Отблески темноты

Мне всегда снились яркие сны, поэтому каждое утро было посвящено не только механическим сборам на пары, но ещё и размышлениями над тем, как такой бред вообще мог прийти в моё спящее сознание. Я поражалась, самые интересные сны даже записывала. И так бы продолжалось и дальше, если бы в одно утро мне вдруг не стало нестерпимо холодно. Было ощущение, словно меня вытянули из-под одеяла для того, чтобы с разгона макнуть лицом в снег. Меня сотрясала дрожь, я инстинктивно набрала побольше воздуха и чуть не подавилась им от того, что лёгкие обожгло не хуже огня. Боль была такой сильной, слившись с ощущением холода и потери того, чего я не до конца понимала, и всё, что мне оставалось, — просто заорать. И я сделала это, после чего резко заткнулась, осознав, что крик никак не смахивает на голос двадцатилетней девушки. Это был истеричный визг младенца. Новые ощущения угнетали. Я оказалась полуслепой, зрение было нереально мутным, слух тоже заметно ухудшился, что здорово меня напугало, и я разоралась опять, абсолютно не понимая, что происходит. Вокруг звучали неясная какофония голосов и повторяющийся раз за разом продолжительный женский крик. Не мой крик, но он тоже был полон мучения. Спустя некоторое время мне вновь стало тепло, но не так, как раньше. Я увидела лицо девушки, держащей меня на руках. Она улыбалась, хотя выглядела очень уставшей и даже истощённой. Девушка прижимала меня к груди и ласково нашёптывала какие-то глупости, от которых мне стало так спокойно и хорошо, что я не заметила, как уснула. Следующее пробуждение сопровождалось голодом, а после насыщением. Та девушка поила меня молоком, поглаживая по голове. Не сразу до меня дошло, что я вообще-то маленькая, и не сразу поняла, что стала младенцем. Большую часть времени я спала, остальную — ела и ходила под себя, раздумывая над тем, что за дерьмо вообще происходит. Почему я стала маленькой? Почему меня кормят грудью? Какого чёрта я всё никак не проснусь в реальном мире и не начну собираться на пары? Какого хрена у меня есть сестра по имени Изабелла? Как я поняла из обрывков разговоров девушки, по-видимому, ставшей моей матерью, и молодого мужчины с тёплыми карими глазами, у меня есть сестра-близнец. Сестра родилась на пять минут позже меня, и её зовут Изабелла. Меня же — Лукреция. Дни сливались в недели, а недели — в месяцы. Когда мне исполнился год, я осознала, что никогда не проснусь, и всё происходящее сейчас — моё взросление, сестра, родители — та самая реальность, из которой не убежать. С другой стороны, у меня не было причин желать опять оказаться в том мире, где я жила раньше. Я знала, что у меня там остались родители и близкие, но память очень быстро поблекла. Казалось, будто моя двадцатилетняя жизнь осталась в прошлом, воспоминания обернулись мутной дымкой, они мало что значили, хотя я и понимала, что, в отличие от Беллы не являюсь ребёнком. Сначала я пробовала понять, почему стала девочкой по имени Лукреция, но очень быстро бросила эти размышления, ведь ответов не было, а память не отзывалась на желание хоть что-то вспомнить. Понятно, что со мной что-то случилось. Возможно, я умерла, но это не имело значения, ведь прямо сейчас я жива. Я росла в семье Свон, моего папу звали Чарли, а маму Рене. Папа работал полицейским, в то время как мама сидела со мной и Беллой. Я старалась не доставлять ей лишних хлопот, насколько это было возможно в теле маленького ребёнка. Ведь видела и понимала — она ещё совсем молодая, и ей одной трудно справиться с двумя маленькими детьми. Когда нам с Беллой исполнилось два года, родители стали ссориться всё чаще. Рене не устраивала жизнь домохозяйки в таком маленьком городишке как Форкс. Она хотела жить полной жизнью. Спустя полгода конфликт дошёл до той точки, после которой сжигаются все мосты — родители подали документы на развод, хотя я видела, что папа не хочет отпускать нас. Но как-то, укачивая меня на руках, он сказал, что не может держать нас около себя, делая Рене несчастной. Он помог нам переехать в Финикс, после чего мы с Беллой появлялись у папы в гостях лишь летом, на один месяц. Всё остальное время мы проводили с матерью, которая часто меняла работы, пока наконец-то не остановилась на работе воспитательницы в детском саду. Что-что, а детей мама любила. Папа же помогал нам, постоянно присылая деньги. Иногда мне казалось, что он шлёт нам большую часть своей зарплаты, ведь суммы, которые постоянно получала Рене, казались очень даже неплохими. Учёба в первом классе оказалась для меня тем самым переломным моментом, в котором я отдалилась от своих сверстников слишком сильно, ведь все они были маленькими, неинтересными детьми. Белла обижалась, что я постоянно остаюсь наедине или не хочу участвовать в совместных играх. И мне приходилось делать вид, что я, как и любой маленький ребёнок, радуюсь незамысловатой игре или разговору. Мама замечала, что я отличаюсь от сестры, называя меня в шутку взрослым ребёнком. Она, несмотря на свою эксцентричность и ветреность, очень проницательный человек. И, наверное, мама бы испугалась, узнав, насколько близка к правде. Когда нам исполнилось двенадцать, Белла не захотела ехать летом к отцу, ведь он для неё был чужим. Она его почти не знала, и её угнетала его частая молчаливость. Я, в отличие от сестры, продолжила ездить в Форкс, каждый раз вспоминая, насколько погрустнел голос папы после того, как Белла отказалась проводить с ним летний месяц. В четырнадцать лет неожиданно нарисовались родственнички со стороны мамы, до этого не принимающие в нашей жизни никакого участия, ведь мама пошла против их воли, выйдя замуж за папу. Их имена в нашем доме были табуированной темой. Никто не упоминал о том, что у мамы есть родители, а у меня с Беллой — бабушка с дедушкой. Родители папы умерли, когда он ещё учился в университете, в то время как мамины не появлялись в нашей жизни вообще. Поэтому, когда они нагрянули с неожиданным визитом на рождественские праздники, я очень, очень сильно удивилась. Дед — Скотт Хиггинботом — оказался человеком строгим, с холодным взглядом и идеальными манерами. Бабушка оказалась под стать деду, и для меня было загадкой, почему второе имя Белле мама дала в честь бабушки. Мари Хиггинботом рассматривала нас так, словно не могла понять, что мы вообще такое. Хотя она видела, что мы похожи на мать, всё же сходство с отцом тоже было. Мама о чём-то разговаривала с ними на кухне на повышенных тонах, после чего они вместе с нами сели за праздничный стол, расспрашивая о том, чем я и Белла увлекаемся. Я мало что о них знала, но было такое впечатление, будто дед и бабушка не совсем простые люди. Одежда, которую они носили, выглядела очень дорого. Это не то, что могли позволить себе люди со среднестатистическим доходом. Я исправно отвечала на вопросы деда, не сводя с него внимательного взгляда. Белла сидела около меня и смотрела на них сначала недоуменно, а уже после — отстранённо. Я знала это её выражение лица. Оно говорило о том, что ей некомфортно находиться в обществе этих людей. Пусть они и были нашими родственниками, нашей кровью, но они отказались от мамы и от нас много лет назад. Когда они ушли, я спросила маму о том, что происходит, на что она попросила нас с Беллой постараться найти с ними общий язык. Белла спросила для чего это, на что мама сказала, что, возможно, одна из нас или даже мы вдвоём станем наследниками бизнеса нашего дедушки. Как она сказала, они не собирались передавать дело всей своей жизни в руки дальних родственников, поэтому отдадут его либо внучкам, либо же все деньги и имущество пойдёт на благотворительность после их смерти. Белла от идеи того, что нужно с ними общаться, скривилась, и я не могла с ней не согласиться — всё же было неприятно, что о нас с мамой вспомнили только сейчас. С другой стороны, получить богатое наследство с бизнесом в придачу — штука весьма хорошая, поэтому в дальнейшем, когда Хиггинботомы приезжали к нам в гости или же возили куда-нибудь, я вела себя прилежно. Через несколько месяцев я поняла, что оказалась к ним намного ближе, чем Белла. Дедушка предложил мне начать активно заниматься с репетиторами, обещая оплатить все расходы, и я согласилась, решив, что чем больше знаний — тем лучше для меня. Летом всё так же на месяц приезжала к папе, что дед с бабушкой не одобряли, но после того, как поняли, что я не перестану к нему ездить, махнули рукой. Я училась, всё больше отдаляясь от Беллы. Постоянно проводила время за каким-либо занятием, и, по сути, абсолютно свободного времени на то чтобы просто поваляться и ничего не делать у меня не было. Дедушка с бабушкой взяли меня в хороший оборот, и со временем я даже привязалась к ним, к их прохладной заботе и взглядам, в которых начала видеть тепло. Когда мама познакомилась с Филом, а после он вообще начал жить с нами, Белла конкретно присела мне на уши разговорами о том, что мы мешаем их личной жизни. Филу постоянно нужно было переезжать с места на место, и мама не могла нас просто так бросить, поэтому Белла решила, что будет лучше, если мы уберёмся к папе в Форкс. Я была с этим согласна, хотя у меня всё же оказались некоторые сомнения по поводу того, что скажут на это дедушка с бабушкой. Учитывая, сколько они вложили в меня, им явно не захочется, чтобы я уехала в Форкс. Разговор с ними оказался очень трудным, дед предложил переехать к ним с бабушкой, но я отказалась, сказав, что пока я могу, хочу быть со своей сестрой. Пусть мы с ней не особо близки и живём каждый в своём мире — всё же она мне роднее всех на свете, и я могу ей рассказать всё то, о чём не должна слышать мама. Я прекрасно понимала, что как только мы обе окончим школу, то наши пути почти сразу разойдутся. Да, мы будем созваниваться и иногда видеться, но это всё. Скорее всего, как наследница дедушки, я постоянно буду занята делами, и у меня не окажется возможности спокойно проводить время наедине с собой, поэтому Форкс был отличным местом для того, чтобы подготовиться к переходу Рубикона. К тому же я действительно соскучилась по отцу, а учитывая, что меня ждёт дальше — я буду его видеть ещё реже, чем Беллу и маму. Прощаться с мамой, а также с дедушкой и бабушкой, было грустно. Но я знала, всё это — лишь затишье перед бурей.