"Я люблю тебя, чел"

Ларри не может вспомнить, когда в его голове засело сомнительное подозрение о возможной бисексуальности. В плане, девки ему всё равно нравились, красивые там, худенькие, с бледной кожей и синими волосами… Блядство. Как давно мозг просверлила донельзя навязчивая мысль, что Салли это эстетический оргазм глаз во плоти? Такая непрошенная и неправильная идея, аж до костей пробирает. И тут, в такие моменты осознания, кровь должна стынуть в жилах. Но эта сука, по законам подлости, бьёт по вискам, заставляя вену нервно распаляться под натиском грязных мыслишек. И Сал этот весь из себя такой невинный, правильный, аж противно. Пай-мальчик, ей богу. И чем больше Ларри зависает с ним, тем сильнее ему хочется развратить мальчишку. Он кусает себя за внутреннюю сторону щеки. Он грязный. А потом то ли кайфует со своих мыслей, то ли осуждает — сам до конца не разобрался. Просто глушит неразделённые чувства и прочую ебень дешёвым алкоголем и противными сигаретами. Неразделённые они, кстати, потому что Джонсон даже себе в этом не хочет признаваться. Да и дружбу портить не хочется, будь оно всё неладно. А Салли неоднократно говорил, что не переносит запах зловонного смога. Ларри осекается, убирая пачку в карман, чтобы не сорваться. Хотя что уж, рядом с лучшим другом «сорваться» казалось самой выигрышной перспективой. Темноволосый недовольно фыркает, поджимая губы. И вот этот чёртов Фишер весь такой до пизды прекрасный, со своей молочно-белой кожей, тонкими длинными пальцами с чёрным матовым лаком на ногтях, красными коленками и голубыми волосами. На минутку проскакивает мысль, что ориентация Ларри уже такого же цвета, что и локоны юноши сидящего напротив. И вот он опять теребит их руками, чтоб его. Словно специально действует на и без того расшатанные нервы. Перебирает каждую прядь, наматывая на палец и смотрит так невинно, что брюнет готов тут же накинуться на него. И сожрать живьём, судя по всему. У него дикое любопытство, граничащее с животным интересом. Ларри опасается, как бы это дурацкое ощущение не разорвало его изнутри. А шея у Салли тонкая и длинная. И ключицы у пай-мальчика выпирают так, что любая девчонка от зависти будет локти грызть. Ларри уже мысленно столько раз покрывал их засосами, что заебался считать. Джонсон в принципе заебался. Стирать руки до мозолей в попытке угнаться за пошлыми фантазиями кажется не самым удачным решением, а рядом по-прежнему маячит Сал. И ещё и глаза мозолит, помимо ладоней, господи. Глаза у него голубые, ледяные, как и он сам. И он весь такой синий и отчуждённый, что для Ларри загадка: ему хочется волком выть от того, что соседский мальчик такой невыносимо идеальный или потому что он просто ебал так жить. Металлист ещё ж и художник. И смотрит он на всю эту картину целиком, а в подкорку сознания горько въедается мысль о том, что источник вдохновения сейчас торчит в своей комнате и опять красит ногти этим блядским вонючим чёрным лаком, так идеально контрастирующим с его белыми руками. А в мозгах вакханалия и беспорядок ещё хлеще, чем в комнате, в которую он приведёт очередную девку. Плоскую такую, с синим каре… Сал ж ничего не должен заподозрить, верно? Это просто подружка, которую Ларри решил нарисовать, аргументировав это тем, что тараканы в голове требуют творческой практики. А душу гложет гадкое чувство, будто он изменяет человеку, с которым они просто друзья. Джонсон бьётся головой о стенку в такт «Смысловой Фальсификации», пытаясь вбить в свою тупую башку, что ему девчонки нравятся, а не какой-то чудик с протезом вместо лица. Башка тупая, потому что он ещё не вкурил, что от влечения к юноше он хрен избавится. Иронично, ведь курит-то он в последнее время много. Дымит аки паровоз, спихивая всё на то, что нервы шалят. Не пиздит, потому что рядом с ним всегда собачкой бегает «мистер невинность». Или кто за кем там бегает. Сложно сказать. Снова и снова закидывает в рот пластинки мятных жвачек. Ну так, на всякий случай. Вроде как ему ничего не светит с Фишером, никаких поцелуев и уж тем более прочих ванильностей. Но перестраховка никогда не мешала. Да и жвачки сами по себе вкусные, заглушают едкое табачное зловоние, которое так бесит Кромсали. Ларри иногда вкидывает всякие фразочки по типу «я люблю тебя, чел» с максимально хитрой рожей, чтобы никто в радиусе ста километров не пронюхал, что металист не пиздит, совсем. А Фишер, сука такая, шибко проницательный, но до сих пор не допёр что к чему. Может, оно и к лучшему, не будет тупого мозгопромывания. Салли никогда не признается, что каждый раз краснеет под протезом, когда слышит всякие идиотские милые штуки. Особенно такие недо-признания. Ларри просто крайне скуп на комплименты, но если делает это, то вкладывает всю душу. Смотрит ещё так на тебя своими карими глазами, словно в гипнотический транс ввести пытается. Оба не помнят, когда тихие мирные посиделки превратились в непонятную заваруху с тонкими нотками вожделения. Хотят одного и того же. И молчат, потому что признаться в чём-то таком для Ларри сродни моральному суициду, равно как и для пай-мальчика, на которого он слюни пускает. Неловко обоим, страшно. Они, вообще, повидали много дерьма за свои 17 лет, но сказать кому-то, что он занимает все твои мысли почему-то страшнее, чем разборки со старой кошёлкой Пакертон, пускавшей людей на колбасу, земля ей бетоном, да тёрки с привидениями и красноглазым чертякой, отвисающим на кухне у Джонсонов. Школу они почти закончили, осталось совсем немного, потом жизнь раскидает всех по ебеням мира и Ларри боится потерять своего лучшего друга. А пока, сидя на нудных уроках, он наслаждается чуть ли не каждой минутой, наблюдая за тем, как Фишер что-то спокойно пишет в своей тетрадке. Потом как-то происходит всё очень резко и внезапно. Галопом по Европам. Резво мчится со скоростью истребителя. После очередной тусовки, Ларри притаскивает жопу домой в десятом часу. Выпивший и неебически довольный жизнью. Лиза уехала по делам куда-то там, отец Салли снова в запое и синеволосый, насмотревшись очередных кошмаров, решает повторить подвиг Ларри и дотащить свою пятую точку до дверей подвала. Он просто знает, что из этой квартиры его никогда не прогонят. По крайней мере, уж точно до момента, пока он не начнёт лить дикий бред про то, что, «кажется, влюбился», рискуя спугнуть темноволосого и снова плыть по течению в непонятном одиночестве. Фишер сидит на чужой кровати и дотрагивается, якобы нечаянно, до чужой ноги своей. И Ларри просто башню рвёт. Он едва себя контролирует, опьянение и лёгкий привкус виски на языке тоже не на его стороне, вот прямо вообще. А желание накинуться на маленькое хрупкое тельце растёт в геометрической прогрессии. Сал, на самом деле, вовсе не такой уж и мелкий. Просто дерьмовая жизнь сделала свою работу, а Ларри дылда, рядом с которым кто угодно будет казаться коротышкой. Эта мысль, вроде как, утешает. Фишер расстёгивает протез — воздух в комнате до невыносимого душный. Джонсон прикусывает губу, изучая взглядом все шероховатости кожи. Пробегается глазами по всем бугоркам и впадинам, рассматривает шрамы так долго и внимательно, как только может. На всё это уходит чуть меньше десяти секунд. Салли неловко краснеет. — Чего уставился? — Ты ахуительно красивый, чувак. Он убирает голубую прядь волос с лица, едва касаясь пальцами огрубевшей кожи и скользит подушечками по рубцам. Так осторожно, как координация пьяного позволяет. Сал прикрывает глаза, показывая, что он доверяет металлисту. А потом ощущает невесомое соприкосновение губ и это становится катализатором; Фишер приоткрывает рот, втягивая темноволосого в очередной поцелуй. Тот, будучи в шоке от ситуации и не соображая ничего под действием влитого в себя пойла, не сразу догоняет, что к чему. Спустя вечность, наконец, отвечает с двойной силой. И вечность их длится долю секунды. Сал разрывает поцелуй и Ларри тонет в пучине тех холодных голубых глаз. Теперь они кажутся самыми тёплыми в мире. — И… Что это значит? Ларри не отвечает, лишь только тянет руку к чужой с чёрным матовым лаком на ногтях и сжимает её в своей. А затем, всё же, генерирует что-то нечленораздельное, смахивающее на «Я люблю тебя, чел», заставляя Салли в очередной раз словить микро-инфаркт от переизбытка чувств.