Нежность. Ненависть

Ната лежала под капельницей. Врач сказал маниакальная депрессия, нахуй те валиум, не донимай меня, убейся. Ну не так, конечно. Сказали, мдп, депрессивная фаза, хуесивная, блин. Нату сюда спихнули любимые маменька и папенька, потому что им надоело смотреть как их любимая доча забросила ПТУ и валялась на кровати как тюлень. Бабушка сказала, что у нее, наверное, депрессия (противно протянула, через е) и ее надо к «психиатеру». — Это вас надо к психиатеру, блять, всех.

 — Нателла, за языком следи, — одернул отец. 

— Пошел нахуй!

 На семейном совете было решено единогласно — Натке надо в районный ПНД. В районном ПНД консилиум решил единогласно — Натке надо в стационар. «Вот суки, — думала Ната, — чтобы их черти в аду кочергой ебали».

 Суп в стационаре был жидкий, котлеты на семьдесят процентов состояли из хлеба, чай был противный, совершенно не крепкий, а еще на натиных глазах привязывали соседок по палате к кроватям. Ей самой это не грозило точно, она и в туалет-то идти до последнего тянула — вставать не хотелось совершенно. Еще там была какого-то совсем эфемерного вида девчонка, которая тоже постоянно лежала под капельницами, и, похоже, она была близко знакома с галочкой — у нее закатывались глаза. Звали эту эфемерную Шершанской. Она была рыжая словно Антошка из одной небезызвестной песни, такая же веснушчатая и тоненькая как лист бумаги. Ела она с трудом. Она вообще все делала с трудом.

 К ней приходила какая-то цветочная девка, то ли Лилия, то ли еще кто, брала ее лицо в руки, чтобы смотреть ей прямо в закатывающиеся глаза, и всегда говорила примерно одно и то же: — Пиздец, Шершунь, что они с тобой сделали? — Н-нормально, — отвечала Шершуня. Естественно было не нормально, но у Наты копилась желчь. Почему к этой Антошке постоянно кто-то ходит, а к ней даже родители приехать на троллейбусе не могут? Две остановки проехать? Суки. К тому же она несколько завидовала их нежной дружбе — цветочная девочка носила Антошке цветы, какие-нибудь ромашки сраные, и клала ей за уши. Антошка дебильно улыбалась, Лютик тоже. Иногда, когда думала, что никто не видит, целовала ее в щеки. Нату вот никто ни в какие щеки не целовал. Нет, вернее целовали, конечно, но ей редко это нравилось. Она хотела так, чтобы прям нравилось. Однажды во дворе к ней подбежала Астра, дернула за рукав и начала тараторить: — Во блин, Шершуня пирожки не ест. Будешь пирожки? Их дедуся сделал, охуенные пирожки, я те кричу, амброзия с картошкой просто. «Ну вот и че ты пристала», хотела ответить Ната, но вовремя себя одернула и сказала: — Я с капустой люблю. — С капустой тоже есть, ток подгорели. Бля, да весь пакет забирай, там пирожков этих жопой жуй, просто с картофаном самые вкусные.

Сунула пакет и убежала. — А, я, кстати, Роза! — бросила она убегая, и прибежала еще раз, — тебе может надо что-то?

 Ната мотнула головой. Ничего ей не надо кроме хоть какого-то внимания. После знакомства с Розой она этого внимания получила сполна: Шершунины передачки теперь предназначались ей, а сама Шершуня получала свои цветочки и поцелуйчики и, кажется, была вполне удовлетворена ситуацией. Роза таскала ей чай в термосе — нормальный, домашний, крепкий чай, периодически с лимоном, поддерживала под руку, чтобы ей лучше стоялось. Ната стояла на стреме, пока они целовались в углу двора и точила то пирожки, то драники, и не могла понять, то ли она так тоже хочет, то ли нет. Сначала выписали Шершуню, потом ее, а самое смешное было в том, что Ната так и не узнала как ее зовут, потому что из уст Розы она была исключительно Шершуней, а медсестер — Шершанской. Имя у нее определенно было, но для Наты оставалось загадкой, пока Роза ее не вызвонила и не позвала к ним, ибо «нехуй окисляться». Когда Ната приехала к ним избавляться от окисления, она была несколько поражена. Говнарскую сущность Розы она увидела сразу, но то что Шершуня тоже эээ… кипятярит (?) ее поразило в самое сердце. Они были как Сид и Нэнси от этого их лесбийского мира, или как Бонни и Клайд, или как Джон и Йоко — короче, два сапога пара и одна сатана. У них и группа так называлась — то ли Малиновый Сатана, то ли Багряный Чертила — поди их разбери, говнарок этих. Шершуня, как выяснилось, была мало того, что Яной, так еще и Осиповной. Яна еще ладно, но вот это вот тщедушное существо в кожаной юбке на Осиповну не походило от слова совсем. Без тяжелых нейролептиков она все равно была довольно заторможенной, но по своей установке хуярила только в путь, у Наты аж челюсть отвисала. 
Не у нее одной. У этой самопальной группы была еще одна поклонница, обычно попивающая чай с печеньками, которые сама же и пекла. Она приходила к ним в красном костюме, с прической и при макияже, но у них переодевалась в кожаную юбку как у Шершанской, футболку с их принтом и распускала волосы. Губы она красила красным, а на глаза наносила черные тени прямо поверх голубых.

 И говорила, что только у Розы и Яны чувствовала себя по-настоящему собой. Встречалась она с каким-то мудлом по имени Ричард и по фамилии Сапогов (хотя Ната скорее назвала бы его Мудила Мудаков). Мудло было до задницы богатое и ровно настолько же манипулятивное и, по натиному личному мнению, невероятно тупое. Ната понимала, что для бытности манипулятором необходимо иметь мозги, но тупость Мудакова заключалась как раз в том, что он, кажется, вообще не понимал, как работают отношения между людьми, где хорошо больше, чем одному. Понимали фантомасницы, причем это выражалось в каких-то сущих мелочах, вроде того, что Роза сидела на диване, а Яна устраивала голову у нее на коленках и чуть ли не кошкой мурчала от того, что ее гладят. Они постоянно что-то друг другу готовили, грелись друг об друга, когда было холодно и из одного термоса пили горячий чай, и, что Нату поражало совсем — они друг друга даже в шутку не называли ни дурами, ни овцами, ни кем-то еще. Вот пельмешкой назвать — только в путь, хотя в пельмешках Ната мало чего хорошего находила. Но ее все равно поражал тот факт, что такие брутальные рокерши иногда сидят на кухне и плетут друг другу косички, а вечерами на диване целуют друг другу уставшие после репетиций руки, и выражаются не словами из песен Летова — хотя бы по отношению друг к другу. Еще больше ее поражало то, что Таня же не слепая и прекрасно видела, как можно друг друга любить, но так и оставалась в отношениях со своим Мудаковым, где не было ни взаимности, ни нежности — что уж о любви говорить. Уважения не было. Таня была что песик у ноги. Те ночи, которые она проводила у Розы и Яны действительно были как выходные от всей ее жизни, потому что ну кто не устанет от жизни в режиме минеты и котлеты с человеком, которого очевидно не любишь. Сам Ричард относился к таниной увлеченности творчеством легендарной рок-группы «Багровый Фантомас» с нескрываемым презрением и называл Таню группиз. — Тебе зачем этот хрен? — однажды поинтересовалась Ната, не сдержавшись. — А кому я нужна? 

«Во дура», хотела сказать Ната, но сдержалась, насмотревшись на фантомасниц. — С чего ты это взяла?

— А что и кому я могу дать? У меня есть милая мордашка и длинные ноги, я готовить умею. Все. Он меня, считай, с дороги подобрал и… Очеловечил, что ли.
 — Он тебя не очеловечил, ты для него как куколка. Просто живая куколка. Поиграть и бросить. — Да нет, Ричи не такой… — Такой! — проорала Роза из гостиной. — Еще какой такой, — замахала головой Ната. Стало тихо. Роза и Яна о чем-то шушукались в соседней комнате, и в конце концов Яна зашла на кухню. Она зароллила косяк и дрожащей ручонкой протянула его Нате: — Б-будете? Это розин дедуся вырастил… На даче. — Контору не пали! — послышался крик Розы. — Ну вы это… сами разберетесь. Мы репетировать, — развернулась и ушла. — Можно считать, мы на концерте в первом ряду, — улыбнулась Таня, — ты знаешь, что делать с косяками? Ната дернула плечом. В общем и целом, ее это никогда не интересовало, но в данный момент стало как-то интересно. Мало ли как у нее сознание расширится.
 — Смотри, поджигаешь, вдыхаешь, задерживаешь дыхание и выдыхаешь. Вот так. Совсем немного сложнее чем сигарета. Ты сама или тебе помочь? — Помоги. — Подойди тогда поближе. Ната подвинулась на табуретке. — Нет, ближе. Открой рот и не пугайся. Таня вдохнула дым и медленно выдохнула Нате в рот. Ната дернулась и закашлялась. — Ты как две вот эти? — Кто меня знает, — Таня пожала плечом. Глаза у нее стали грустные. — Давай еще раз. После трех еще мир стал какой-то совсем интересный и дико захотелось есть. Таня знала, что для таких случаев в морозилке всегда есть мороженое, и она долго выковыривала две упаковки эскимо. Всё было долго. А прошло десять минут. — Ты как догадалась… — Я с ними уже пару лет общаюсь, знаю, что и где. — А Ричард? — С ним три. — Нахуя-я-я-я, — протянула Ната. Таня запустила ей руку в волосы и медленно спускалась к затылку. Было чувство, что ее гладит не одна Таня, а как минимум тысяча. Чувства примерно в тысячу раз и обострились, и притупились. Она будто со стороны смотрела на то, как они лежат на полу и пялятся в потолок. Таня была какая-то исключительно красивая сейчас и говорила на каком-то непонятном языке, но Ната почему-то понимала все, что она говорит, хотя и не могла ответить так же. В какой-то момент Таня заплакала, и по ее щекам побежали черно-голубые дорожки. Ната не придумала ничего умнее того, чтобы прижать ее к себе и чмокнуть в волосы. Таня улеглась ей на плечо, потом сползла на грудь. Ната вот вообще не была против. Она пахла очень приятно, но совершенно неясно чем — это явно не были духи или шампунь, у нее был какой-то очень свой естественный запах, которому Ната не могла дать определения. Это был просто естественный запах. Понятно, на что повелся Мудаков — дело даже не в ее красоте или в том, что она хорошо готовит индейку, дело в отчаянной нежности, которую она источала, которая проявлялась и в запахе, и во взгляде, и в манере аккуратно снимать обувь, и вообще во всех ее манерах и привычках. Таня была ходячей нежностью, уютом и спокойствием. 

Ната была полной противоположностью, ершистой, желчной, обозленной на мир и каждый раз удивляющейся, что к ней хорошо отнеслись, потому что ну к чему тут хорошо относиться. Преподы в ПТУ говорили, что ей одна дорога — на трассу, и она им почти поверила. Родители говорили, что она ходячее разочарование, еще и с белым билетом. Им она тоже чуть не поверила. 

— Вот ты, Натка, красивая такая, — говорила мама, — и такая же бестолковая. Мужа себе ищи, чтобы побогаче и терпел тебя дурную.

 Как выяснилось, Тане говорили то же самое, только вот Таня нашла, а Ната и с этим все еще лажала. Ей, собственно говоря, и не хотелось. Ей в принципе ничего не хотелось, ее жизнь не имела примерно никакого смысла, и она с ненавистью, еще лежа в больнице, смотрела на Розу и Яну, у которых смысл явно был. Растворяться в человеке — удовольствие так себе, но им, кажется, было нормально и как-то эйфорически хорошо. Ната бы не удивилась, если бы ей сказали, что у них образовался коллективный разум. Вероятнее всего он у них и был, потому что эти две были как-то идеально, даже идиллически синхронизированы друг с другом вплоть до циклов. Может музыка их связала, кто их знает. У Наты был единственный в ее жизни навык — она хорошо умела стричь и делать маникюр. Стричь — потому что она училась этому в ПТУ, а ноготочки — по призванию, видимо. Собственно, именно поэтому она придумала хитроумный план: предложить Тане сделать ей маникюр, и исподтишка, тихонечко прикасаться к ее руке. Ната и сама не понимала, зачем ей это нужно было, потому что такого рода чувств в жизни не испытывала в принципе, и, как она потом поняла, даже глядя на Розу и Яну она испытывала скорее не желание иметь что-то подобное, а тупую, черную зависть. Таня, видимо, вдохнула ей своей нежности в организм, когда делала цыганочку с планом. Все же дуростью были для Наты всякие держания за ручку, всякие там поцелуи дурацкие, все эти троганья волос, а тут внезапно захотела сама. Да еще с кем. С Татьяной, блин, Восьмиглазовой, звездой экрана и мечтой тысяч, если не десятков тысяч. 

С Татьяной Восьмиглазовой, которая по уши увязла в дурацком Хуичарде Мудакове. В Нате боролись нежность и ненависть: Таню хотелось обнять, а Ричарду втащить. У нее на этот случай — встречи с Ричардом — в сумке всегда валялись газовый баллончик и кастет, она еще подумывала раздобыть пневмат, но слишком много нервов, денег и чести этому Мудакову. В конце концов, у нее есть острые, острые когти. Роза на эти когти постоянно недоуменно смотрела и в какой-то прекрасный момент выдала: — Натка, а ты это… Извини, блин, за вопрос, но ю ноу… Но как ты сексом занимаешься ваще? — Нормально занимаюсь. Как все. — Да нифига не как все, у тебя с такими, блин, когтями садо-мазо одно.
 — А причем тут когти и секс? Это потом до Наты дошло, что ей тоже неплохо бы подпилить ногти, если она хочет, чтобы у них с Таней сложились более близкие отношения. Однако не складывалось, и ногти пилить было нечего, хотя Роза с Яной крайне очевидно и усиленно пытались их свести — чего только стоила попытка оставить их один на один, да еще и с косяком.

 Фантомасницы вообще очень любили оставить их в одной комнате и удалялись то за пивом, то за сигаретами, то репетировать. Один раз они вообще поехали к дедусе — на другой конец города на всю ночь. Спасибо, конечно, но помогало это слабо — Таня первая же пошутила шутку про сводничество, и Ната сдавленно смеялась, все глубже осознавая, что шансов у нее примерно ноль.