Легче всех

      Ей нужен чай. Просто чай. Это ведь несложно и…       Голова дернулась к окну, и свет – белый, яркий, злой – ударил по глазам.       Она могла бы отвернуться от него. И она отвернулась. Но только не с первого раза.       Болванчик. Самый обычный человеческий болванчик.       Она скривилась – вроде как ухмыльнулась – но только половиной лица.       Скоро должна прийти Марта. И лучше бы ей поторопиться!       Реми злится, хотя знает, что еще рано, и Марта вовсе не опаздывает. Еще она знает, что это болезнь. Ее память – ослабевшая, все больше похожая на решето, по-прежнему удерживает некоторые факты. Например – симптомы ее болезни. Когда Реми чистит зубы по утрам… ну как, чистит, пытается попасть щеткой в рот, а не в глаз или, скажем, в ухо – со стороны, должно быть, выглядит уморительно ― она медленно, один за другим, перечисляет их. Начинает с двигательных. Потом когнитивные. Затем – психические.       Своего рода проверка. Что она еще здесь. Что они обе здесь. Она и гребаная болезнь Гентингтона. Хотя она многое отдала бы, чтобы ни одной из них уже не было… Но думать об этом нельзя. Иначе она снова начнет злиться ― на судьбу, на себя, на чертова сукиного сына, который самоубился по собственной глупости.       Хотя, по большому счету, она просто завидует.       Не думать. Тем более что чем дальше, тем легче ей это дается. Это и страшит, и притягивает одновременно. Она просто забудет. И забудется. Как там было…       Сложность восприятия, невозможность сосредоточиться на одной мысли, вспышки гнева…       О чем это она?       Реми снова оглядывается. Это удобно, если сидишь боком. Дверь, кусок потолка, кухня, снова потолок… глазные яблоки начинают жить собственной жизнью, но она успевает вспомнить.       Верно, чай. Она хотела чай. Каких-нибудь двадцать-тридцать минут, и он у нее будет. Главное не обвариться кипятком и не пролить мимо рта. Как многие разы до…       Жесткость мышц, дистония, нарушение равновесия и походки, проблемы с ориентацией, непроизвольные движения…       Она медленно поднимается. Хочет быть аккуратной и собранной, но что делать с руками, когда они взлетают в стороны словно свихнувшиеся чайки? Она ненавидит их. Как и каждую непослушную мышцу в собственном теле, каждый нейрон, который проигрывает в этой ежедневной войне.       То, что она делает, сложно назвать ходьбой. И все же она добирается до кухни и, пытаясь прицелиться, тянет руку к кнопке на чайнике…       Скрип двери за спиной вызывает знакомую смесь эмоций.       Глупую надежду – в первую очередь. Нет, Шона по-прежнему регулярно ее навещает. Но сегодня не тот день – она даже накарябала себе это в настенном календаре, чтобы не забыть и не ждать.       Она сама сделала все для того, чтобы Шоны не было рядом. Чтобы ей не пришлось посвящать свою жизнь уходу за больным Гентингтоном – что это такое, Реми знала не понаслышке. Чтобы они больше не были парой. И это правильно. Просто… просто единственные минуты, которые еще хоть чего-то стоили, она проводила с Шоной. При этом до тошноты терзаясь собственной ущербностью.       Что ж, значит, Марта. Отлично. У нее будет чай.       А еще Марта поможет ей… со всем. С едой и лекарствами. С туалетом и душем. С одеждой. Эта помощь ей необходима. И она же разрушает ее окончательно. Скоро, очень скоро не останется ничего…       Лишь бы так и было.       Она снова вспоминает про чай. Странно, но Марта на редкость молчалива сегодня. Обычно Реми жутко раздражает ее болтливость и присутствие в целом, но сейчас она хочет, чтобы та сняла наконец свое пальто, вымыла руки и сделала ей чай. Просто чай. Ничего сложного. Для Марты.       — М..Марта? – зовет она, хватаясь за столешницу и пытаясь обернуться.       Звук, гулким эхом отдающийся в голове, заставляет и без того скрученные мышцы болезненно вздрогнуть. Ритмичный, ровный, такой знакомый… Реми зажмуривается.       Раздражительность, апатия, бессонница, депрессия…       Но ни слова – про галлюцинации. Никаких долбанных галлюцинаций! Но когда ей все-таки удается повернуться, она в этом уже не уверена. Потому что перед ней стоит и смотрит на нее изучающе та самая галлюцинация.       — Х..Ха… Хаус?       Он просто кивает, проходит мимо и садится на барный стул, устраивая рядом свою трость. Невероятность ситуации помогает ей совершить сверхусилие и проследить за ним почти без лишних движений. Она пытается осознать, как-то понять происходящее, но затем вдруг ощущает это понимание внутри себя – как осколок себя прежней. Она усмехается – и готова поклясться – почти не гримасничая, без запинок произносит:       — Сукин сын.       В ответ в его глазах появляется такой знакомый огонек. Самодовольство. Радость от удавшегося розыгрыша. А еще, кажется, теплота. Но насчет последнего Реми не уверена – ей все труднее понимать чужие эмоции, да и желания на это почти не осталось. И потом – это же Хаус. Даже если он все-таки дурацкая галлюцинация ― в чем она лично совсем не уверена. Просто он снова – снова! – провел их всех, умудрившись пережить собственную смерть.       — И тебе привет, — говорит он, протягивая руку и просто нажимая кнопку на чайнике.       Реми отводит взгляд, позволяя ему блуждать по комнате. Простота, с которой люди делают элементарные вещи, каждый раз бьет куда-то под дых – туда, где с каждым днем расползается дыра…       И тогда, нервно дернув плечом, Реми вскидывает глаза на Хауса. Она вдруг понимает, что это значит. Он здесь. ОН. ЗДЕСЬ.       Встретив этот взгляд, Хаус прищуривается, долго смотрит на нее, а затем медленно кивает.       — Но только – если ты этого хочешь.       — Я пы… пыталась са-ма. Во-восемь раз. Теперь все нооожи, веревки, та… таблетки убраны.       Хаус придвигает к себе две чашки и заваривает чай.       — Восемь – это много, – говорит он и снова смотрит на нее. ― Даже для кошки.       Ей нравится – как он смотрит. Прямо, спокойно, без унизительной жалости или смущения.       — Уже го..гооод я жду… жду, что утром не-не узнаю себя в зер…кале. Что мм-мне будет все равно…       Он снова кивает. А потом вдруг протягивает руку и коротко, крепко сжимает ее беспокойную ладонь. И почти сразу отпускает.       — Только сначала мы выпьем чая. Поболтаем о том, о сем. Может быть даже вспомним старые добрые времена. Идет?       Пусть не с первого раза, но ей удается кивнуть.       — Ра…ра…расскажите, — просит Реми, и Хаус сразу понимает, о чем речь.       Пока он повествует о том, как избежал смерти, как принял решение бросить все и уехать с Уилсоном, она урывками вспоминает годы совместной работы. Как он издевался над ними. Как помогал им. Как учил. Она снова испытывает отголосок того сожаления, что мучило ее в первый год болезни. Ей тогда казалось, что работа бок о бок с ним, ежедневные вызовы ― интеллектуальные и не только — могли замедлить развитие Гентингтона. А еще, возможно, самую малость ей казалось, что она, которая в чем-то понимала его лучше других, могла предотвратить катастрофу. Чушь, конечно. И все же... все же она рада узнать, что он жив. И не только потому, что ее страдания должны скоро закончиться.       От этой мысли ее слегка передергивает. Слишком страшно поверить до конца. Слишком невыносимо будет снова обмануться.       — Ну а… Уил-лсон? – спрашивает она, делая очередной глоток.       Он придерживает чашку, и она вовсе не противится, как делает это с Мартой. По-своему это даже приятно. Странно, почему она так и не переспала с ним, закрадывается в голову мысль… но Реми ее игнорирует. Потому что…       Развитие маний, навязчивые мысли, приступы сексуальной невоздержанности.       Впрочем, кажется, невоздержанность ― это ее собственное. Ну хоть что-то.       — Его не стало два года назад, — сухо говорит Хаус, возвращая ее к разговору.       — Мне… жаль. Ну а… вы?       Ее мысли слегка путаются, она думает об Уилсоне, но почему-то вспоминает еще и Формана, Чейза, Тауба…       — Сначала всерьез думал сторчаться, а потом у меня кончились деньги. Так что… — Хаус пожимает плечами, — по вечерам играю на пианино в одном баре неподалеку, иногда сплю с его хозяйкой, а днем смотрю мыльные оперы или читаю детективы ― по большей части дерьмовые, но иногда попадаются довольно сносные.       — Вы таа-ак загнетесь со скууки, — говорит Реми, кое-как приноравливаясь и подпирая кулаком потяжелевшую голову.       Хотя на самом деле – этому она тоже рада. Хаус не просто жив, у него есть подобие жизни. Так лучше. И для него, и для нее… раз уж она должна уйти, а он – остаться.       — Когда чувствую, что близок к этому, читаю что-нибудь из теоретической физики.       — Но никогда — из мм…медицины, — медленно говорит она, вдруг улыбаясь почти расслабленно и живо напоминая себя прежнюю.       — Никогда, — он отвечает на эту улыбку и вовремя поднимается, чтобы подхватить ее соскальзывающее со стула тело.       Кое-как он дотаскивает Реми до дивана и устраивает ее голову у себя на коленях. Мир вокруг смягчается, размывается и удаляется от нее. Она смотрит на Хауса вопросительно. Она понимает, что это чай. Но как она могла не почувствовать вкуса?       — Всего лишь снотворное, — говорит он, отводя ей волосы от лица. – Пока снотворное, — добавляет, увидев заострившийся взгляд. – Так будет проще нам обоим. Сейчас ты просто заснешь… и больше никогда не проснешься.       Она медленно моргает в ответ, едва находя в себе силы, чтобы разлепить веки. Она хочет сказать спасибо, но он избавляет ее от усилий.       — Всегда пожалуйста… Тринадцатая. Передавай привет Уилсону.       Реми снова моргает, но это – в последний раз. В его руках, все еще слыша отзвуки его голоса, она соскальзывает в благостную, желанную пустоту.       И она думает – он был одним из самых сложных людей в ее жизни.       Но иногда с ним было так легко…       Легче всех.