Звук собственного имени

Хотя в двадцатый день сезона ясного неба не было ни дождя, ни снега, весь город старательно избегал взгляда с небес — прятались под зонтами с трепещущими на ветру лентами, под широкополыми шляпами с прозрачными вуалями, под изогнутыми крышами паланкинов. У горных фениксов рано начинались брачные игры, а редкие облака не скрывали легкомысленные забавы чудесных существ. Где не помогала погода, там люди брали ответственность на себя: смотреть на небо считалось в высшей степени невежливо, и в этом города были единодушны от последних бедняков до изысканной знати. Даже вдоль озера никто не прогуливался: а вдруг взгляд зацепится за отражение, и сердце омрачит зависть? Плохая, тревожная примета… И всё же, и всё же: тени на земле и пленительное пение распаляют чувства. — Это могли быть мы, — вздохнул господин-виверна, когда особенно мелодичная трель отозвалась теплым эхом от высоких храмовых сводов. — Но мы заперты среди человеческих ритуалов в каменном мешке. — Весьма грубо называть так Цветок Закона, — склонился к нему первый секретарь Хайтан. — Но даже я признаю, что в этом году вынесение нового огня не трогает сердце. Вид самого кривенького деревца под весенним теплом — и тот внушает больше благоговения. Как можно знать о весне, не отважившись выйти в сад за оградой? С таким отношением храмовая церемония казалась бесконечной, но и она подошла к концу: тысяча предков получили свои дары символом и словом, тысяча огней зажглось у каждой статуи, присутствующие выслушали напутствие настоятелей на будущий год, и так прошел очередной день. И на свободе, когда все пожелания добрым знакомым сказаны, когда ветер горстями швыряет персиковые лепестки в полупрозрачный экран паланкина, господин-виверна спрашивает: — Милый Хайтан, не хотите ли вернуться в Мраморный дворец и возлечь со мной? Хайтан чуть было не отвечает привычным «Как прикажете», но вовремя прикусывает язык — это же не приказ. Он все равно соглашается, даже не напоминает о желательных мероприятиях ближе к вечеру; возможно, даже надеется, что и господин о них не вспомнит. — Как далеко вы хотите заходить? — интересуется Хайтан; просто хочет знать, какие картины рисовать перед мысленным взором всю недолгую дорогу от Цветка Закона до двух дворцов. — Желательно дальше, чем в прошлый раз, — улыбается господин, и даже не находит нужным прятать снисходительное лицо за круглым веером. В прошлый раз — это когда стоило господину-виверне прикоснуться к плечу возлюбленного друга, и выражение царственного лица стало настолько недовольным, что невозможно было сдержать смех. Смех, однако, быстро перешёл в сдавленное шипение, а потом в не вполне уместную дрёму: было объявлено, что такие напряжённые, закаменевшие от усталости тела не внушают вдохновения, и на спину Хайтана буквально натравили юного аптекаря с массажным маслом и горячими камнями. Понадеемся, что сейчас внимательный господин будет не слишком заботлив. Господин-виверна редко находит привлекательной идею о легкомысленных забавах в своих покоях. Обычно он просит Хайтана отнести это хрупкое тело хоть в его покои, хоть в пустующие гостиные, хоть в любую беседку из понравившихся — словом, туда, где ничего не напомнит о присутствии лекарств и посетителей. А уж в том тихом месте совершайте все чистые и прекрасные вещи, от которых блестят глаза, чаще бьется сердце, и тепло разливается под кожей. И в этом есть своя истина. Воистину, та часть Мраморного дворца, окна которой выходят на озеро и город, мало отличается от проходного двора. — Вас устроит спальня этого подчиненного? Вопрос неизобретательный, и ответ известен заранее, но задать его следует. Может, сегодня лучшим местом для свидания покажется библиотека, или театральная ложа, или чайная беседка. — Разве когда-то не устраивала? — отвечает господин-виверна, и без улыбки это звучит нарочито холодно, нетерпеливо; но холод по душе Хайтану. Может, Хайтан и должен бы почувствовать укол вины за свои излишне простые комнаты — он не привнёс ничего своего с тех пор, как даровали эти помещения закатного света и древнего мрамора — но это будет когда-то потом. Всё внимание уходит на то, чтобы удержать в руках драгоценную ношу: хотя господин легкий, но нести его ужасно неудобно; совсем не видно, что под ногами, а широкие рукава, длинные подолы, подвески на поясе так и норовят зацепиться за каждую встреченную мебель. Но это привычные, приятные хлопоты. Преодолеть их — только усилить радостное нетерпение. Он усаживает господина на тяжелое вышитое покрывало, складывает подушки в одну стопку, чтобы можно было опереться спиной. И покрывало, и подушки лежат здесь только для неодиноких дней: Хайтан мучился-мучился, но так и не понял, как возможно спать на мягком. Ах, одежды господина-виверны! Освобождать его из плена поясов, узлов и завязок — задача нелегкая, так и хочется достать карманное лезвие, да и сам господин-виверна совершенно не помогает. Узорчатые накидки, колокольчики на красных шнурах, плотная парча верхних одежд, прозрачная кисея промежуточных подолов и ложных рукавов, чья единственная задача — создавать красивый силуэт… и наконец, мягкий невесомо-облачный шёлк на угловатом костистом теле, и снимать последний, прозрачный и хранящий телесное тепло слой кажется преступным. Его и не снимают — лишь отодвигают в сторону, позволяют спадать с острых плеч. То ли дело Хайтан — его одежды по дворцовым меркам скромны, пояс так легко ослабить, а ткань без украшений приятно откидывать в сторону и не жалко сминать. И даже такую малость господин-виверна не совершает сам — лишь тянет за подол, указывая придвинуться ближе, лечь рядом, а потом наблюдает, как возлюбленный подчинённый открывает тело взгляду. — Вы слишком близко, — смеётся тихо, почти застенчиво, а тонкие ладони тянутся к обнаженной коже. Невыразимо нежные пальцы касаются выступающих рёбер, ведут вниз, обводят контуры чёрных синяков на бёдрах — следы утренних тренировок, попытки совладать с непривычным оружием. Хайтану неловко за это несовершенство, но возможную неуверенность отметают следующие слова: — Не даёте любоваться вами. Хайтан мог бы ответить «Вы тоже», ведь господин третий даже в такой ситуации не обнажается, не развязывает повязок на ногах, лишь расслабляет ленты на клетке для ребер. Но упоминать это нечестно, и стоит довольствоваться малым богатством: и спутанными волосами, и лицом без макияжа, и белыми плечами, и тонкой, беззащитной кожей живота, и… — Чего бы вам хотелось? — спрашивает, имея в виду: чего бы вам хотелось свыше легких объятий и тёплой близости? — Чтобы вы звали меня по имени даже в мыслях, — следует ответ, легкомысленный и безжалостный. — У вас даже сейчас во взгляде читается этикетное желание подчиняться. Это можно понять… но разве в такого Хайтана я влюблялся? Ах, это больно. Этот насмешливый голос и обращение на «вы» — умеете вы уколоть нежно раскрытое сердце! Кажется, что госпо… хм, сказано избавиться от этого обращения… кажется, Лазарь хочет сказать что-то, но не решается; он пытается найти подходящие слова, облизывает губы, а слабые руки тянутся к Хайтану, поглаживают плечи, и грудь, и рёбра, и нижнюю часть живота, легко, невесомо, завороженно, будто это к Хайтану следует относиться с величайшей заботой. Как будто это его тренированное, тронутое золотистым загаром тело достойно нежного обращения, как будто жалко оставить на нем случайный синяк или царапину. Это приятнее, чем должно быть. Может быть, медленное, легкое касание едва ощущается и даже не порождает страстного желания. Но так не хочется, чтобы прекращалось это терпеливое любование на расстоянии вытянутой руки. Затянувшееся молчание Лазаря почти торжественно, и хочется нежиться под его ласковым взглядом; каждое его новое прикосновение исполнено приязни, будто любящей рукой достают из сердца занозу. — Знаете, чего бы мне хотелось? — произносит наконец господин, когда закатный свет теряет теплые краски, и сумеречные тени скрадывают мелкие детали. — Будет чудесно, если не будете утруждать себя излишней заботой. Буду безмерно рад, если Хайтан, которого я люблю, возьмёт меня прямолинейно и с разумной долей грубости. Если доля будет неразумна, я дам знать. — Лазарь, — наконец выдыхает Хайтан, осмелев, имя во рту кажется непривычным — и вряд ли когда-либо станет привычным. — Лазарь, ваши устремления бывают так неочевидны! Простым птицам вроде меня не понять, о чем мечтает журавль… Притягивает его совершенно не грубо, может, неожиданно поспешно и голодно, и тут же вспоминает, как же приятно — самому касаться чужой кожи не только руками, вдыхать сладко-пудровый запах у сгиба шеи, горько-лекарственный — у капризного изгиба губ. Ах точно, он же хотел закончить предыдущую реплику. Он нежно прикусывает тонкую кожу ниже ключицы, а вечно горячая рука впервые нежно проводит по члену господина. Он ожидает первого приязненного вдоха, и только после этого ненадолго отвлекается, смотрит снизу вверх: — Хотя грубость не прельщает меня, я готов буду вам ее дать — но только если вашей выносливости хватит на обычный набор… — Обычный набор! — с притворным раздражением фыркает Лазарь, яркий румянец видно даже в сгущающейся темноте. Красиво. — Так вы называете… Будто это обычное дело: найти человека и с пламенем в крови, и холодного, как вы! Они оба знают, что Хайтан не холоден — телесное возбуждение расцветает в нем с некоторой задержкой. Он может держать в руках костистое любимое тело, может тереться об него восставшим членом, может переплетать пальцы и кусать капризные губы; сердце будет трепетать от близости и восторга, но разум останется нетронутым, ощущения собственного тела — словно затуманены. Эта скованность проходит после некоторой близости, после первого сбившегося выдоха — другое дело, что дыхание требовательного господина слишком слабое, а от холодного, расчетливого выражения лица он тает ещё вернее, чем от самой искусной работы рук. Тело Лазаря не прохладное и не горячее, как будто всегда подстраивается под окружающую погоду, и Хайтану всегда напоминает о теплом весеннем ветре. Хочется вжимать его в себя, покусывать и облизывать все, что попадется горячему языку, и можно себя не сдерживать: голодные руки лезут под шелковую ткань, неугомонный рот оставляет мокрые поцелуи и аккуратные укусы, ноги… нельзя обращать внимание на ноги господина-виверны, но Хайтан осмеливается коснуться коленями колен, бедрами бедер. И ему позволяют, его принимают, и даже указывают, что делать: здесь прижмитесь теснее, и мои ребра мало что чувствуют, поднимитесь ртом выше, теперь вы более достойны похвалы… — Вы тратите слишком много дыхания на такого холодного человека, — замечает Хайтан, на секунду отвлекаясь от требовательных объятий и нежных укусов. — Разве я делаю что-то слишком распаляющее вашу страсть? Да, он делает; его ладони липкие от предсемени, а рот истекает слюной. Возбуждение кормится атласными прикосновениями, видом закусанных губ, красными следами на беззащитной шее, яркими зацелованными сосками, едва заметной дрожью под чужой кожей. Хайтан забавляется с чужим телом в меру нежно, в меру грубо, но до вершины сладости дойти не даёт, и даже не извиняется. — Да, вы делаете, — слабо соглашается Лазарь; его голос совсем не похож на обычный, не льётся поэзией в прозе, не приказывает и не успокаивает. Хайтан ждёт продолжения фразы, но, кажется зря. От нежного удовольствия господин-виверна не издает много звуков — очень даже наоборот, словно в противовес обычной многословности, лишь слегка откидывает голову назад, прикрывает затуманенные глаза и пьет горячим ртом прохладный воздух. Тогда хорошо видно, какие у него мелкие, загнутые, игольно-тонкие зубы. А Хайтан может не просто смотреть: может протянуть руку, может коснуться этих нечеловеческих клыков — клыки даже там, где у него самого обычные туповатые жевательные зубы — и его не оттолкнут, и даже узкий и длинный язык ткнется в подушечки пальцев. Такое малое, ленивое движение — и именно на нём Хайтан впервые теряет голову. Совсем немного, совсем ненадолго — а тепло от этого короткого чувства остается надолго, покалывает под запястьями, разливается внизу живота. Это лишнее. А Хайтан правда не любит терять голову, ему намного больше нравится, когда это делает господин-виверна — когда румянец на щеках так нежен, будто болезнь никогда не касалась этого лица, когда можно сцеловывать соль с уголков фениксовых глаз, и ни звука не срывается с припухших губ — ах, господин так молчалив в моменты сладости, кто бы мог подумать. Если слишком много думать о себе, можно не заметить рукотворные чудеса. Лазарь позволяет проталкивать пальцы глубже в рот — его язык длинный и узкий, и расслабленно скользит по костяшкам, и по сгибам, и тыкается в мягкую кожу между пальцами; Хайтан, кажется, впервые вздыхает, а Лазарь даже не изъявляет победного удовлетворения, и не вспоминает ни про какую грубость. Он молчит, и размеренно, коротко дышит, плечи мелко подрагивают; член под ладонью Хайтана горячий и влажный, и каждое движение сопровождается весьма бесстыдным звуком. Хайтан пробует подушечкой пальца один из клыков, и ничуть не жалеет; от чуть более сильного касания мгновенно выступает капелька крови, и боль острая, короткая, как от нечаянного ожога. Лазарь слизывает эту капельку. И с ещё одного пальца, и ещё, и по его затуманенному взгляду ничего не сказать. А Хайтан сжимает в ладони теперь уже оба члена, свой и Лазаря, и размазывает по ним влагу, и наконец-то полностью чувствует это пламя внизу живота. — Мой Хайтан может быть так жесток, — вздыхает господин едва слышно. — Он сведёт меня в могилу, но не даст достичь вершины удовольствия… Его пальцы бездумно тянутся к собственной груди, давят на точку под ключицами, ближе к сердцу чем к середине. Знак, что стоит заканчивать. Вместо изящного ответа Хайтан только чуть приподнимается выше, тянет рот господина к своей шее, утыкает лицом в сгиб шеи, и просит: — Пожалуйста… Ему так жарко, дыхание Лазаря кажется прохладным. Господин ничего не делает, как будто не понимает, и Хайтан сжимает ладонь сильней, обещая удовольствие, и тут же разжимает. — Пожалуйста, — просит снова, прижимая эти губы к шее. Спутанные волосы рассыпаются сильней, теряют последние шпильки, щекочут предплечья, липнут возле мокрых уголков губ. Господин послушно облизывает солёную, горячую кожу, и мучительно медленно, задумчиво касается кончиками зубов, ведёт выше, где ему кажется приятней, под челюстью бьется горячая и полная крови жилка. И надавливает совсем немного — заточенные клыки едва поддевают верхний слой кожи. Это почти не больно… Хайтан с излишней отчаянной злостью вжимает эти зубы глубже — и наконец; вот она, вспышка горячей, чистой и белой боли, короткая и яркая, которую не должен выдержать обычный человек. Пламя в его крови предупредительно вспыхивает, и снова, и снова; кажется, Хайтан не даёт господину отстраниться, кажется, он кончает, или даже не он, неважно, чьи бы капли горячего семени не пятнали живот; это кажется далёким, второстепенным, когда есть короткое, чистое, радостное противодействие яда и пламени. Хайтан даёт Лазарю отстраниться, а себе — насладиться призрачной, вовсе не утомительной усталостью, приятно сбитым дыханием. После чего спрашивает: — Хотите продолжать? Теперь у этого холодного человека есть настроение взять вас с некоторой грубостью. — Мм, — чуть сонно протягивает господин, не открывая глаз, не пытаясь даже сменить позу на более удобную, и это скорее значит «не хочу», чем «конечно, милый Хайтан, несите соответствующие инструменты, давайте наверстывать предыдущие разы». Хайтану хочется смеяться, хотя ничего смешного не сказано; он все равно глупо улыбается, когда поправляет на себе одежду, пытается найти в смятых рукавах вышитый платок. Улыбка слишком широкая, слишком неконтролируемая, не похожая на привычное маловыразительное лицо. Наверное, она его портит; хорошо, что господин-виверна не смотрит. — Тогда давайте приведём вас в порядок, — предлагает Хайтан, и пытается усадить Лазаря поудобнее, вытереть пот с лица, семя с живота. — Хм. Безусловно, это значит «почему бы вам просто не полежать, расслабившись? Куда вы вскочили?» Но Хайтан уже вернул контроль над телом, и всякая расслабленность его уже не прельщает. В голове легко, а под кожей щекотно; хочется действия, шума, света и смеха. — Давайте отнесём вас в купальни, — предлагает он, и берет Лазаря на руки даже без сказанного разрешения. «Хм» в ответ звучит не слишком воодушевленно, но то, как господин доверительно прижимается виском к горячему плечу, как послушно цепляется слабой рукой за ворот — малые непродуманные жесты кажутся драгоценными дарами влюбленному сердцу.