~•~•~
Аудитории Академии художеств были просторные. Старая побелка на стенах пускала многолетние ветви трещин, исполосовавших персиковые силуэты высоких окон, создавая иллюзию выбитого стекла. Было холодно, а горевшее за окнами солнце так и манило обманчивостью своих теплых лучей, что на самом деле хотелось их выбить. Драпировки на стене спускались до самого пола петергофским каскадом, белые по своей сути, но впитавшие все краски окружавшего их мира. Элио сидел к ним ближе всех, чтобы от всей группы людей вокруг до него доходил лишь синхронный шорох карандашей, затяжные вздохи усталости и… -Затемнила слишком, эта впадинка же не самая тёмная во всей композиции, — тихое, вкрадчивое, близкое. Близко. Очень. Элио напрягся спиной, сжав лопатки — спрятав крылья — и выпрямившись. -Мне нравится твоя штриховка, — тихо звучит над ухом. Широкая ладонь тут же легла на его плечо, согревая, но дрожь лёгкой вибрацией всё равно спустилась до самых лодыжек. — Поэтому, рисунок я трогать не буду, но, — Оливер нагнулся ближе, выхватывая из-под руки Элио обрывок черновой бумаги, касаясь его незащищённой ладони, заставляя студента жмуриться, — и так тоже сойдёт. — Скорее, разум Элио сойдёт с рельс, если пиджак его профессора так и не запахнется каким-либо чудом, чтобы хоть как-то перекрыть мускус и кислый бергамот, что волнами Финского залива накатывали на него, обжигая. — Смотри, нельзя пренебрегать рефлексом даже внутри самих складок, он есть везде, не только в самых тёмных частях драпировки. — Его рука летела легко по клочку бумаги, давая жизнь какой-то жалкой ткани на листе бумаги. Давая жизнь самому Элио. Он не мог обернуться, чтобы посмотреть на мужчину, впитать то мгновение, когда всё внимание профессора Оливера было приковано к его персоне, к Элио, а не к другим — в те моменты его травила острая ревность, оттого он и сидел спиной ко всем, потому он был нелюдим. Поэтому Элио смотрел вперед, на то, как ткань текла вниз, к жуткому лакированному паркету, облупившемуся, гулкому, как сетка этого выбеленного льна впитывала в себя все соки закатного солнца, его медовую сласть, граничащую с терпко вяжущим рот вином, он отслеживал глазами нити лучей, как в них путались пылинки, стараясь выбиться из них, изгибаясь танцуя, складываясь в кольца Сатурна, круги ада… -Понял? Утвердительное «Мгм» было достаточным ответом для мужчины, и, похлопав Элио по плечу, он пошёл к другому студенту, оставив после себя шлейф цитрусового аромата во вновь образовавшемся вакууме мира и бумажку, простую бумажку, на которой отрывисто была нарисована треклятая драпировка. Глаза его опустились ниже, на мольберт, и там же и завис взгляд его, блуждая по рисунку, бывшему черновику, исписанной доске. Рука дернулась сама, и вот уже бумажка, предназначавшаяся мусорке в начале занятия, бережно покоилась в крепких объятиях листов скетчбука. Элио жил в страхе уже два месяца.~•~•~
«Что же тогда на самом деле важно?» Слова эти гулко бились о гладкую кремовую бумагу скетчбука. Оливер большим пальцем правой руки очертил их, едва касаясь белым ободком ногтя, чтобы не смазать линии мягкого карандаша. Вечером, уже задолго после провалившегося в бездну ночи бархатно-пурпурного солнца, в Академии людей было по пальцам пересчитать. Половина из них, причем, была гипсовая, идеальная настолько, что слышалось мраморное дыхание Галатеи. Оливер не планировал пополнять ряды белокаменных истуканов, но компания в бар не собралась, вот он и просиживал твидовые штаны на высоких табуретах, в отчаянной попытке то ли поймать вдохновение, то ли разобраться в себе. Именно в тот момент глаз зацепил на подоконнике меж вороха пёстрых «белок» крафтовую книжку с торчащими то тут, то там листками бумаги. «Э.П.» Оливер понял, кому принадлежал скетчбук. Не так много студентов с такими инициалами. Уличные кошки, сонно облизывавшиеся на парапетах, портреты случайных людей, одногруппников, проезжавшие мимо трамваи, мелькавшие иногда цветные рассветы или закаты и… Он сам. Его лицо — от смазанных черт в начале, едва узнаваемых, но до ужаса знакомых, до ровных уверенных единичных линий без резонанса неуверенности, так, словно его сняли ненароком в контрастном свете на чёрно-белую плёнку. Пахшие прелым пеплом табака руки листали скетчбук медленно, мягкая подушечка указательного пальца придерживала острый уголок страниц декадами секунд. Мужчина завороженно смотрел, как его образ оживал на бумаге, ведя свою собственную жизнь в жёлто-грифельных тонах. Он видел, как цветущая мелкими решётками штриховка разрасталась, пока это серый непритязательный бутон вдруг, благодаря неровно дрогнувшей в смущении руке, не перерос в любовь. Мазок поцелуя — только губы, краешек зубов, кусавший, уголок, оттянутый в лёгкой ухмылке. Поцелуй рос, как в замедленной съёмке на последующих рисунках проявлялись черты лиц, и вот счастье в их выражении переросло в Элио, вдохнувшего Оливера через рот — тот поцелуй, последний, так и назывался.«Дыхание»
Дыхание, вдруг сорвавшееся у Оливера, сбежавшее трусливо, когда он захлопнул чужую собственность, дрожащей рукой откладывая скетчбук обратно в ворох кисточек, лишь краем глаза уловив на чистом листе одинокую фразу.«Сотворение Элио»
В коридоре послышались громкие шаги. Оливер встал с подоконника, на который уселся, увлечённый просмотром. В кабинет забежал Элио, тяжело дыша, испуг в его глазах блестел тусклым светом лампы накаливания в канделябре, обмотанном белыми проводами. -Элио? Сглотнув, парень принял непринужденную позу, едва ли замечая отражение своих действий в мужчине. -Профессор? Профессор… — он всё ещё глубоко вдыхал и выдыхал застоявшийся воздух, смешно причмокивая губами — теперь Оливер знал об этих губах всё. — Я, — он неловко запустил пальцы в кудрявые волосы, — тут кое-что забыл. Профессор, слегка улыбнувшись, приглашающе обвёл рукой весь кабинет. Запутавшись в ногах, студент целенаправленно подбежал к подоконнику, схватив скетчбук, уронив при этом пару кистей, начал извиняться, попутно укладывая их на место. А у Оливера уже не было сил просто беззаботно улыбаться. Он всё смотрел вслед беглецу, оставшись наедине с самим собой, и тихо размышлял: -Что же он, в итоге, сотворил…~•~•~
Когда в Академии не было туристов или простых ценителей искусства, это поистине величественное здание на самом деле превращалось в окутанный пыльными парами — увы, не благовониями — Древнеримский храм Минервы. Мудрость сочилась с потолка, стекая с самой фигуры богини, просачиваясь в обширные залы, капая с самого сводчатого потолка и наполняя собой атмосферу так, что, казалось, опыт, знания, мучение и озарение всех художников мира можно было просто вдохнуть, впитать альвеолами вместо кислорода и усвоить самой кровью. Элио любил это ощущение. Устраиваясь у ног Диоскура в Римском зале, он мечтал — живо, карандашом по бумаге, так свободно, как не мог летать и во снах. Укрытый ото всех в тени статуи, он жил другую жизнь, на которую не смог бы решиться наяву. Он знал, что жил эту жизнь благодаря ему. Незримо присутствуя в становлении парня, Оливер забирал по крупице его личность, его душу, чтобы создать что-то своё. Сотворить, если быть точным. Так же, как Бог сотворил Адама — одно лишь касание, слетевшее из-под лёгкой руки Микеланджело когда-то давно в Ватикане. Элио повторял за мастером, и религией его было искусство, вертевшееся вокруг единой точки — его профессора. -Прячемся? — прозвучало задорно где-то чуть выше него, от чего он подпрыгнул и ударился затылком о постамент. — Осторожнее, ну что ты и впрямь как шугливый котёнок. Элио зашипел от боли, растирая ушибленное место, поднимая большие глаза — действительно по-кошачьи большие — на Оливера, смотря загнанно, едва будучи способным мыслить. В его присутствии парень вообще забывал обо всём. Где он, кто он, как спрягать глаголы и как молиться ангелам за них двоих, чтобы те в своих молитвах Господу не забывали, в свою очередь, замолвить словечко о несчастном любовнике и его музе. Профессор был лучезарен, светясь хмельной хитростью Диониса. Студент, очухавшись, не сразу додумался захлопнуть рисунок, стыдливо потирая раскрасневшиеся щёки. -Что у тебя там? — улыбка всё не сходила с его губ. -Ничего… -Элио, я хочу лишь посмотреть, увидеть сотворение… -Что?.. -Сие творение увидеть, говорю, хочу. Уставившись в одну точку, парень задумался на миг, потом опять перевёл взгляд на Творца своей тайной жизни. -Не будете смеяться? Лицо Оливера вмиг посерьёзнело. Он скрестил руки на груди, отрицательно качая головой. Неуверенно вытянув руки вперёд, Элио протянул ему развёрнутый скетчбук. Руки дрожали, двигались против воли, но жажда одобрения пересиливала — он хотел, чтобы Оливер его непременно похвалил. Мужчина удобно устроился на постаменте у самых ног статуи, ровнёхонько за юношей, внимательно вглядываясь в рисунок, пальцем вновь очерчивая изгибы, невольно тушуя штриховку и лишь в последний миг одёргивая руку, забывшись. Оливеру казалось, что одним своим присутствием он портит дышащее грифельным пеплом создание, в то время как Элио завороженно следил за мужчиной и за смазывавшимися штрихами, как если бы видел истинное Пришествие Христа. -У меня ключица немного по-другому идёт, — разбило восторженную тишину. Элио очнулся, удивлённо посмотрев на профессора. -Черты лица переданы идеально, но вот ложбинка между шеей и плечом немного захромала, — вполне серьёзно пояснил мужчина. — Вот, смотри. — Он расслабил галстук и оттянул ворот рубашки, оголяя пшеничную кожу. — Видишь? Более плавный переход за счёт трапециевидной мышцы. Как и у тебя. — Оливер протянул к парню руку. Тот чуть дёрнулся назад, но потом, уже неосознанно, подался вперёд к прикосновению, и молча, профессор очертил указательным пальцем изгиб впадинки у шеи студента. Волосы на загривке Элио встали от снопа мурашек, спустившихся быстро откуда-то из-за уха ниже к ямке между лопаток. — К тому же, не льсти мне и не повторяй ошибок старика Буонаротти, — усмехнулся мужчина невесело, — я дважды точно не такой крепкий, каким ты меня изобразил. Элио успел лишь рот открыть, но Оливер остановил его взмахом ладони. -Не принимай слова старого маразматика так близко к сердцу, идеал недостижим, но ты у самого математического предела, Элио. Это красиво, — он улыбнулся — так, без насмешки и неприязни, искренне, неподдельно. Вздохнув, он протянул студенту скетчбук, бросив взгляд на наручные часы. — Бог ты мой! Время-то позднее. Парень, тебе до дома не далеко? Я подброшу. -Нет, спасибо, — едва ли не заикаясь, произнёс Элио, запихивая, счастливый, сборник своих рисунков в сумку. — Я прогуляюсь. -Пожалуй, идея прекрасная. Вопросительно, студент посмотрел на профессора, пока тот лишь поднял брови ему в ответ. -А что? Такая погода — да ещё и в Питере, не стоит пропускать! Пройдёмся до метро? Так они и вышли вдвоём из стен закрывавшейся на ночь Академии Художеств, и только Минерва бросала им вслед свой полный несокрушимой решительности и мудрости взгляд. За исключением этой немой статуи, хранящей секреты, их не видел никто. Машины проносились мимо, как осенние листья на ветру: такие же яркие, сверкавшие ночными танцами восьмидесятых где-то в мрачной глади невской набережной. Звёзд не было видно, и вечер казался лишь подготовкой к занятию астрономией в планетарии. -Знаешь, Элио, — вдруг нарушил тишину Оливер, — чтобы на бумаге отразить натурщика наиболее точным образом, нужно влюбиться в него. Мужчина зажал зубами сигарету, чиркнув кремниевой зажигалкой, добавив к ночному покрывалу единственную оранжевую путеводную звезду тлеющего табака. Он предложил парню закурить, но Элио отказался, доставая свою пачку сладкого Чапмэна. Внутри он весь дрожал, и дрожь эта исходила из-за грудины, где-то там, вибрируя чуть быстрее, чем учащённо бьющееся сердце. Профессор поджёг ему одним быстрым движением сигарету, и парень судорожно вдохнул, чуть не закашлявшись, быстро облизнув ставшие сладкими губы. -Так вот, Элио, я считаю, что никто не рисовал меня более точно, чем ты. Эта фраза слетела с его губ быстро, непринуждённо. Как заметка о том, что ночь была сегодня чудесна. Она и была поистине чудесна. Элио поднял глаза на профессора слишком быстро — так же быстро, как произошло его разоблачение. Великий Гудини скрытых чувств с позором был освистан шарлатаном, казалось ему. Но в ответном взгляде он не видел отвращения. Не видел неприязни и укора. Он видел лёгкую насмешку. Насмешку и нежность — ту смесь, что часто видишь в любящих глазах умудрённого опытом партнёра, заботящегося о тебе, нежданно осознавшего те тонкие нити влюблённости, готовые сплестись в полотно любви. -Я люблю тебя, Элио, — вдруг вырвалось у парня, и сигарета выпала из его рук, метнувшихся ко рту, чтобы прикрыть его в ужасе, оранжево-лавовые искры усеяли асфальт, умирая под тихий вечерний прибой. Юноша вдруг осознал: всё, он отдал до самой последней капли свою личность Оливеру, так быстро, за каких-то несколько жалких минут потерял себя и свою свободу. Он осознал, что сейчас, в гуще всего отчаяния и холода главного страха своей жизни, он ждал лишь одного, кричал внутри себя, в эту непривычную пустоту посылал мольбу. Назови меня своим именем, раз я отдал тебе своё. -И я тебя, Оливер. Вторая сигарета потушила единственное видное тем вечером созвездие снопом искр где-то за каменной оградкой в Неве. Пустота внутри Элио вмиг заполнилась через прикосновение горьких губ к ванильно-сладким, и осознание горечи и боли первого поцелуя настигло его так, как никогда раньше жизнь не настигала его. Колени его расслабились, едва держа — то ли был никотин, то ли любовь, не разобрать. Понятно в тот миг было лишь одно: в этом слившемся силуэте угадывался один целый человек; теперь они делили разум, тело — одно на двоих. И делить уже было не страшно.