Ночное

В пролеты улиц Вас умчал авто... (А.Н. Вертинский) Вот странность — во сне он лил бурные слезы, а по пробуждении глаза оказались совершенно сухими. — Вот странность… — задумчиво произнёс Евгений, проведя по лицу рукой. Спальня, в которой он был один, казалась безумно огромной, словно стены во время его сна невероятным образом расширились, и веяло в комнате таким могильным холодом, несмотря на закрытое окно, что хозяин поспешил её покинуть, чтобы в самом деле не начать лить слёзы уже наяву, оставив скверный сон и скверные воспоминания там, как оставляют… ну, допустим, как оставляют змеи сброшенную кожу. С большим удовольствием и облегчением Евгений обнаружил Антона сидящего за компьютером, старательно - стремительно лупящего по клавишам. — Дитя моё… — Евгений, с наслаждением, запустил пальцы в густую шевелюру, — дитя моё, отчего ты не спишь? — Духовное дитя, — уточнил Антон. — Душевное, до известной степени, тоже, так отчего? — Бессонница напала, не хотел ворочаться и мешать. — Ах, негодница! Как она посмела на тебя напасть, впрочем… Евгений не договорил, он и Антон, практически одновременно, заметили вкладку с фамилией "Невзоров" и молодой человек потянулся было к мышке, уничтожить улику, но его придержали, и крепко, за волосы. — Так я кричал во сне? Призывал, простирая руки: "Саня, Саня, вернись, я всё прощу!" Сдал себя со всеми потрохами, как штабс - капитан Рыбников? — Из какого это фильма? — тут же поинтересовался жадный до новых знаний Антон. — Это, дитя моё, не фильм, это великая русская литература, хотя и фильм, кажется, тоже есть. Что ж, открой, давай взглянем на этого негодника. — Я привык, что вы часто, если не сказать всегда, оказываетесь правы. Решил проверить. — Но не в этот раз, как я понимаю, Саня, грубо говоря, на его любимом, лошадином языке, еще не скопытился. — Судя по всему, да, он жив. Экран запестрел фотографиями человека, с которым когда - то… впрочем, нет, близкие и дружеские отношения связывали некогда Евгения с кем-то совсем иным, а не с этой медленно осыпающейся мумией. — Жив, — звучно произнёс Евгений, — да разве же это жизнь? — Без вас, разумеется, нет. Я собирался сделать чай. — Чай… Саня его любил, а мне покупал вино и фрукты. Вино и виноград. Моё любимое вино, и мой любимый сорт винограда, который обрёл новое название, обогатился новым горьковатым оттенком вкуса после расставания... Антон заскользил из рук, поднимаясь с кресла. — Я принесу вам вино и фрукты. — Да, мой прекрасный виночерпий! Вино, фрукты и самого себя. Так я кричал? Евгений глянул, несмотря на сумрак комнаты освещённой лишь светом экрана компьютера, неожиданно остро и молодой человек, замерев, задумался. — Можно оставить этот вопрос без ответа? — Можно, — легко разрешил Евгений, — но в своих воспоминаниях не забудь упомянуть этот момент, который погнал тебя прочь с ложа любви, ложа сна, а временами и ложа чревоугодия. — Творческого ложа тоже, — не мог не заметить дотошный Антон, — а вот скажите, если бы он дал знать, что хочет… эм - м - м… — У Сани сейчас такой вид, словно всё, что он хочет это капельницу с глюкозой. Помириться, ты хотел сказать? Помириться, потому что одно я знаю точно – ты и вправду любил меня. — Это Оскар Уайльд, — молодой человек был рад тому, что опознал цитату. — Верно. De Profundis. Но не в этом дело, я вспомнил, произнёс эти слова и вспомнил, что же мне приснилось. До сих пор было лишь смутное чувство чего – то тягостного. — И что же вам снилось? — Как будто Андрей, — Евгений вывел на экран фотографию, где двое мужчин, Невзоров и Курпатов, стояли бок о бок, в одинаковых тёмных мундирчиках с бордовыми воротничками стойкой и такими же бордовыми манжетами. — Его Андрей, якобы, срочно вызвал меня в больницу, где тихо издыхал Глебыч и неприятное, тесное ощущение больничного халата в плечах до сих со мной... я не успел, не успел трагически. Андрея я встретил на полпути в палату. По ужасному выражению лица маленького доктора сразу стало ясно — finita la конедия. Мы обнялись, а после он протянул прощальную записку, где дрожащей, слабеющей рукой были выведены слова: «Но одно я знаю точно – ты и вправду любил меня». М-да... представляю, каково ему медленно истлевать. Впрочем, нет, не хочу даже думать об этом. — И всё же, — Антон проявил свойственную ему настойчивость, — если бы он дал вам знать, что хочет примириться? — А вино и фрукты? — Да, мой господин, — Антон рванул прочь так резво, что только взметнулись полы халата. И, оставшись один, удобно расположившись в согретом молодым телом кресле, Евгений развернул фотографию Сани своего, былого. — Негодяй, — лениво промолвил он, откинувшись назад, покачиваясь, — запрещаю являться в мои сны без разрешения, даже косвенно. Антон вернулся сущим Ганимедом — нагишом, с подносом в руках. Поставив бокал на стол, быстро отпрянул, не дав к себе прикоснуться. — Что за отвратительный шантаж, юноша? — Юноша ждёт ответа на поставленный вопрос. — Молодость прекрасна, но невероятно нахальна, — вздохнул Евгений, — я не отвечу ни да, ни нет, лучше расскажу одну историю. Я был у тебя дома, не у тебя лично, но в твоём родном городе, в Петербурге, была ночь, я прогуливался, ночь была лунной, а город совершенно пустынным, только собачка цок, цок, цок, пробежала деловито и скрылась в подворотне. Опершись о гранит, я залюбовался игрой волн дробящих лунную дорожку, не знаю сколько времени прошло, не знаю, как совершенно бесшумно за моей спиной возник автомобиль того роскошно - пошлого пошиба столь любезного Саниной душе. Но я почувствовал, что меня сверлят взглядом, обернулся, увидел огонёк сигареты внутри авто, то вспыхивающий, то тускнеющий. Ритм, знаешь ли, присущ каждому курильщику свой, личный, и этот ритм был мне до боли знаком. Дверца машины начала медленно открываться, но вдруг резко захлопнулась и водитель, так же резко, дал по газам, и этот режущий прекрасное безмолвие прекрасного ночного города звук был так же нелеп, как и вся невзоровская жизнь. Окончание рассказа Евгений ознаменовал поднесённым к губам бокалом флюте. — Причём, - продолжил он вскоре, - его манера водить так характерна, что он выдал себя с головой. Свалить, простите, надо было интеллигентно - тихо. Саня трус. Но трус героический, не могу этого не признать. Хотя, весь его героизм, желание лезть под пули и пировать с гиенами, иначе говоря, криминальными элементами, всё это, как ни печально, оборотная сторона трусости. А может вся эта история была очередным сном, всё может быть. Евгений протянул руку, предлагаю Антону приблизиться, но молодой человек вместо этого начал медленный танец. — А вот ещё вопрос, — посмеиваясь, произнёс он. — Да, что это такое! — возмутился Евгений, — полночь на дворе, а в доме и того больше, далеко за полночь, а он всё интервьюирует и нервирует. — Итак, следующий вопрос, как вы познакомились? Евгений, припомнив обстоятельства первой встречи, не мог не рассмеяться. — Смешно, в самом деле. Посредник был всё тот же, олежка - потрошитель. Саня тёрся одно время в тех кругах, кругах реконструкторов, которых после обозвал мальчиками в нержавейке, обожая запах конского навоза смешанный с ядрёным духом добрых молодцев и доцентик рассказывал про меня с такой завистливой злобой, что Глебыч поневоле моей персоной заинтересовался. Евгений допил вино, поднялся и Антон, которого он скоро словил, оказался приятно разгорячённым. — От топота копыт пыль по полю летит. Саня несся во весь опор, вернее, пытался взбодрить дряхлого конька и воскликнул «Поберегись!» желая привлечь к себе моё внимание. Была очередная годовщина Бородинского сражения, где - то, на поле, ряженые дурачки играли свои потешные игры, а мы были вдали от шума боевого, мы были вдвоём, не считая лошадки, приятные лёгкие дуновения ветерка, нежный щебет птиц и прочие пасторальные прелести. Конь встал, как вкопанный, к досаде лихого всадника…

***

К досаде лихого всадника конь встал, как вкопанный, и ситуация была нелепой до ужаса. Глебычу было стыдно одновременно за всё: за свой ухарский выкрик, за наряд, драматически - героически - чёрный, взлохмаченные ветром волосы. Молодой историк спокойно - иронично разглядывал его, сложив руки на груди и земля под Невзоровым упорно не желала разверзаться. А провалиться к чёртовой матери так и хотелось. — Мне кажется, у него кончился завод. У вас ключик с собой? — Слишком большой, чтобы таскать в кармане, — хмуро буркнул АГ. — Ах, вот как… он, простите за нескромность, куда вставляется? — Именно туда. АГ указал кивком головы на зад коня, жалея о невозможности закурить. — Как интересно… не хочу расстраивать, но у меня есть подозрение, что вам выдали недоукомплектованную лошадку с одной веревочкой на шее вместо полной сбруи. Или, вы её, как Герасим свою МуМу, ведете топить? Глебыч невольно прыснул, конь тряхнул головой. — Я противник лишней упряжи. В умелых руках… — И палка стреляет, — продолжил за него молодой человек, — что, если мне пойти? Где - то на белом свете там, там, где всегда мороз… Добрый, так звали коня, подлец такой, по примеру ослика из «Кавказкой пленницы» охотно двинулся за певцом, историк встал, конь остановился тоже. — Так и заведу я вас в глухую чащобу, и оставлю на съедение волкам. Впрочем, эти дурни всё живое в округе своей дурацкой пальбой из дурацких пушек распугали. — А я вас знаю, — признался Глебыч, приосанившись, и тут же, смутившись, потрепал Доброго по гриве. — Неужели? – в голосе Евгения вновь появилась ирония, — судя по тем, так сказать, людям, с которыми вы общаетесь, ничего хорошего про меня они поведать не могли. АГ дали понять, что и он был замечен и выделен из общей массы потешных дурачков. — Я с кем угодно только не имел дело, — возразил Глебыч, — в силу своей профессии, и с проститутками, и с головорезами. Смех был громким, искренним, Невзоров понял, что его слова попали в цель и более чем пришлись по вкусу. — Вот это верно, удивительно точная характеристика. Проститутки и головорезы. Так я пойду, не спеша. Фигура у него была такая, что Глебыч нервно сжимал упомянутую молодым человеком верёвочку, которой управлял конём, жадно изучая вид сзади, и прятал глаза, когда вожатый оборачивался и взглядывал на него. — Стало быть, вам про меня говорили… — Слишком много, слишком часто, невольно пробуждая интерес и завистью, и злобой. — Так отчего же не завидовать? Молод, талантлив, хорош собой, скажу без ложной скромности. Считаю, в данном случае, скромность совершенно неуместна. — Нет, вы сговорились? – Глебычу было уже откровенно смешно. Добрый вновь встал, стоило певцу остановиться. — Я повелитель лесов, полей, пчел, опыляемых ими прекрасных цветов и повелитель лошадей в том числе. — Это конь и кличут его Добрый. — Приятно познакомиться, Евгений. — А я Александр, можно Саша. — Где - то я вас видел, Александр, Саша, Саня... и, кажется даже, струящимся с голубого экрана. — Нет, я просто на него похож, нас часто путают. — Какая жалость! – Евгений, в деланном разочаровании, всплеснул руками, — а я находил того, с кем вас путают, очень интересным человеком. И не только интересным, но… Пауза была многозначительной и заполненной щебетом птиц, прошитой стрекотанием кузнечиков. — Каким? – не выдержал Глебыч. — Интересным, интересным и интересным. Как богат на оттенки смысла русский язык. — Если так, тогда признаюсь, я — это он и есть. — Точно? – строго спросил Евгений, — но тогда вы должны тотчас предъявить отрезанную голову, без неё никакой вы не Александр Невзоров, а наглый самозванец. Глебыч прекрасно осведомлённый насколько убийственно - саркастичен может быть этот человек, понимал — его щадят, а ещё он чувствовал себя дворняжкой просящей о милости, о ласке. — Я лучше приглашу вас в ресторан. Продолжим знакомство в более удобной обстановке. — Да где же здесь его сыщешь? Приличный. — Не сегодня, в ближайшее время. Выбор за вами, а счёт за мной. У вас как у историка должна быть прекрасная память на цифры. — Нет, поступим проще. Евгений извлёк визитку, у Глебыча вновь перехватило дыхание от того насколько изящны и ловки были кисти рук, но стоило прямоугольному крепкому клочку бумаги оказаться у него, как новый знакомец выкинул фортель, шлепнул Доброго по крупу. Конь встрепенулся, понёсся, и больше чем рухнуть на землю (а падать умело, во всех смыслах, АГ давно наловчился) больше всего, Глебыч боялся выронить заветный пропуск в рай с волшебными знаками.

***

— Смотри, светает… — заметил Евгений. Они были уже в спальне, Антон перевёл взгляд на окно и понял, чисто интуитивно, что если продолжение рассказа и последует, то не сейчас. — Да, будешь закрывать шторы, выключи заодно и компьютер в соседней комнате, его потрескивание мешает спать. — Если я буду хорошо себя вести, есть шанс услышать, позже, что было дальше? — Ты всегда ведёшь себя хорошо, юный шантажист и добровольный Эккерман, прекрасный виночерпий и просто герой с соболиными бровями. Евгений уже спал, спал, казалось, крепко, но когда вернувшийся, выполнивший все поручения Антон, подлез под одеяло, недовольно вздыхая, жалея о том, что сказку прервали так рано, на него неожиданно накинулись, подмяли по себя и принялись щекотать. — Не терплю уныния рядом с собой, ясно, ясно, ясно? — Да, мой Бог. — Хорошо, в постели можешь звать меня Богом. Мятежный порыв улёгся, Евгений зевнул, потянулся, потрепал Антона по волосам. — Мы будем спать, видеть сны и они будут прекрасными, как мы сами. — Да, мой Бог. Воистину так, — согласился, с улыбкой, Антон.

***

Короткое презрительное словечко слетело с губ Евгения вслед стремительно удаляющемуся автомобилю. Но вдруг внезапный разворот заставил его удивлённо поднять бровь. В этот раз водитель не стал медлить, вышел из машины сразу и тут же закурил. — Развлекаешься, Саня? — Как и все мы. Глебыч пожав щуплыми плечами, густо выпустил дым. — Ты и шумишь, и дымишь, и не спишь неизвестно почему в столь поздний час и не менее поздние годы. А пролетариям, между прочим, скоро на работу. Машинкой новой обзавёлся? Глебыч привалившийся было к боку автомобиля, глянул на "машинку" внимательно, хмуря брови, словно вспоминая давно или нет она куплена. — Садись, покатаю, как в старые добрые времена, — предложил он. — Она прокурена, — поморщился Евгений, — лучше прогуляемся. Поговорим. Если тебе захочется броситься в Неву от моих слов, прошу не винить меня в своей скороутопной кончине. — Не дождёшься, — усмехнулся Глебыч, пытаясь держаться независимо, гордо, даже дерзко, но поджилки внутри так и тряслись. Евгений был как искусно приготовленное блюдо для человека давно сидящего на жёсткой диете, бодрящей струёй свежего воздуха в затхлой комнате. И всё разом вспыхивало, щедро расцветая, переливаясь яркими красками, как оживает мигом пустыня после щедрого ливня. И знание, что засуха вскоре наступит и песок вновь, досадливо, заскрипит на зубах только придавало остроты этому дивному в своей неожиданности моменту. Глебыч отбросив сигарету, поспешил за напевающим про бананово - лимонный Сингапур Евгением и тот внезапно остановился и развернулся, не дав вовремя среагировать и отпрянуть. — Глупый Саня, — интонация не Евгения, но его Женьки была столь мягкой и нежной, что у Глебыча невольно защипало в носу. Не спрашивая разрешения, он уткнулся лицом в крепкую грудь, умирая от счастья, рыдая от сокрушительной невозможности вернуться в прошлое, стать прошлым собой.

***

— Да, твою же мать! Глебыч, недолго думая, потянул с подушки наволочку, не в силах подняться и пуститься на поиски носового платка. Да и весь бурно полившийся из глаз и носа водопад небольшой клочок ткани вряд ли бы вместил. — Твою мать... — простонал он жалобно, — какого чёрта, ты мне снишься таким, я тебе, что, жить спокойно не даю? — Блятство… Он бормотал и сморкался тихо, чтобы не потревожить домочадцев, а когда слёзы иссякли, закурил, благо, что табак был всегда под рукой. Варкалось. Хливкие шорьки Пырялись по наве, Когда у них всё только разгоралось, Женька после визита в загородный дом Глебыча, дожидаясь вызванного такси, декламировал эти стишки из «Алисы» Кэрролла с самым серьёзным выражением, заставляя Лиду падать со смеху, а Андрей, сидящий вдалеке на веранде, дулся, чуя соперника. Небо было звёздным, высоким, огромным и Бог вновь поселился в груди, но не какой - то абстрактный, древний и холодный, в этот раз близкий, молодой, живой. — Можно, я сдохну прямо сейчас? — взмолился Глебыч, чувствуя, что слеза опять ползёт по щеке. Но его жаркая, влажная просьба традиционно всевышней инстанцией была проигнорирована. Бровь отчаянно дергалась, пальцы дрожали. Упорно начинался новый день, и нужно было продолжать жить, нравилось ему это или нет. — Блятство, — повторил он уже спокойнее, складывая влажную наволочку. Чёрную, с узором из мелких черепов по краям, шёлковую, дорогую, пафосную, смешную. Как бы то ни было, что бы там не было, прелесть самых вольных снов заключается в том, что ты их единственный творец и зритель. Или… нет?