Олежа натыкается на коробку в шкафу двадцать девятого августа. Он смотрит на нее и совершенно не может вспомнить. Коробка самая обычная — старая, переклеенная полуотклеившимся скотчем, рассохшаяся. Она стоит в самом дальнем углу, спрятанная за старой же спортивной сумкой. Ее он помнит — на ней еще лет десять назад порвалась подкладка. А вот коробку — нет. Она ощущается как старинный артефакт — маняще выглядывает, выдвинутая из своего укрытия уголком чемодана — Олежа, собственно, за ним и полез. Пора собираться — сегодня вечером поезд, а там, впереди, после вокзала — общежитие, выпускной год, диплом, Дипломатор и все остальное. Каникулы вышли какими-то бестолковыми и это обидно — их больше не будет. Будут отпуска, выходные и больничные, но не каникулы. Здравствуй, совсем взрослая жизнь.
Олежа вытаскивает коробку, кладет на ковер в середине комнаты, садится рядом. Она совсем небольшая — чуть больше обувной. Может она и обувная — от каких-нибудь зимних ботинок. Олеже любопытно и немного грустно — ведь наверняка сейчас нахлынут воспоминания. Ностальгия. Олежа чувствует себя старее, чем эта коробка (так ведь и есть, год ее выпуска явно позже, чем «год выпуска» самого Олежи).
Скотч отрывается легко. Коробка шершавая и пыльная. То, что внутри ощущается как хлам на первый взгляд. Возможно, на второй им и окажется.
Сверху лежат несколько магнитиков — на них буквы и какие-то рисунки рядом. «К» и желтый кенгуру рядом, «З» и зебра. Шли с каким-то йогуртом в подарок. Олежа хмыкает — сейчас таких не делают. Олежа чувствует себя старым дедом, хочет взять в руки трость и пойти сообщать всем и каждому что раньше было лучше и в его время такого не было. Откладывает магнитики.
Браслетики-фенечки. Сине-голубой недоплетен. Олежа вспоминает — Оля увлекалась этим, даже его самого этому научила. Нехитрое занятие. Олежа улыбается. Лет семь прошло точно. Нитки от старости почти рассыпаются.
Брошка-сова без одного глаза-стразика. Дешевая, проржавевшая на крепеже. Олежа даже помнит — нашел ее у школы. Написал объявление, приклеил возле охранника, но никто не позвонил.
Открытка от какой-то троюродной-пятиюродной тетки. Зимние домики с уютным дымком и переливающийся полуотвалившимися блестками снег. Синие чернила подписи выцвели. Олежа может различить «дек.ь 200…». Качает головой, откладывает.
Игрушка из киндер-сюрприза — Смурфик в белой шапочке. Сразу за ним что-то непонятное, зелено-пушистое и скомканное. Сбоку обломанный крепеж — брелок что ли?
Несколько пазлинок — уголок неба, гладко-блестящая короткая шерсть и кусочек лошадиной ноги.
Достает длинную пластиковую трубку — калейдоскоп. Смотрит на нее через окно, да только там, если покрутить, только звенит разбитое зеркало. А жаль, штука была забавная. Олежа любил такие.
Бумажка, заляпанная и какая-то скомканная. Опять выцветшие чернила. Опять еле-еле можно что-то разобрать. Почек детский, круглый и крупный. Не его. «Т… нр…шся мн…» и стайка сердечек. Олежа смеется. Он был классе во втором? Или в третьем? Они вместе сидели за партой. Фамилия у нее вроде на «К» начиналась. Или опять мимо? Олежа не помнит.
Достает наклейки со звездами. Половины нет. Откладывает чуть в сторону — они вроде светились в темноте. Можно будет наклеить куда-нибудь.
Следующей он достает змейку. Деревянная, с зелеными полосочками. Тельце поделено на маленькие сегментики. Нескольких не хватает. Олежа немного гнет ее из стороны в сторону. Вроде у нее был красный язычок из ленточки, но он, конечно, сто лет как отвалился. На правом боку чернильное пятнышко.
Маленькая и тоненькая книжка. «Ко-ло-бок. Пер-ва-я кни-га». Олежа фыркает. Ему ее подарили в семь какие-то там родственники. Оле подарили такую же, только про принцессу на горошине, и если для Оли этот подарок был актуальным, то Олежа еще тогда положил ее куда-то и забыл. Читать не по слогам он научился к пяти.
Остались диски. Пластиковые коробочки, штук десять. В некоторых не было бумажного вкладыша. Почти все — игры. Олины одевалки и принцессы-барби, купленная ему подделка под какую-то стрелялку, развивающая игрушка с раздражающим мышонком — Олежа до сих пор может вспомнить отвратительную озвучку повторяющегося вопроса «И что же дальше?». Плотная черная упаковка «лучшие мультфильмы. Выпуск 12». Диск отсутствует.
И прозрачный футляр с трещиной. На этикетке напечатаны какие-то люди. «Zorro», читает Олежа и не верит своим глазам. Он ходил на этот мюзикл с театральным кружком. Надо сказать, что совсем не для детей зрелище — есть там несколько моментов, но их руководительница настояла. Олеже было лет одиннадцать, и он все еще помнит свой ужас и непонимание за что брат Зорро убил ту цыганку. И песни там были хорошие. Читает оборот — да, mp3, сборник всех музыкальных номеров. Откладывает в сторону к наклейкам.
Дотягивает до телефона, который лежит на кровати, фотографирует змейку, отправляет Антону с вопросом, была ли у него такая, отправляет фотографию диска «Барби. Показ мод» Оле. Пишет: «Мои коллекции одежды все равно были лучше» и смайлик с высунутым языком. Убирает все обратно в коробку. Будет забавно наткнуться на нее еще лет через десять. Может что-то к тому времени станет настоящим музейным экспонатом (хотя скорее просто окончательно станет мусором). Ставит ее обратно в шкаф.
Включает ноутбук. Вставляет диск. Он даже не поцарапан, хотя коробка треснула. Испанские мотивы, цыганские напевы. Олежа все-таки начинает собирать чемодан. Под хорошую музыку дело идет просто. Голоса отличные.
Олежа замирает, так и не положив футболку — текст и исполнение неожиданно бьют под дых, не дают набрать воздуха.
Луиза проникновенно поет:
«Укрыт герой, любимый мой под маскою». Олежа медленно кладет футболку. Садится к компьютеру, включает песню заново.
«Дни пролетят, пройдут года. Знаешь, мне всего больней, что никогда, ты никогда в ответ не спросишь обо мне».
Глупости. Антон пишет ему каждый день, отвечает на сообщения почти сразу — даже сейчас — отправляет смеющиеся смайлики и «Да, была. Я называл ее Ужиком» в ответ на фотографию деревянной змейки. Они оба скучают — может быть по-разному, но скучают. Настолько скучают, что Антон три недели назад приехал в Питер. На два дня всего, но приехал. И Олежа его об этом не просил — Антон просто купил билет и написал Олеже время прибытия.
Антон всегда спрашивает у Олежи как он. Заботится по-своему — прогоняет спать, присылает статьи, которые, как ему кажется, Олежу заинтересуют. Олежу интересуют.
«Слышу я лишь сердца глубже стук. Помню я твой взгляд, касанье рук. В этой жизни не суждено мне увидеть лицо твое, мой друг».
Очередная глупость. Олежа отлично знает кто прячется под маской. Он сам ее рисует каждый раз — еще бы ему не знать. Хотя про стук сердца — тут в точку. Олежа будто глохнет временами — слышно только его сердце и голос Антона. И про касанье рук тоже попадание. Олежа помнит, насколько дольше необходимого они прощались на вокзале три недели назад. Как долго его обнимал Антон. И два месяца назад, когда Олежа уезжал на каникулы тоже. И как дружеское рукопожатие затягивалось, почти превращалось во что-то больше, пока рука одного из них не выскальзывала — надо ехать, надо спешить. Поезд сейчас отправится.
«Ветер, как будто ветер, всю жизнь мою переломил шутя! Чего я жду? Глупое дитя».
О, он вовсе не ребенок. И поводов ждать и откладывать у него предостаточно. Во-первых, он не знает, какая у Антона ориентация. Как-то не заходил на эту тему разговор. Олежа представляет, как он в очередной подворотне стирает с его лица маску и спрашивает: «Кстати, а ты часом не по парням? А то было бы очень неплохо». Идиотизм. Во-вторых, ему сейчас не до того. Сначала учеба, а все остальное уже потом. Он делает исключение для Антона и Дипломатора — первый его друг, второй — его герой. Да, под маской, да, герой для многих-многих людей. Не Зорро. Дипломатор. Там, где Зорро схватился бы за шпагу, Дипломатор уколет острым словом. И рана будет куда опаснее. А если «это» перенесется в другую сферу — то наверняка придется ходить на свидания, разбираться с сотнями бытовых вопросов или что там делают нормальные парочки. Он не Луиза, которая бросает все, чтобы разыскать друга детства. Он взрослый ответственный человек, который понимает, что за спиной каждого поступка стоят последствия. И Антон тоже.
Олежа трясет головой и переключает трек.
Становится только хуже.
«Что мне делать, душа моя, скажи? Во что мне верить? Как доказать себе, что страх не вечен, что любовь сильней?».
Олежа чувствует, как из-за ребер выползает паника. Что-то в его душе резонирует с этой треклятой песней. Олежа открыл ящик Пандоры, какой молодец.
Во что ему верить? Он верит в Антона. Верит в Дипломатора. Разделяет его (или их) взгляды. Надеется, что все решится как-то само по себе, потому что делать первый шаг — это слишком страшно.
«Как доказать себе, что страх не вечен, что любовь сильней?». А есть ли она вообще, эта любовь? У Луизы и Диего-Зорро все ясно, как божий день, а вот у Олежи и Антона-Дипломатора, как там?
«Туман окутал жизнь мою». Именно так. Не понятно ничего. А если и есть эта самая любовь не только с одной стороны, то вокруг все равно слишком много «не». Нельзя. Не положено. Не стоит.
Доказывать что-то кому-то — идея дурацкая. Особенно что «любовь сильная и все преодолеет».
«С кем я смогу познать объятий жар? С кем разделю объятий жар? Кому я сердце предназначу в дар? Кому отдам я сердце в дар?».
Олежа точно знает, что свет на нем клином не сошелся. Он обычный. Слишком тихий, слишком нерешительный, не выделяется из тысяч ничем. А вот на Антоне… вполне возможно. Его любят все. Антон умный, красивый, остроумный, он герой для многих. Зачем такому Антону нужен такой обыкновенный Олежа. Отдаст он свое сердце в дар, ладно. И что будет дальше? Кому нужен кусок мышц? У всех есть свои. И у Антона. У Антона особенно. У Антона наверняка сложится чудесная семья с какой-нибудь девушкой из его круга. У Олежи… у Олежи может быть тоже. Жара объятий ему возможно познать не светит.
«И никогда я не смогу узнать любовь, которой не бывать».
Так если этой любви не бывать, то какой в ней смысл? Ей надо делиться. Олежа чувствует две вещи: что он противоречит сам себе и что глаза у него щиплет. Ну не бывать, так не бывать. Не первая же и не последняя, пытается он сказать себе. Сам себе же возражает: «Такая — первая. И ты сам знаешь». Олеже становится очень больно. Зачем он вообще такой нужен Антону?
«Я глупец, я слабак, утонувший во лжи». И еще трус до кучи. Олежа почти готов захлопнуть крышку ноутбука, но он как будто каменеет — не может двинуться ни на сантиметр — только уши слышат, а мозг обрабатывает.
«Сожалеть, упрекать весь оставшийся век или сердце открыть, не тая?».
Олежа всегда выбирал плыть по течению и вот сейчас оно принесло его в болото, из которого выбраться будет сложно. Ну, допустим, он признается. К чему это приведет? К неловкости, к избеганию, к «Прости, Олеж, но я не такой». А так — наверное рано или поздно перегорит. Наверняка перегорит. За два года не перегорело, а наоборот только разгорелось ярче, но это же ничего не значит?
«Эту серую жизнь я хотел бы отдать за любовь, которой не бывать».
Олежа чувствует на щеках слезы и злится. У него не серая жизнь. Он учится, он узнает новое, он гуляет, он помогает Антону… и опять все сходится на Антоне.
Готов ли он пожертвовать их дружбой, их размеренными и устойчивыми отношениями, чтобы попробовать узнать ту самую любовь, даже если ей и не бывать?
Олежа все-таки захлопывает крышку ноутбука. Компьютер обиженно мигает ему голубой лампочкой и выключается. Олежа продолжает собирать чемодан. Ему через четыре часа надо выезжать на вокзал, некогда пытаться анализировать песни из красивой романтичной сказки. Олежа большой мальчик. Его разбитый калейдоскоп лежит в забытой коробке в шкафу. Он умеет отделять реальность от выдумки. И вся эта любовь между героем под маской и прекрасной отважной девушкой не имеет с его жизнью ничего общего.
***
Антон встречает его на вокзале. Этого Олежа тоже не просил, но догадывался, что так и будет — Антон еще неделю назад спросил, во сколько Олежа приезжает. Олежу переполняет радость от того, что он вернулся, от того, что Антон приехал рано-рано утром на вокзал, от того, что он обнимает также порывисто и горячо. Песня, которую Олежа настойчиво отгонял весь вечер и всю ночь, самовольно начинает вспоминаться.
«С кем я смогу познать объятий жар? С кем разделю объятий жар?».
Олежа делает шаг назад из кольца рук, улыбается.
— Спасибо, что встречаешь.
— Я рад тебя видеть, — говорит Антон, и Олежа улавливает не высказанное: «Я скучал по тебе».
— Я тоже, — отвечает он и берется за ручку чемодана. — Поехали?
***
Антон сидит на его кровати, ждет пока Олежа разберет хотя бы часть вещей. Потом они собираются пойти поесть. Они разговаривают, совершенно не умолкая, и это даже немного странно — ни дня не были без связи, несколько раз даже созванивались по видеосвязи, виделись в конце концов всего три недели назад, а за это время накопилось столько всего, чем хочется поделиться.
— Достань мой ноут, пожалуйста, я тебе фотки покажу, — говорит Олежа, вешая рубашки в шкаф. Слышит, как вжикает молния сумки, как Антон достает компьютер. Он грузится долго — старенький уже, переполненный информацией почти до краев — доклады, рефераты, фотографии, курсовые и лабораторные. Олежа успевает перейти от рубашек к складыванию футболок.
На всю комнату начинает играть музыка. Черт, он же вчера просто захлопнул ноут, а потом сунул его в сумку. Не потрудился вынуть чертов диск, не потрудился даже звук убавить. Олежа подскакивает к кровати, садится рядом с Антоном, ставит компьютер себе на колени, судорожно жмет на кнопку уменьшения звука, отключения звука, изъятие диска, только компьютер от такого окончательно виснет — стрелка превращается в голубой кружок, экран белеет. А из динамиков почти на полной громкости раздаются красивые сильные голоса.
«Всю жизнь ожидать новой встречи. Бесконечно. Скажи, душа моя!».
Антон чуть склоняет голову. Олежа пытается запустить диспетчер задач, вырубить комп и заткнуть динамики одновременно.
— Это Зорро что ли? — песня идет по кругу и, с одной стороны, это хорошо — дальше там финальные песни, громкие, многолюдные. Эта хотя бы мелодичная. С другой — она буквально про любовь, которой не бывать. Отлично, Олежа вполне может представить, что он в тупой подростковой драме — такие вещи случаются только там. И в его жизни.
«Я приду в тот же миг! Или вновь скрыть лицо? Что ты молчишь? И уйти?».
Если бы на месте Антона сидел кто угодно — ситуация была бы смешной. Сейчас она только неловкая. Комп висит и Олежа готов уже опять захлопнуть крышку и надеяться, что он выключится. Но на месте Антона сидит Антон и он смотрит на Олежу, сражающегося с непослушной техникой с совершенно нечитаемым лицом. Антон вообще умеет держать лицо при любых ситуациях, показывать красивую улыбчивую маску. Олежа обычно все же может ее приподнять, понять, что у Звездочкина на уме или на сердце. Но не сейчас — то ли Олежа за два месяца разучился, то ли он слишком нервничает, то ли Антон нацепил самую плотную, почти пуленепробиваемую.
«Я не сумею! Сказать не смею!».
Олежа чувствует, как щеки начинают полыхать. Боже, как же это тупо и стыдно. Еще стыднее и тупее могут быть только рвущиеся из горла слова признания. Олежа открывает рот и не дает им никуда вклиниться — болтает, объясняет про ту коробку, про мюзикл, про диск, про то, как ему больше всех было жалко цыганку и ее неудачливого кавалера, про то что братец-псих мог умереть намного раньше и тогда все было бы не так трагично… Антон слушает. Слушает молча, кивает головой, и в какой-то момент Олежа понимает — он слушает не его. Он слушает застрявшую, зацикленную в намертво зависшем компьютере песню. Прикусывает язык, перестает судорожно жать на все кнопки.
«Мы не найдем друг друга в пустоте, мы не увидим солнце в темноте. Мы никогда не сможем испытать любовь, которой не бывать».
Антон несколько раз моргает, смотрит на Олежу — только замечает, что тот перестал говорить. Олежа не отрывает взгляд от белого экрана и еще раз (почти механически) нажимает святую комбинацию: «контрл альт делит».
— Мы с родителями на него ходили. На мюзикл, но очень давно, — говорит Антон неожиданно хриплым голосом.
Экран оживает, иконки файлов и программ по одной появляются на рабочем столе. Наконец-то вылезает окно диспетчера задач. Олежа ловит мышкой скачущую строку проигрывателя, выбирает «завершить процесс». Совместная партия обрывается на полуслове.
«Что страх не вечен, что любовь силь…».
Олежа выдыхает. Антон прочищает горло.
— Вот они бегали друг от друга, друг за другом, страдали, разрывались, а в итоге все равно сошлись, разобрались, и все у них было хорошо, — Олежа снимает компьютер с коленей, ставит рядом на кровать. Он боится дышать и боится поверить, что расслышал между строк «и у нас тоже все будет хорошо. И мы тоже разберемся и тоже сойдемся». Олежа смотрит на противоположную кровать. Антон тихо-тихо хмыкает, будто соглашается с какими-то мыслями. — А ты на нее похож, знаешь?
Олежа молчит несколько секунд, перекатывает варианты ответов на языке. «На кого?», — спрашивать глупо. Всем очевидно, что роли распределены давным-давно — с первого мазка красной помадой под золотисто-карими глазами.
— Чем? — наконец выдавливает он.
— Вы отважные. Думаете о других. Вы оба очень преданы, — Антон молчит. Олежа смотрит на трещину в стене. За лето куда-то делся календарь, который ее закрывал. Он боком чувствует, как напрягается Антон и как он тоже старательно не смотрит на Олежу. — Влюблены в героев под масками.
Олежа гордится своей выдержкой. Он не вздрогнул, только вздохнул рвано и долго. Говорит так ровно и спокойно, как только может:
— Я влюблен не в героя в маске, а в тебя, — Антон рядом тоже вздохнул — порывисто, глубоко. Облегченно? — А еще я эту маску тебе сам и рисую. И я очень надеюсь, что меня не будет принуждать к браку твой брат-психопат. Хотя бы потому что брата у тебя нет.
Антон рядом улыбается — Олежа чувствует, как Антон улыбается. Не видит — они все еще друг на друга не смотрят, а именно чувствует. А еще он чувствует, как по покрывалу к его ладони двигается рука Антона. Скашивает глаза, двигает рукой навстречу. Касание отдает сладкой слабостью в кончиках пальцев и в коленках, хотя они оба сидят. Олежа чувствует фейерверки — они взрываются синхронно со стуком сердца, вспыхивают на щеках румянцем, цветными всполохами летают перед веками. И конечно, бьют прямо в голову — мыслей не остается, только мотив песни.
Пальцы сталкиваются, сплетаются, переплетаются, касаются внутренней стороны ладони, костяшек, запястья. У Олежи кружится голова. На ум приходит слово «ласкают». Олежа старается дышать. Смотрит на их руки и не может оторваться от этого контраста — большая широкая ладонь Антона и узкая с длинными пальцами Олежина.
Антон практически шепчет, так тихо и будто осипше он говорит:
— У вас есть кое-что еще общее, — вздыхает, сглатывает, когда Олежа указательным пальцем обводит каждую его костяшку. — Тот самый герой, что в маске, что без нее, в вас влюблен. Возможно сильнее, чем вы оба можете представить.
Антон, разворачивается всем корпусом, наклоняется, замирает в считанных миллиметрах от Олежиных губ. Сбившиеся дыхания смешиваются, оседают жаром. Они смотрят друг другу в глаза. Олежа отпускает руку Антона, вцепляется пальцами в летнюю рубашку с коротким рукавом. У Антона зрачок расползся на всю радужку и Олежа знает, что у него тоже. Глаза безумцев, взгляды жаждущих, добравшихся в пустыни до настоящего оазиса, а не до очередного миража. Чувствует теплые ладони на пояснице.
Они оба понимают, что это своеобразная прелюдия — тягучая и сладостная подготовка к тому, чтобы свихнуться окончательно. Дыхания из торопящихся становятся предвкушающими. Антон опускает одну руку, заползает под футболку, обжигает прикосновением голую кожу. Олежа закрывает глаза и тянет на себя.
Губы касаются на выдохе, сталкиваются, они пытаются поймать ритм — Олежа торопится, Антон целует неспешно и глубоко, хотя Олежа чувствует — сдерживается. Сдается, подстраивается, одну руку вплетает в волосы. Антон целует чувственно, жарко, тягуче, прикусывает его губы, отстраняется. Выдыхает ему в шею, ведет рукой под футболкой вверх по позвоночнику. Олеже кажется, что его спины касаются оголенными проводами — так искрит в голове и глазах.
Олежа прижимается ухом к Антоновой груди — сердце колотится, бьется неровно и быстро. Он чувствует, как в его собственной грудной клетке его сердце отвечает эхом и таким же сбитым ритмом.
Дыхания постепенно, вдох за вдохом, выравниваются. Антон все также крепко держит его за поясницу. Надо ведь, наверное, что-то сказать?
— Кулисы закрываются? Маски сняты, герои признались друг другу, злодей повержен и все такое?
Антон фыркает.
— Нет, у нас сейчас будет антракт, во время которого мы пойдем в буфет, потому что есть я хочу ужасно.
Олежа согласно кивает, вжимается в Антона сильнее, бормочет: «еще минутку так посидим». Он опять чувствует, как Антон улыбается.
