***
Утром стыло. Стыло настолько, что не встать с кровати. По полу гуляет сквозняк. По стенам — вечный сумрак. Солнце никогда не заглядывает в эти окна…и почему мы не замечали раньше? Не замечали, сколько в спальне пустоты. Голые стены, голый пол, побеленный потолок. Кровать, камин, да шторы — все наше богатство. И прежде нам хватало. Но сейчас — нет. Всего мало. Мало света. Мало огня в камине. Он никак не растопит промерзших стен, и кажется, что каждый выдох вырывается инистым облачком. Нам мало наших рук. От их касаний не бывает морозной дрожи, но и прежнего пылкого трепета больше нет — только что-то немеет внутри, будто умирая. И холодных губ нам мало: их поцелуи каждый раз оставляют в сердце хрусталик льда. Льда уже накопилось столько, что невозможно вздохнуть, он тянет в груди неподъёмной ношей. Мы больше не можем друг друга согреть. Если сегодня не прилетит ни одной совы, мы так и останемся тут. Будем лежать, спеленавшись тяжелым одеялом, пока мама не постучит в дверь. Она не станет заходить — просто подскажет, что наступил полдень. Без нее мы уже перестали бы отличать застывшее время. Пора подниматься. Мама будет сидеть на кухне, пока мы не спустимся, подновляя чары на оставленном завтраке. Нечестно заставлять их ждать дольше. На столе две чашки. Всего две тарелки и пара столовых приборов. И мы не знаем больше, к чему держать такой громоздкий стол? На кухне и без того тесно. Двое — наивысшее число, что соберется за ним. Но мы никогда не решимся даже сдвинуть его. Не мы его выбирали. Мы греемся, как магглы, забыв про согревающие чары — трем занемевшие ладони и кутаемся в старую шаль, сдвинув стулья к друг дружке. Но нам нисколько не теплее. Теперь мы молчим. Потеряли свой голос, осиротели. И каждое наше слово, вырвавшись, с тех пор такое одинокое, что наворачиваются слезы. Понимать друг друга с полувзгляда легче, потому что не так больно. Пусть и выходит пока не так хорошо. Не так, как было когда-то. И это горько. Кофе снова остыл. Овсянка покрылась пленкой. Нам пора выходить. Ненастный октябрь нагнал на Лондон хмурых туч. Злой ветер пробирает до костей. Кажется, вот-вот пойдет снег. Мы одни на безлюдной улице — никто не решается выйти в бурю. Согревающие чары давно не выходят как надо. Легче прижаться друг к друг плечом, сопротивляясь неистовому порыву, задыхаясь, потому что дышим вполовину закованных льдом легких. Рука в руке — старая бессмысленная привычка. Мы больше не чувствуем друг друга, как прежде. Стеклянный звон колокольчика. Очередной посетитель разобьёт гнетущую тишину. Придержит дверь, чтоб не снесло с петель, и в сердцах бросит: — Ну и холодина у вас! — Просим прощения. Котел вышел из строя, сейчас наладим. Рон вновь нас выручает. Прикрывает на кассе, криво улыбаясь покупателям. Возможно, и сегодня ему удастся увильнуть от неудобных расспросов о нашем благополучии и, возможно, сегодня он снова промолчит. Закончив смену, сам снимет кассу, сведет дебит с кредитом, заполнит учетную книгу и пожелает доброй ночи в пустоту, не проронив ни слова. А нам так будет стыдно. Стыдно признаться, что в который раз забыли заказать дров в пустую поленницу. И вновь бесполезно прослонялись по складу, потеряв всякую смелость выходить в пестрый зал. Мы больше не спешим домой. Закрываем магазин с первыми звездами и бредем по спящему Косому переулку, едва переставляя ноги. И вернемся как можно позже, пусть даже в камине дотлеют угли. Потому что ночью невыносимо. Цепляться друг за друга непослушными пальцами невыносимо, быть последней опорой — непосильная роль. Невыносимо целовать стылыми губами, ими не утешить. До слез невыносима осиротевшая постель, где больше некому нас согреть. Мы снова не сможем уснуть, потому что не привыкли подставлять беззащитные бока ледяной тьме. Не привыкли слышать только два отчаянно бьющихся сердца. И не привыкли задыхаться, когда непрошенные слезы душат. Кому-то еще нужно оставаться сильным, чтобы удержать другого. Не плакать, не терзать, не думать. И знать — где-то там под землёй Фред совсем один. Ему еще холоднее.***