***
-Сестренка, не ходи ты туда, - Дороро заглядывает в глаза, балансируя на цыпочках. Ребенок-непоседа, ребенок-обезьянка, он прижился в кругу сироток легко. -Все хорошо, Дороро, - Мио улыбается ему, - это всего несколько ночей. Так я себя ненавижу, когда мое тело стоит меньше плошки с рисом, лишь гнилых овощей и почти пропавших лекарств, как я себя ненавижу, когда они заставляют меня брать ртом, когда они наполняют меня своими испражнениями до краев, словно бездушный сосуд. Я не могу есть, я не могу смотреть на себя, вот бы бросить себя в костер, что они разводят по вечерам, ибо лишь огонь, кажется, может меня очиститьочиститьочистить. -Сестренка, не ходи, - ребенок держит ее за руку, - они могут тебя увидеть, могут посчитать... что ты предательница. А ты всего-то попрошайка. Когда ее переворачивают на спину, Мио смотрит на молочно-белый месяц в ночи. Он острый, как клинок, и тоскливый. Ей нравится его спокойный свет, словно бы ничего его не беспокоит на земле внизу, словно бы ничего не происходит. Миру все равно, Мио. Ты не первая, и ты не последняя. Мио возвращается раньше, и перебирает золотые зерна риса в маленьком мешочке. Надежда щекочет и колется.***
Они обживаются в глухой чаще, рядом с ямой, где обитал демон. Работа каждого из сироток - каждый день забрасывать яму отгоревшим хворостом или углями, любой ветошью, и следить, чтобы туда ненароком не свалился товарищ. Работа есть на каждый день, ведь рис так быстро не вырастет, но есть возможность перебегать лес и выходить в деревню, где найдется возможность и для порядочной работы. Малыш Дороро отдал им добрую половину своих с Хяккимару сбережений, прежде чем они отправились в свой путь. С каждым днем дно ямы, мягкое от сухой травы, все ближе. Мио иногда смотрит туда, вниз, и думает о том, какой звук издаст ее тело, если она вдруг... Устанет слишком сильно. Конечно, она никогда этого не сделает. На кого же останутся ее малыши? Даже такая, как она, пока кому-то нужна, будет жить. Интересно, что там с Хяккимару? Мио думает о нем, когда смотрит на острый и одинокий в своей красоте полумесяц. Неполноценный, обкушенный ночью со всех сторон. Мио может понять, какого это - когда твое тело забирают, отбирают, делят на части, продают. Мио знает, что это такое - когда ты живешь и себе не принадлежишь. Мио может только молиться о том, что однажды синяки и следы на ее теле пройдут, а Хяккимару больше не придется сражаться за свою жизнь со ртом, полным крови. Девушка без рода мало что может. Она все еще неспособна зарабатывать достойно, хоть и бросается в ноги каждому жителю окрестной деревеньки - работы для тебя, красавица, нету. Но ты приходи сегодня вечером в рощу, что-нибудь со мной и моими друзьями для тебя сообразим. Мио слушает это, смотря в землю, и чувствует на себе полный ненависти взгляд законной жены из окна. Мио приходит в рощу, чтобы у Имагаю не вздувался животик от голода. Ей нет и не будет оправданий, но все будет зря, если ее дети не доживут до следующего лета. Первые ростки риса проклевываются к четвергу. Мио возвращается ночью и долго смотрит на луну у порога их маленького, но гораздо более уютного, чем развалины храма, дома. Ты ведь еще вернёшься к нам? Возвращайся. Может быть, у тебя будут руки, чтобы коснуться молодых стебельков. Как странно, нет ничего, о чем надо бы было грустить, но она начинает тихо напевать.***
Одним сонным-туманным утром они возвращаются, словно уже не прошло несколько лун. Дороро улыбается и бежит с широко раскинутыми для объятий руками, но в нем все равно что-то изменилось, что-то надломилось в походе. Хяккимару все так же безмятежен и отстранен, но ступает он двумя живыми ногами, и поводит носом, ощущая запах приготавливаемой еды. Он, видимо, “видит” ее, и лицо его (фарфоровая маска, красивый и печальный, словно полумесяц, на который я смотрю со дна своей ямы, пока меня берутпокупаютрвутнаполняют) меняется на выражение какой-то восторженности, от которой у Мио наворачиваются слезы на глаза и немеют руки. -Сестренка, мы знаем, где вам будет лучше и безопасней! - с набитым ртом говорит Дороро, размахивая чумазыми ладошками, - мы готовы вас отвести туда! Только передохнем пару деньков... Мио опять посещала военный лагерь, и там об этом говорили. Наверное, правда. Хяккимару поднимает голову от плошки со своей едой. -Пара дней. Это много. Девушка удивленно распахивает глаза. Говорит!***
-Твое имя было первым словом, которое он произнес, знаешь, - говорит Дороро, эта удивительно проницательная обезьянка, - признаться, сестренка, я правда не хотел надолго с ним спутываться, но теперь... Наверное, этот ребенок повидал много боли на своем коротком веку. Мио прижимает руку к своей груди, неспособной выкормить дитя, слишком грязной. Ей зябко и тоскливо, как от дождя. -Теперь я понимаю, что никому он не нужен, и даже своей семье, кроме меня, - Дороро сжимает свои тощие коленки. Дороро рассказывает ей все. Его тонкий голосок срывается, ручка в бессильной ярости сжимает ветхую одежку на груди, терзает, его глаза полны слез. Если бы жажда справедливости могла обрести форму в этом мире и заставить всех грешников понести наказание, то Дороро бы вмиг исторгнул ее из своего маленького храброго сердечка. -Сестренка, я вижу, что ты тоже плачешь о его судьбе, но, прошу, представь на минутку, - ребенок облизывает губы, - представь, что ты можешь подарить счастье всей стране, мир и покой, но для этого нужно замучить всего лишь одно созданьице, собственными руками замучить, вот своего же ребеночка, и на его невинных страданиях всех осчастливить. Кто такое сможет, у кого есть такое право? Мио осторожно привлекла его к себе и приобняла, не в силах найти правильный ответ.***
В их избушке дети жуют печеный картофель, диковинку, принесенную Хяккимару и Дороро. Стены домика теплые от смеха, пахнет углями и спокойной, дивной ночью. Даже остроугольные зубастые тени на пороге хочется пригласить внутрь погреться. Убедившись, что всем детям досталось по равной порции, Мио выходит на улицу, обхватывая руками плечи. Садится с одной такой остроугольной тенью, что неподвижно замерла на ступеньке. -Хяккимару, - зовет она ту по имени, и к ней обращают незрячие глаза, - я хотела еще раз поблагодарить вас двоих за все, что вы для нас сделали. Если бы мы могли отплатить вам тем же самым... -Мио. Ты уже спасла, - его голос похож на шелест листьев или звук, что издает поток горного ручейка, - песня. -Я рада, что моя скромная песня смогла тебе помочь, - Мио ему улыбается, - наверное, ты хотел бы еще раз ее услышать? Но я пою ее, лишь когда мне грустно. Верно, мне стоит найти ту, которую я буду исполнять и в хорошем настроении. -Когда... счастлива? Над их головами - фарфоровый полумесяц, набирающий силу. И лицо у Хяккимару похоже на благородный фарфор. -Да. Правда, я не уверена, что помню, как это, - тихо смеется Мио, - не подумай, что я жалуюсь. Смеется, хоть ей и больно, и тихо звенит колокольчиком душа, душа теплая и добрая, никогда не бьет, никогда не раздражает. Хочется замереть рядом с этой душой и греться ее теплом, но нельзя нельзя нельзя останавливаться, нужно забирать, нужно сражаться, нужно просыпаться. А потом, если все получится вернуть... свернуться клубком рядом с ее теплом и остаться. Мио может быть продажной попрошайкой, но ее кимоно когда-то было купленной одеждой торговца, который мог позволить себе одевать и учить свою дочь. Женщинам было запрещено многое, особенно невысокого сословия, но Мио что-то знала о мире. Она знала, что герб, что висит на шее у Хяккимару, принадлежит семье лорда. Она знает Хяккимару-раненого, Хяккимару, трогательно тянущегося к ее касанию и преображающегося так видимо в ее присутствии, что в природе этих изменений не было никаких сомнений. Хяккимару-лорда же Мио не знает, и слишком грязна она, чтобы находиться с таким рядом. Мио думает о семье, благородной семье, которая так сломила и выбросила своего ребенка на съедение демонам. -Вам надо уйти. Другое место, - говорит Хяккимару, отвлекая ее от размышлений. -Но куда? Показывает протезы рук. -К нему. -Ты хочешь, чтобы мы ушли к человеку, которых их тебе сделал? Кивает. У него всегда какое-то безмятежное выражение лица рядом с ней. Их тянет друг к другу, и Мио пока не совсем понимает, что ей делать со своей нежностью к едва-ли-человеку, который собирает себя по частям, отобранным демонами. -Тебе было больно? - она осторожно касается протеза руки. Скорей всего, он ничего не чувствует ими. Мио никогда не задумывалась над тем, как тяжело людям ощущать этот мир без рук. -Нет. Раньше была боль. Всегда другая, - показывает на себе, проводя пути от своего сердца к голове, животу, - кожи нет. Боль была всегда. Потому что меня еще едят. Мио не знает, что он с ней сделает, сын лорда, когда вернёт себе все чувства. Может быть, она ему нравится лишь якобы чистой душой, лишь когда он сам - убог и неполноценен? Ей хочется не петь, а кричать от мысли о том, что Хяккимару может думать о себе как о “недорожденном”. Это первые слова, которые он услышал от своего отца. -Когда я буду. Целым. Ты будешь меня бояться? Ее пальцы замирают на креплениях протеза руки. Его живая ступня немного соприкасается с ее, Хяккимару оказывается очень тактильно-голодным. Не знающий ни материнской ласки, ни ласки вообще все предыдущие годы своего существования. Он действительно дикий зверь, и зубы его - клинки вместо рук - острые и предупреждающие. Беги. Мио кажется, что она готова остаться с ним в пещере, если свет мира окажется слишком губительным для него. Мио кажется, что она совершила то, чего боялась - позволила себе влюбиться. Брови Хяккимару сосредоточенно сдвинуты. У нее все холодеет внутри. Он видел? Он что-то знает? Он знает что моя душа грязна, но почему тогда касался так бережно, словно я стою больше плошки с рисом, словно я не вещь, которую можно разделить с друзьями вечерком? Страшнострашнострашно. -Почему ты решил, что я могу тебя бояться? Ты нас спас. Хяккимару берет ее руку и осторожно прижимает к своей щеке. Теплая. -Ты боишься. Детей не боишься. Маленькие души. Боишься больших. С руками. Она тихо смаргивает слезы, и те легко соскальзывают с щек вниз. -Я знаю, что ты не причинишь мне вреда. Ей хочется петь. И кричать. И подарить дикому зверю целый мир, который он заслуживает благодаря своему прекрасному сердцу, и которого был лишен. Пальцы Мио проходят по его щекам, касаются век и гладят его по бровям. -Я хочу руки. И глаза. Чтобы видеть мир, и тебя, - с горечью говорит Хяккимару, - И поле. Рисовое. Видеть, понимать все то о чем говорит Дороро, видеть осень зиму весну лето, видеть все те цвета, о которых говорят, видеть тебя, так тягостно было узнать, что всегда был лишен, всегда был убог, и что можно вернуть, и что невозможно не спешить, невозможно не рвать зубами себе путь. Ощущать, не только ногами, но знать касание руками, тонкие жесты, ласка, удар, боль, что угодно, как я голоден, как мне мало, как мне больно. Иногда я хочу просто остановиться, но не могу. Может быть, я и правда чудовищный, но я хочу тебя коснуться так, чтобы ты не боялась меня, душа. Хяккимару неожиданно спрашивает у Мио, что такое свадьба. -Рассказать тебе? - удивляется она и интересуется, с чего это он заинтересовался. Из его коротких объяснений становится понятно, что по прихоти какого-то демона его чуть ли не поженили на дочке кузнеца, и Мио не может удержаться от смеха. Хяккимару выглядит слегка обиженным. -Свадьба - это очень важное событие в жизни девушки. Ты очень красив, знаешь, - Хяккимару трогает свое лицо, видимо, пытаясь примерить на себя слово “красивый”, - и владеешь боевыми искусствами. У тебя доброе сердце. Будет счастлива та, кто станет твоей женой. Их ступни все еще соприкасаются в трогательном жесте. Кажется, они проболтали почти всю ночь... -Счастлива, - бормочет он в ответ, - тогда... ты не против быть моей женой? В их будущем - золотое рисовое поле, и Мио не дотягивается до его лица, так он вырос за все время путешествия, и тогда она осторожно встаёт на чужие носки своими босыми пыльными ступнями и целует Хяккимару в губы. Его руки обнимают ее тело, словно она - драгоценна и совершенна. Его руки теплые, и в запасе Мио поцелуев для этого мальчика - до конца их только начинающейся жизни. В их волосах путаются алые и белые цветки.