопросы, ему интереснее философские камни, и то из «Гарри Поттера». — А-а-арс, — тянет он, и Арсений оборачивается с поднятой в немом вопросе бровью, — ты влюблялся когда-нибудь? — Проверяешь, не дьявол ли я и есть ли у меня душа? — улыбается он, а затем снова отворачивается и бросает на ходу: — Влюблялся, конечно. И много раз, я довольно влюбчивый. — А я вот не очень. — Антон обгоняет какого-то мужика с кучей свечей в руках и начинает идти с Арсением вровень. — Чтобы прям сильно, всего пару раз влюблялся. Хотя и симпатии еще были всякие, но так, на денек. — Тебе девятнадцать. Я бы удивился, — Арсений щурится и крутит головой, выискивая нужную ему вывеску, — если бы ты много раз влюблялся серьезно. Пойдем, мне нужна ортопедическая подушка. Так в кого ты там влюблялся? Антон сдерживает комментарий по поводу возраста и вспоминает, что у него самого после сна болит спина и шея — но это потому что не надо спать, свесившись башкой с кровати, а ноги задрав на стенку. Так что он просто рассказывает: — Два года назад я капец как был влюблен в Серёжу Лазарева, помнишь его? На эстрадном учился, выпустился в прошлом году. Мы с ним даже встречались немного, но что-то как-то не срослось. — Помню его, хороший парень. — Ага. А когда я только пришел в академию, на первом году колледжа втрескался в Волю. Меня так крыло, я бегал за ним хвостиком. А когда он у нас что-то вел, — Антон хихикает, — я не запоминал ничего, тупо сидел и слюни пускал. Сейчас его влюбленность в Павла Алексеевича, бывшего декана кафедры филологии, кажется детской и наивной, но тогда Антон ужасно страдал и писал ему очень плохие стихи томными вечерами. Недавно он эти стихи нашел и понял, что они похожи на обычный дерьмовый рэп. А, может, и не такой дерьмовый: Моргенштерн же как-то карьеру себе построил. — Это было заметно, — улыбается Арсений, кидает на него насмешливый взгляд. — Я ведь присматривал за тобой после поступления и всё это видел. Сильно смеялся, хотя это было мило. — Очень смешно. — Антон показывает ему язык. — Я чуть не умер от горя, когда узнал, что он встречается с Ляйсан… Кстати, а я вот только подумал. Его, получается, за это и уволили? Где-то четыре года назад, тоже под Новый год, Павел Алексеевич и Ляйсан, студентка последнего курса, раскрыли свои отношения — новость облетела каждого студента, горячая была сплетня. А в конце того учебного года Павел Алексеевич уволился — официально по своей инициативе, но официально все всегда пиздят. — Нет, — развеивает Арсений эти подозрения, хотя больше сосредоточен на ощупывании подушек, — Паша сам ушел. Ляйсан закончила академию, и он ушел, чтобы поддерживать ее в танцевальной карьере, ездить с ней по турам, конкурсам и так далее. — И они до сих пор вместе? Я вроде слышал, что они поженились. — Так и есть. Я тебе больше скажу: Ляйсан недавно родила. Мальчика назвали Роберт, я фотки видел — вылитый Паша. — Ого. Прикольное имя. — Они в Америке живут, так что вполне подходящее. — Арсений пожимает плечами. — Они всё зовут в гости, этим летом попробую всё-таки доехать до них. Долететь, если точнее. — Не знал, что вы такие друзья. — Мы близко общались, когда работали вместе. Так, — он берет одну из подушек под мышку, — возьму эту. Теперь пойдем к коврам. — Так получается, — всё не успокаивается Антон, — его не собирались уволить за отношения со студенткой? Я думал, что это запрещено. — Официально отношения с совершеннолетними студентами не запрещены, фактически — да. Но это была не интрижка, они встречались давно и серьезно, так что последствий для него не было. Они снова проходят через короткую выставку мебели, где стилизованы небольшие комнатки — Антон цепляет Арсения за запястье и оттаскивает в ближайшую «спальню», в которой никого нет. Хотя приватным это место назвать сложно, потому что оно просматривается со всех сторон. Арсений наблюдает за ним со смесью усталости и любопытства, но руку свою из захвата не выдирает — уже победа, потому что обычно он избегает прикосновений. Антон гладит его большим пальцем по выступающей косточке и аккуратно спрашивает: — То есть в теории мы могли бы встречаться? — В теории — да, — спокойно отвечает Арсений и всё-таки мягко отцепляет руку Антона от своей, — на практике — нет. — Почему? У Арсения вдруг меняется взгляд: тяжелеет, горячеет, раскаленной ртутью через глаза проникает в мозг, по венам разливается по телу. Антон смотрит на него и не может оторваться, сердце не то замедляется, не то вообще перестает биться — гипноз, ввод в искусственную кому. Эволюционно альфы — это бывшие хищники, а хищники могут парализовать жертву одним своим присутствием. — Потому что, — низким голосом говорит Арсений, делая шаг к нему, кладет ладонь на грудь — наверняка ощущает целое ни хуя, ведь сердце Антона застыло, — ты лох позорный! Он с силой толкает его, и Антон, не удержавшись на ногах, валится на кровать — а Арсений с задорным смехом, вместе со своей ебучей подушкой, уматывает вперед по коридору. Антону требуется несколько секунд, чтобы прийти в себя, и лишь после этого он вскакивает и припускает за ним. *** Многие студенты живут в других городах, но Антону повезло: от академии до дома родителей ему ехать чуть больше двух часов. Первый год отец часто приезжал за ним в субботу утром, чтобы в воскресенье вечером привезти обратно, затем всё реже и реже — и в итоге это превратилось в редкие визиты от силы раз в месяц. Пилить туда-обратно влом, да и зачем, если все друзья всё равно в академии, и можно собраться и бахнуть пива или поиграть в приставку. А в городе никого нет: с одноклассниками из старой школы он давно потерял все контакты. Вообще первоначальный родительский план был таким: Арсений, который и так ездит домой каждые выходные, забирает Антона из академии, а потом привозит обратно. Но после того, как Антон увидел то холодное арсеньевское отношение, он решил: никаких, сука, поездок с этим уебком. Он себя не на помойке нашел, так что давай, батя, вези меня сам! И вот теперь, на пятом году обучения, он едет в город на машине Арсения с Арсением же в качестве водителя — какая ирония. На заднем сиденье вместе с ними едут ортопедическая подушка, свернутый в рулон ковер и несколько ящичков в стиле Лего, потому что у Антона заиграло детство в жопе. — А я не говорил родителям, что приеду, — выдает вдруг Антон: на самом деле у него есть тактика, и он ее придерживается. — Так позвони им сейчас. Антон в принципе не уверен, что клал в рюкзак телефон: в академии не то что внешний интернет не ловит, но и обычная связь не всегда работает. Так что его используют только для звонков, смс-ок родителям и для перевода бабла, а так с собой никто не таскает. — А давай мы лучше к тебе поедем, — нахально предлагает он. Всё-таки наглость — второе счастье, пока за нее тебе не пропишут в челюсть. Но Арсений не драчливый, он максимум дрочливый. — Хорошая попытка, Антон. — Я серьезно! Закажем пиццу, посмотрим какой-нибудь фильм… «Займемся сексом», — мысленно продолжает он. Последнее время Антон думает об этом столько, что секс кажется вполне логичной вытекающей — так много смазки из него вытекает, когда он вечерами переписывается с Арсением. Если раньше мысль о сексе с Арсением вызывала сначала «буэ», а затем «фу», то теперь это сплошное «о-о-о» или даже «м-м-м». Особенно сейчас, когда Арсений расслабленно ведет машину, откинувшись на спинку сиденья — Антон хочет поцеловать его сухие от мороза губы, вылизать не скрытую шарфом шею, по одному взять в рот пальцы, которые так уверенно держат руль. Антон, конечно, в жопе, но ему в ней тепло и хорошо, и выходить ему не хочется. Темновато, гирлянду бы протащить — и вообще заебись, а если еще и «ебись» добавить, то о лучшем и мечтать нельзя. — Антон, мы утром договорились, что ты едешь со мною в Икею, а потом я везу тебя домой. — К тебе! — тут же находится Антон. — Родители меня не ждут. Вдруг у них там романтический вечер, а приедет сынуля и всю малину поломает. — Я думаю, они будут рады тебя увидеть. Ты сам когда последний раз видел родителей? — Не дави на это — не продавишь, я был дома две недели назад. Теперь они ждут меня только на новогодние каникулы, а до них еще неделя. — Устроишь им сюрприз. — А если их нет дома? Я ключи не брал. — Это ложь, пиздеж и провокация: насчет телефона он не уверен, но ключи точно лежат в переднем кармане рюкзака. — Кстати, а ты что делаешь на Новый год? — Лечу к родителям в Омск. Антон расстроенно поджимает губы: до этого момента в нем теплилась надежда, что Арсений придет на Новый год к ним — когда-то давно такое уже было. Правда, Антон тогда еще пешком под стол ходил. — А какой фильм мы будем смотреть? — интересуется он деловито. — Предлагаю «Очень страшное кино», я давно хочу пересмотреть. О чудесный мир на воле, где все фильмы есть в свободном доступе! Арсений косится на него, как на идиота, но с его губ не сходит улыбка. — Никакой фильм мы смотреть не будем, — отрезает он, — потому что я везу тебя домой. Посмотришь «Очень страшное кино» один или вместе с родителями, хотя Майе такое вряд ли понравится. Что ж, пора переходить к козырям. — Арс, — вздыхает Антон, — ты же знаешь, что я от тебя не отъебусь. Тебе проще согласиться, потому что я своего всё равно добьюсь, я упертый баран. И ты мне должен за «лоха позорного». Арсений молчит, улыбка исчезает, взгляд будто бы становится задумчивым — не по-хорошему задумчивым, а по-грустному. Может, Антон реально берега попутал? Что если он зашел за черту так далеко, что ее уже даже не видно? — Ладно, — сдается он. — Если я тебя задолбал, ты так и скажи, и я отстану. То есть не отстану совсем, но перестану быть настолько доебистым. — Правда? — деланно удивляется Арсений, не отрывая глаз от дороги. — Почему я раньше не знал о такой функции? — Она входит в платную подписку, — брякает Антон и хочет ударить себя по лбу: крайне неуместная шутка с учетом их прошлого. — Извини, забыли. Я заебал тебя? — без всяких обиженных ноток уточняет он, потому что он правда не в курсе: по Арсению же хуй поймешь. — Нет, — после долгой паузы отвечает тот, словно всерьез раздумывал над этим вопросом. — Ты до сих пор воспринимаешь меня как ребенка, которому надо во всем потакать? — Прежде Антону не приходила в голову эта мысль, но от нее становится неуютно. — Поэтому ты со мной общаешься? И виртишь? — Прошу, давай не будем говорить об этом сейчас, я же за рулем. — Как скажешь. Антон больше не давит, лишь кивает и отворачивается к окну. Чувствует себя слегка тоскливо, но не слишком: на самом деле ему не кажется, что Арсений ему во всем потворствует. Пусть тот и ведет себя отстраненно порой, держит дистанцию и никогда не обсуждает происходящее между ними в чате, но иногда Антон чувствует на себе этот долгий раздевающий взгляд, от которого его омежья натура плавится, как свеча в пожаре. Пока он размышляет об этом, они подъезжают к какому-то смутно знакомому дому, и Антон вопросительно поворачивается к Арсению: он ведь был уверен, что тот везет его домой к родителям. — Ты бери подушку, а я ковер, — командует тот и, вытащив ключи, выходит из машины. Антон вылезает в полном ахуе — и в то же время такой радостный, словно ему выпал сектор «секс» на барабане. Конечно, это ни хуя еще не значит, но уже что-то. Молча и без расспросов, чтобы не нарваться, он берет с заднего сиденья подушку, тут же почти роняет ее в грязную подмерзшую лужу, но удерживает и натыкается на мрачный предупреждающий взгляд Арсения: если уронишь мою подушечку в лужу, я сам тебя в эту лужу уроню. Дом обычный и ничем не примечательный, подъезд не зассанный и не исписанный граффити, но и покрасить стены бы не помешало — голубая краска совсем уже выцвела. Впрочем, это лучше, чем в академии, где с виду всё роскошно, а на деле унитазы засоряются по семь раз на дню, и в общежитии альф постоянно травят тараканов, но те каждый раз возвращаются. Идешь срать — а на ободке сидит таракан и ждет тебя, чтоб посмотреть на твою голую задницу, еще и с видом таким типа «Ну и где ты шлялся, я тут уже час сижу». Арсений открывает дверь и впускает его в темную квартиру, включает свет, снимает пальто — он всегда носит пальто, даже морозной зимой Антон ни разу не видел его в куртке или в пуховике. — Не обольщайся, — хмыкает Арсений, протягивая руку за его курткой — или за подушкой у него в руке, — вечером отвезу тебя домой. — Договорились! А я так и знал, между прочим, поэтому, — отдав ему куртку вместе с подушкой, Антон стягивает ботинок и показывает кислотно-зеленый носок, — надел чистые носки! — Какая честь, Антон, я просто в шоке. Антон хочет пошутить, что на нем еще и трусы новые, но, во-первых, это неправда, а, во-вторых, тот может неправильно это понять. То есть нет, тот может правильно это понять, как раз в этом и проблема. — Я пойду положу ковер, ты пока мой руки. У меня некоторый беспорядок, прошу прощения, но я не ждал гостей. — Это ты нашу с Эдей комнату в худшие дни не видел, вот что значит беспорядок, — со смешком говорит Антон и идет в ванную, дверь которой Арсений услужливо ему открывает. Всё тут разложено педантично, даже мыло в мыльнице лежит четко по контуру, и под ним нет никакой жижи с обмылками — Антон убеждается, когда берет его в руки. А еще Арсений, очевидно, плевать хотел на стереотипы про альф: в его ванной куча всяких пен, солей и прочей «омежьей» ерунды. Интересно, в академии у него тоже полно таких штук? В ванную там Антон не заходил. Тщательно вымыв руки с мылом на два раза, Антон идет в предполагаемую гостиную и видит там Арсения, который стоит на четвереньках на новом ковре. Поза такая провокационная, что Антон едва не лопается от родившихся в голове шуток — и от желания подойти и шлепнуть Арсения по заднице. — Так сразу, Арсений Сергеевич? — насмешливо уточняет он, скрещивая руки на груди и опираясь спиной о стену — но обои оказываются чересчур гладкие, из-за чего он съезжает вбок и едва не падает. Арсений гневно смотрит на него из-под падающей на глаза челки. — Расправь ковер с другой стороны, шутник, — скорее приказывает, чем просит он, и Антон лишь теперь замечает, что ковер завивается полукругами с обеих сторон — собственно, Арсений и ползает, чтобы поправить хотя бы с одной. Антон не находит варианта лучше, чем лечь спиной прямо на всю сторону ковра — придавит своим телом, и всё будет чики-пуки. Когда он поворачивает голову, то Арсений стоит на четвереньках уже лицом к нему и всем своим видом выражает «Ты дурак?». — Он расправится быстрее, если ты ляжешь на меня сверху, — добивает Антон, чтобы «Ты дурак?» уж точно превратилось в «Ты дурак». Вместо того, чтобы лечь на него сверху, Арсений закатывает глаза и, бросив «Пойду руки помою», уходит в ванную. А когда он возвращается и застает Антона по-прежнему лежащим на ковре, то просто садится рядом по-турецки и аккуратно, явно чтобы не касаться кожи, поправляет его задравшуюся на животе футболку. На полу совсем не холодно, даже наоборот: в комнате слишком душно и сухо из-за мощного отопления — или из-за столь близкого присутствия Арсения. Странно, что тот не открыл окна, как обычно, он же весь такой горячий и постоянно страдает. — Какую пиццу хочешь? — спрашивает он, доставая из кармана телефон. — Или закажем потом? — Сейчас! — Антон довольно лыбится: одна мысль о пицце приводит его в полнейший восторг, а осознание, что он будет есть ее с Арсением, делает всё еще лучше. Хотя ведь с Арсением придется делиться… — Закажем две? Мексиканскую и Сырную. — Разве Мексиканская не с курицей? — Я же ем мясо. — Он разводит руки в сторону, чуть не заезжая правой Арсению по бедру. — Такой вот нетипичный омега. — Не понимаю, как ты вообще можешь хотеть есть после трех тарелок этого ужасного икеевского супа, — морщится Арсений. Сам он ел «картонные», по его же словам, фрикадельки. — Ты не понимаешь, это лучшая еда! Если не считать пиццу. — Больше ничего не хочешь? Картошку, сырные шарики? — предлагает он, глядя в телефон. — Арс, когда я думаю о еде, то хочу всё, так что можешь не спрашивать. Пиццы мне хватит. Но если что, то можно и картошку, и шарики. — Ты поаккуратнее будь, пузо вырастет. — Арсений хлопает его по животу, а потом так и оставляет там ладонь — и Антон боится лишний раз вдохнуть. — Я же дрыщ, — произносит он, стараясь дышать грудью, — уж пусть хоть что-то вырастет. Будет, за что помацать, а то кости одни. — Подожди, это пока ты ешь и не толстеешь, а годам к двадцати пяти всё изменится, — назидательно подняв палец вверх, изрекает Арсений, и для этого жеста он убирает руку с живота — жаль. — Заказал. — Спасибо, папочка, — в шутку благодарит Антон, но Арсений закатывает глаза, а потом вдруг задает этот главный вопрос: — Хочешь поговорить сейчас или попозже? — О нас? — Антон тут же садится. — Да, хочу. Хочу сейчас. — Хорошо. — Арсений остается сидеть на полу, но поворачивается спиной к дивану и вытягивает ноги. — Антон, я просто хочу сказать, что ни в чем тебе не потакаю, — смотрит прямо в глаза так, что у Антона снова перехватывает дыхание, — это я себе потакаю, своим желаниям. Понимаешь? — То есть тебе нравится, когда мы виртим? — уточняет Антон на всякий случай. — Конечно. Иначе я бы этим не занимался. — И ты дрочишь? — спрашивает Антон без всяких подготовок и тут же делится с восторгом: — Потому что я — да! — Да, дрочу, — легко признает Арсений, даже не краснея, но от одного этого признания Антона обдает жаром. — Разумеется, я дрочу, Антон. С самого начала я сказал себе, что руки от клавиатуры не оторву, но сдался в первый же вечер. Антон кидает все силы на то, чтобы на лице не растянулась тупая счастливая лыба: он так и знал, что пока он валялся на полу ванной и дрочил раз за разом, Арсений делал то же самое. Но затем он вспоминает, как после предлагал Арсению включить камеры или хотя бы микрофоны, а тот всё «Нет, Антон» да «Даже не говори об этом, Антон». — Но тогда почему ты не хочешь чего-то большего? — Антон механически облизывает губы, вспоминая их первый отыгранный минет. — Хотя бы с камерами. Зуб даю, ты круто в кадре смотришься, гораздо круче меня. Арсений тускло улыбается ему, явно не оценив комплимент. — Потому что это будет последняя грань, а я и так постоянно думаю о том, что надо прекратить, — выдавливает он, и глаза у него такие печальные — на рисунке Антона они совершенно другие, светятся. — И не могу, всё думаю, что от еще одного раза хуже не будет. Плоть слаба, — улыбка становится совсем кислой. — Стоп, — хмурится Антон, — я ничего не понимаю. Если тебе нравится, и мне тоже нравится, если между студентом и преподом отношения разрешены, и тебя не уволят к херам, то в чем проблема? Всё из-за родителей моих? Так я с ними поговорю, всё им объясню. Ну, не прям всё, — он кривится, — но общую ситуацию обрисую, они поймут. Думаю, они даже мои отношения с омегой бы приняли, а ты даже не омега! — Дело не в них, хотя я пока действительно слабо представляю, как смотреть Андрею в глаза. — Глазами смотреть, как обычно. Но если не в них дело, то в чем? Разница в возрасте, всё из-за нее? Сука, если так подумать, то у них воз и маленькая тележка того, что мешает их отношениям. Однако не существует таких повозок и тележек, которые нельзя было бы разгрузить, так что Антон готов поднапрячься и помочь Арсению облегчить его вагон с загонами. — Я в два раза старше тебя, и да, — Арсений устало откидывает голову на диван, — это тоже весомый аргумент в пользу невозможности отношений. Его вытянутые ноги кажутся бесконечно длинными, и Антон очень хочет усесться ему на бедра и крепко обнять — в перспективе объятиями не обойдется, конечно. Но вместо этого он лишь садится поближе на ковре и вдыхает уже привычный мускусно-травяной запах: Арсений сегодня будто бы надушился сильнее обычного. — Ты думаешь, что я для тебя слишком тупой и неопытный, да? — Антон встает на колени и склоняется над ним, ловя его взгляд. — Я не чувствую между нами этой разницы, но если ты чувствуешь, то хуево. — Не чувствую. — Арсений снова выпрямляется, и они чуть не сталкиваются лбами — Антон в последний момент успевает отстраниться. — Да, в тебе есть какая-то наивность, что ли, но это такие мелочи. Всё наоборот, Антон: это не ты для меня слишком молод, это я для тебя слишком взрослый. — Не догоняю, в чем отличие. Арсений гипнотизирует его так невыносимо долго, а затем отводит взгляд и покусывает губы, словно никак не может решиться сказать. Однако когда говорит, то не кажется смущенным, скорее неуверенным: — Мне скоро сорок, Антон, — начинает он медленно. — И вот представь, как будут реагировать твои ровесники, когда ты придешь куда-то со мной. — Да мне поебать вообще, — фыркает Антон: раньше он об этом не думал, но теперь это кажется ему самым лайтовым из их проблемных пунктов. — Это же мои друзья, ничего такого они не подумают. Возраст — это цифра, ты просто не нуди двадцать четыре на семь, и всё будет нормально. Не понимаю, чего ты загнался из-за такой хуйни. — Это не хуйня, Антон. Когда тебе будет тридцать два, мне будет пятьдесят. — Да, а когда мне будет сорок, тебе будет, — он морщит нос, подсчитывая, — пятьдесят восемь. Так работает математика. А в девяносто и сто восемь разницы точно никто не заметит, можем даже вставными челюстями меняться и поясами из собачьей шерсти. Шутка, которую Антон бы точно добавил в свой стендап, у этой аудитории не имеет успеха: Арсений даже не улыбается. — Серьезно, Арс. Если бы ты переживал, что я для тебя дурак, что у меня нет работы, и вообще я никто и зовут меня никак, то это одно. Но вот этот загон — бред какой-то. — Ты не никто, а твоя неосознанность в жизни — это нормально. Я в девятнадцать бегал по сцене накрашенный и в трико… Не спрашивай, ты не хочешь знать. Я сам хочу забыть. — Ладно, пусть останется тайной, — посмеивается Антон. — Что еще? Мне нужно победить семь твоих злых бывших? — Кстати, у меня есть старое черно-белое издание. — Арсений кивает на стеллаж, где Антон замечает цветные корешки комиксов. — Я тебе дам потом, если хочешь. — Конечно, хочу, — серьезно произносит Антон. — И комиксы потом возьму еще. Он двенадцать лет ждал в Азкабане, чтобы пошутить эту шутку. — Дурак, — всё-таки тихо смеется Арсений. — Антон, дело в первую очередь в том, как между нами всё началось. Это ужасно, и я не могу избавиться от мысли, что я Гумберт. «Лолиту» они проходили еще в колледже, и Антон напрягает всю свою память, но очень сложно вспоминать книгу, которую ты не читал. Однако фильм он смотрел, пусть и весь просмотр его мутило — хотя там красиво, как ни крути. — Так Лолита ведь сама его соблазнила, нет? — предполагает он и по скривившемуся лицу Арсения понимает, что промазал. — Сорри, я не читал. — Повествование идет от лица Гумберта, и кто-то может увидеть в нем несчастного влюбленного, но на самом деле он больной абьюзер, который совратил ребенка. — Э-э-э, Арс, давай-ка тормознем. Лолите сколько было, двенадцать? А мне нет. И когда всё началось, мне было уже семнадцать, я перешагнул возраст согласия и не был ребенком… Нет, — отрезает он, видя, что Арсений собирается спорить, — был подростком, ладно, но не ребенком. Я вполне осознанно пошел в вебкам, и, наверно, не только из-за денег. Просто хотелось попробовать, меня это возбуждало. — Ты можешь сколько угодно говорить, что ты был взрослым и «это другое», но я фактически совратил тебя. Антон, это не всего-то подрочить на камеру, не какая-то ерунда, это тоже секс, и я платил тебе за него. Я обычный извращенец. — Так и я извращенец, а если это был секс, значит ты был у меня первым. — Антон пожимает плечами. — Я понимаю твою логику, Арс: если бы не было тех, кто покупает секс, не было бы и проституток, это так, я согласен. Но мы живем в таком мире, не взваливай на себя всю ответственность за него. — Но я же виноват. Нельзя сказать «другие дяди так делают, значит я тоже могу», это объективно плохо с точки зрения морали. У тебя же была философия, ты должен понимать. — Мы на философии вебкам не проходили. Окей, ты прав, ты извращенец. Но сделанного не воротишь, ты не можешь обернуть время вспять и такой: «О нет, никакого вебкама, пойду лучше съем тульский пряник», так смысл страдать? Сейчас ты можешь сделать только одно — больше не делать так. Не плати за обычный секс кому попало, не плати за виртуальный секс кому попало, вообще не занимайся каким угодно сексом с кем попало. Особенно со студентами. Антон еле не договаривает «занимайся сексом только со мной»: он немного ревнует, представляя Арсения с кем-то в постели, пусть даже секс виртуальный, и неважно, бесплатный или за деньги. Хотя нет, он много ревнует: аж в груди гореть начинает. Арсений выглядит выбитым из колеи, словно слова Антона стали для него неожиданностью и откровением, словно он такой вариант и не рассматривал — так заплутал в лабиринте своих загонов, что не видит выхода, который подсвечен неоновой вывеской «сюда». — То есть ты предлагаешь всё прекратить? — растерянно спрашивает он после паузы — нет, совсем не в ту сторону пошел, идиот. — То, что мы делаем в чате? — А я кто попало? — теперь теряется уже Антон. — Нет, — быстро говорит Арсений, — прости, картофелинка, ты не кто попало, но я не понимаю, к чему ты ведешь. Чего конкретно ты хочешь? — Тебя, — легко произносит Антон. — А ты меня хочешь? Я тебе вообще нравлюсь? Я имею в виду не как твой студент, сын твоих друзей или просто хороший человек. А как парень, как омега я тебе нравлюсь? — Если бы ты знал, насколько, — выдыхает Арсений так горько, и в его словах так много болезненной искренности, а в глазах — чувства вины, что у Антона сердце рвется пополам: медальоны дружбы можно делать. — Я хочу узнать, насколько. И я реально не понимаю, из-за чего ты так паришься, но я, ну, приму это как факт и не буду тебя дергать, как бы странно это ни звучало… Я подожду, пока ты сам всё для себя решишь, ладно? — И сколько у меня есть времени? — уточняет Арсений таким тоном, будто где-то рядом бомба с таймером, и скоро всё взлетит на воздух. У Антона сердце и правда вот-вот разорвется на кусочки, хватит на целую кучу медальонов. — Сколько тебе нужно, Арс. Обещаю, никаких доебов, я не буду на тебя давить. Буду давить только себе на простату, пока дрочу и думаю о тебе, — добавляет он томно, приближаясь к его лицу, и подмигивает. — Дурак. — Арсений пихает его в плечо, отодвигая от себя подальше. — Я подумаю до Нового года, хорошо? — Тебе хватит недели? — Мне и жизни не хватит, но ведь нужно ставить какие-то рамки. И спасибо, Антон, — он ведет рукой от плеча выше, гладит по шее и касается щеки, — ты во многих вещах гораздо мудрее меня. — Это компенсация от вселенной за то, что мне скоро двадцать, а я до сих пор девственник. — Антон прикрывает глаза и трется щекой о его руку, как кот. — О боже, ты думаешь о чем-нибудь, кроме секса? — Иногда. Но редко, а знаешь, почему? — Антон открывает глаза. — Потому что мне почти двадцать, а я до сих пор девственник. Арсений легонько шлепает его ладонью по щеке, а Антон в отместку резко приближается к нему, кусает за кончик уха и тут же встает, словно ничего и не было. — Самая смешная часть «Очень страшного кино» — третья! — выдает он сходу и оглядывается, находит телевизор. — Врубай давай, надо разогнать аппетит перед пиццей. Арсений прижимает ладонь к уху и смотрит так, будто Антон окончательно сошел с ума — а Антон и сошел. Ведь правду говорят, что влюбленность сродни сумасшествию.