Рыба.

Швецова справляется. С новым укладом. С новехоньким золотом на кораблевском пальце. Больше не берет трубки. И даже не утруждается устно расставаться. Не застилает кровать. Пьет сублимированный кофе 3 в 1 из пакетиков. Красит губы в темно-винный. Швецова хорошо справляется. Вечерами сочиняет для "близнеца" Кораблева порции вызубренной лжи. Видит его каждый день. И скучает тоже. Касается исподтишка. И "рыба" под диафрагмой бьется в конвульсиях. То ли от тоски, то ли... Если Швецова хорошо справляется, почему ей теперь не бывает...хорошо? Она начинает курить. Заполняя окурками с темно-винными отпечатками пепельницу за пепельницей. Снимает новую квартиру. Такую же пустую. И больше ничего и никого не ждет. Разве что это проклятое нечто трепыхается по ребрами. Днем и ночью. Изводит ее. Изнуряет. Паркет, двери, даже оконные петли скрипят. Масло не помогает. Швецова не справляется. Звонит Кораблеву под утро. И курит в трубку. Как в дешевой книжонке из "Союзпечати". Он не отключается. Он тоже истерзан. "Рыбой". Той, что в судорогах умирает в них регулярно. Надо стерпеть. Вырулить зигзагами. Регенирировать. Швецова выскоблена. Она тревожным отголоском на весь Фрунзенский. Во рту вкус наволочки. Мокрой, противной, хлопковой. Умоляет о еще одном шансе. Хотя бы после конца мира. Кораблев. Через вечность ночей. В тысячную несменяемую осень. Без свадебного металла в руке. Приходит. Они завтракают яичницей, где больше сыра. Кораблев остается. И они все те же. Ни одного залома на коже. Ей 20. Ему к тридцати. Мир давно поделен нулями. Среди тлена только однушка на Купчинской. Выкупленная на ЦИАН по бартеру. В бессрочное пользование. В обмен на пару обычных душ.