К Розмари

      Ни о чём больше так не жалею, но, устав от безумия дел, целовать бы тебя и лелеять я б живыми губами хотел, прикасаться чувствительной кожей и в ушах слышать собственный пульс… А таким, на машину похожим, я к тебе прикасаться боюсь.       Ты ж ни капли меня не боишься. Ты бесстрашно проводишь рукой по тугим металлическим мышцам и по впадине подчелюстной, прикасаешься пальцами — нежно, будто жестом боишься спугнуть — к волосам, серебристым и снежным, и, щекой оперевшись на грудь, чутко вслушиваешься, как бьётся изнутри механизм неживой… И в глазах загорается солнце, и нарушен дыханья покой; пропадают и нежность, и ласка, и ты просишь, сильней чтоб сжимал, голос хрипло срывается страстью…       Всë теплее под кожей металл: трëтся плоть о лишëнное плоти без стеснения и без стыда, и распахнуты губы напротив в литании беззвучного «Да!», и куда откровенней, чем шëпот, перехваченный сдавленный рык.       В голове мчится рваным галопом мысль «Моя!», от которой отвык, следом злое: «Гнилые приëмы устаревшей шпионской игры»… Но в душе — безмятежно спокойно от объятий твоих, Розмари.