Краш

      Он прикоснулся к Шоме сквозь рубашку и, если бы был поэтом, сказал бы, что того пробило разрядом тока: плечи поднялись, лопатки устремились друг к другу, а голова запрокинулась. Юдзуру поэтом не был, хотя ему было, что сказать и что пытаться донести публике. А ещё ему захотелось прикосновение кончиками пальцев превратить в прикосновение ладонью: он желание исполнил, увидел улыбку Шомы, его обнажившиеся зубы и кадык на оголившейся шее. Провёл ладонью по спине ниже и отнял на грани того, как прикосновение это стало бы неприличным. Шома засмеялся, окликнул по имени и сказал, что ему щекотно. Юдзуру посмеялся в ответ, прихватил за плечи и прижал к себе на секунду.       Но всё это как-то на фоне было, автоматически: шутки, смех... Юдзуру задерживает свою ладонь на плече Шомы на мгновение дольше положенного, рядом смеётся Ода Нобунари, они обмениваются ещё какими-то фразами и Юдзуру уходит, прячется в номере, закрывается в нём и сползает по стенке возле кровати: шомины губы, шомин кадык, шомины лопатки, практически сжавшие ладонь, всё это отзывчивое на любое прикосновение шомино тело – рука невольно сама тянулась в трусы.       Нехорошо.       Даже неприлично как-то.       Юдзуру закрывает глаза, а потом, стоя в ванной и глядя прожигающим взглядом в глаза собственному отражению говорит себе яростным шёпотом, тонущим в шуме текущей из-под крана воды:       – Этого не было.       Он повторяет этот ритуал каждый раз: выжигает взглядом из памяти постыдную разрядку и выходит в люди словно ни в чём не бывало. И он снова "в порядке". Хотя, честь по чести, он в порядке. Просто трогать Шому и щипать его уже какая-то навязчивая идея, а представлять его обнажённым у себя на коленях – неуёмная сексуальная фантазия. Ничего патологического, ничего настораживающего. Просто у Юдзуру, как говорил Джеффри, появился "краш".       Ох, нет, Юдзуру не обсуждал свои фантазии и желания с ним, просто фразочку для себя из лексикона отметил.       Краш.       Взгляд Шомы, реакции Шомы, говор Шомы, манеры Шомы, привычки Шомы, да весь Шома – его безответный краш.       Ну, может, и ответный, только как же к нему, всему невероятно непорочному такому, подойти-то? С какой стороны подкатить, чтобы как бы и оставаться Юдзуру Ханю, от которого никто вроде и не ожидает подобных предложений, и атмосферу их семпае-кохайского общения не угробить, и таки подержать его ладонями за голые ягодицы? Задача казалась по уровню сложности как четвёрной риттбергер в секвенции с четверным акселем. Гипотетически представляемо, возможно даже вероятен успех, но практически кажется невыполнимым.       Поэтому Юдзуру продолжает изучать и действовать аккуратно – трогает дольше, трогает настырнее, трогает иначе.       Кладёт ладонь на шею и гладит пальцами за ухом. Задирает кофту и щипает за бока, перехватывая дёргания и удерживая рядом с собой. Место занимает, вещи отдаёт, прямо с себя снимает, чтобы Шому своим телом хотя бы так "обнять", вообще едва ли с бубном не пляшет вокруг, пока его не ловит во время очередных Фантазий Стефан и не шепчет хитровыебесто "вкрашился?"       И Юдзуру профессионально включает непонимайку английско-швейцарского акцента вперемешку со сленгом и делает абсолютно невинные глаза.       А потом заигрывается с Шомой. Тем же вечером заигрывается с ним в гримёрной так, что тот, в очередной раз изогнувшись от навязчивой щекотки, прижимается плотно прям к нему. До распалившегося заигравшегося по самую потерю контроля над ситуацией Юдзуру не сразу доходит, что Шома чувствует, как на это реагирует бесстыдно предавшее владельца тело. И что, наверное, руки Юдзуру под одеждой, задравшие рубашку почти до груди, уже не повод для смеха.       И тогда идёт ва-банк, целуя Шому в ухо после затянувшейся на несколько секунд тишины.       А следующим мигом Шома запрокидывает голову, выгибаясь, и буквально подставляет под губы шею.       И даже запускает свои прелестные пальчики в налаченные для выступления, но разметавшиеся после шоу, волосы Юдзуру.       А тот хватает жадно, словно воду в пустыне, пока не рассеялось и не оборвалось: к чёрту анализ, всё время – на поддавшееся внезапно тело, весь разум – на выжигание ощущений в подкорке. Чтобы не приведи господь не забыть, не упустить, запомнить – вдруг оборвётся? Поэтому он не беспорядочно шарит, а целенаправленно, алчно и нагло хватает самое желанное из доступного: пальцами прихватывает сосок, ладонью ведёт по запрятанным в джинсы бёдрам, гладит, прижимается – Шома сидит у него на коленях, почти как и мечталось, разве что не голый, Юдзуру нравится то, что он прощупывает ладонью сквозь джинсы, он проводит по кромке уха языком и прикусывает едва, щиплет за сосок и Шома наконец громко стонет, вздрагивая: а потом выдыхает слова, после которых Юдзуру может только материться:       – Я хочу с тобой переспать, Юдзу-кун.       Юдзуру клясться готов был, что Шома абсолютно не делал ему таких намёков! Вот от слова совсем. Если бы были, Юдзуру, при всём с его стороны хотении, точно заметил бы и они б в тот же день и нашли б себе местечко да постягивали друг с друга шмотки. А ещё было очевидно (но от этого, блин, не легче), что это не сейчас в шомину лохматую голову пришло. Такие штуки таким как Шома внезапно в голову не приходят так, чтобы тут же о них говорить. Это ж как прострелить надо было?       Так что Юдзуру к их ночи готовит "локацию" и матерится неправославным матом, поминая всех известных богов – а Юдзуру их знает много, синтоизм же – ну вот что ты за человек такой, Шома? Вокруг тебя разве что не на брюхе ползали, а ты ни намёка ни дал, что был бы рад – ты только упади на колени да возьмись руками за пряжку на ремне или за завязки треников, а я уж не откажу. Да если бы хоть раз! Юдзуру же так глазами его ел, что уж точно заметил бы.       Вот тебе, кстати, и "непорочность".       В первозданном, мать её, своём виде.       Сейчас ещё перепугается и не придёт. А, нет, стучит в дверь. Тихо-тихо, как к премьер-министру в кабинет. Юдзуру дверь распахивает и почти губами спрашивает:       – Не передумал?       И Шома взгляд поднимает. Прямо в глаза смотрит – душу, чёрт, вынимает! – и произносит пухлыми искусанными губами:       – Нет. Не передумал.       А Шома под одеждой скрывал от мира уж больно много потрясающего, однако Юдзуру не собирался ратовать за то, чтобы он "открылся миру", он ратовал за то, чтобы Шома если и "открывался миру" то разве что в лице самого Юдзуру, сугубо его миру, потому что от хотения казалось, что прекрасно всё, и прекрасно слишком, чтобы всем показывать. Так что Юдзуру преступно отбрасывает прежние хотелки и, обработав в голове увиденное, исполняет только сейчас возникшее желание: склоняется меж разведённых Шоминых ног и обхватывает губами головку его члена.       Приятно. Скользит хорошо – естественной смазки много, достаточно для хорошего минета, поэтому это первое, что Юдзуру с Шомой делает, наконец-то заимев его на своей постели полностью обнажённым. И отклик того стоит.       Вопрос о том, первый ли это у Шомы раз или нет, звучит только когда они, оба насытившись вкусом предэякулята друг у друга, задумали перейти к тому, что для Юдзуру чисто субъективно было "собственно сексом".       – А ты что, думаешь, что первый?       Юдзуру смотрит в его бездонные омуты, видит в них целый ведьминский шабаш и улыбается:       – Считай, что я для проформы спросил.       Шома позволяет себя взять сзади, кусая за плечи и практически трахая языком ухо, а потом разворачивается и усаживается на колени, кладя ладони Юдзуру себе на обнажённые ягодицы – словно кто-то слил ему эту фантазию, хотя никто, кроме самого Юдзуру, этого знать физически не мог. А Шома обвивает руками шею, опираясь о плечи, двигается, приподнимаясь и опускаясь, стонет так, что только больше хочется, словно специально раззадоривает – ну, точно, чёрт. Они. Вредный, хитрый, двуличный они, чертёнок. Юдзуру заваливает его на кровать, закидывая недлинные ноги себе на спину и вжимает рывками в постель, опираясь о матрас локтями – бельё всё сбилось, складки неудобно впиваются в кожу и Юдзуру приподнимает Шому над постелью на миг, чтобы рывком руки расправить проклятую простынь под ним и прижаться вплотную, жадно вдыхая запах тела, хватая губами капельки пота и лишь ускоряя фрикции.       Оргазм накрывает девятым валом, огненно-болезненной отчасти волной, выжигает весь кислород из лёгких и выключая свет в глазах. Юдзуру кончает, плотно вжавшись в тело Шомы и выстонав ему все свои ощущения прямо в ухо, безжалостно облизанное, покусанное и истерзанное губами и жадным языком. Любимое теперь ухо будет у Юдзуру Ханю – шомино правое. Среди всех ушей мира самое самое.       И, пока он об этом думает, Шома из-под него выползает и шёпчет с абсолютно потрясающей интонацией:       – Можно я тебя возьму?       Можно. Тебе вообще сейчас, чертище, они, всё можно, – думает Юдзуру, но не прозносит, потому что Шома не спрашивал.       Этот дьяволёнок не спрашивал. И Юдзуру хорошо так от прикосновения его обмакнутых в смазку пальцев, от того, что он их чувствует внутри себя, Шома даже склоняется и целует его совсем рядом, ох, дай только в себя придти после оргазма – Юдзуру давно не ложился ни под кого, а вместо игрушек вполне хорошо шли эти навязчивые фантазии о голом Шоме на коленях, так что время будет, и Шома, умница, никуда не торопится, да так что Юдзуру и хочется, и не хочется знать, откуда такой опыт: хочется потому что он любопытный, а не хочется потому что приревнует.       Когда Шома к нему нежно-нежно, любовно так прижимается, он ему (ох, позволила это затуманенная голова!) всё-таки говорит:        – Я не понимал, почему в английском говорят "упал в любовь", пока в тебя так сокрушительно не упал, – и оглядывается через плечо, а Шома смотрит на него такими неописуемыми глазами, что у Юдзуру вдруг сердце сжимается. Кажется, что он вот-вот скажет ему что-то, но он лишь смотрит этим вынуждающим во всех смертных грехах сознаваться взглядом а потом отводит его, вниз глядит и ничего не говорит. Только проводит ладонями по телу, по животу, пристраивается удобнее и берёт, как и говорил: нежно так, спокойно, медленно. Юдзуру из-за этого даже стонет, сминая руками подушку и выгибаясь в пояснице. Хорошо-то как. Не потому, что техника хороша, а от того только, что это именно Шома. И он двигается осторожно, медленно, постепенно глубже и глубже становятся его толчки, а губы касаются кожи на линии позвоночника: и что-то неуловимо меняется, необъяснимо иначе. Не то от того, что подающим Шоме, видимо, не доводилось быть, не то от этих слов Юдзуру, которыми он, не приведи все боги мира, попортил всё.       Господи, он же ему в любви признался.       В постели.       Юдзуру мать твою благослови Ханю, что это вообще было?       Шома в своих движениях нежный, настойчивый, ему явно нравится то, что он делает, мысли дистанцируются, чтобы не мешать больше процессу, Юдзуру весь в ощущения рушится, тянется к своему члену рукой, стягивает мешающий уже презерватив, отбрасывая куда-то и обхватывая ствол ладонью. Вверх-вниз. Вперёд-назад.       Шома его обнимает, лбом к спине жмётся, Юдзуру подаётся навстречу, а потом шепчет севшим голосом:        – Дай я сяду.       Куда он сядет, как – не уточняет, но Шома, почему-то, догадывается правильно, как с той позой на коленях, которую Юдзуру во время каждой дрочки представлял так или иначе, хотя там даже намёков не было и просьб. Юдзуру перекидывает через него ногу, садится сверху, в глаза смотрит, опираясь ладонями о постель и медленно опускаясь на его член – боже, что за безумие? Каких он там не хотел отношений разрушить? Семпае-кохайских? Браво, Юдзуру Ханю, подержался за обнажённые ягодицы.       Вот, вроде на члене двигаешься, а все тока разряды – от глаз.       Тонешь в них. Ну как так?       И не ври себе, что не догадывался, что так и будет.       Безумные у Шомы глаза. Невероятные.       Сжигающие мосты и перекрывающие пути к отступлению.       А ещё смотрит так – как прикованный. Даже когда Юдзуру уже облокачивается, когда голос от стонов срывается, когда лица близко... он не отводит взгляда и не закрывает глаза даже кончая.       Только пальцами в плечи плотнее вжимается и бёдрами вверх подаётся. А потом Юдзуру наконец-то понимает, чего от него этот взгляд просил.       Понимает и целует в губы. Со всей нежностью, со всем упоением, языками с ним сплетаясь и прижимаясь телом к телу: Шома обвивает руками его шею и наконец глаза закрывает. И поцелуй этот, как Юдзуру кажется, обменивает их пониманием чувств друг друга. Юдзуру осознаёт, насколько больше, чем "переспать" хотел Шома и как долго. И сознаётся себе: перевёл в плоскость секса возникшую тягу потому что испугался. Испугался "упасть" в большее.       А в итоге – врезался. "Крашнулся".       И починке больше не подлежит.       Вот вам и автокатастрофа.       То ещё ДТП на дороге их жизни.       От губ друг друга не оторваться.