Тухнут плошки. Теплынь. Город вымер и словно оглох. Облетевшим листом И кладбищенским чертополохом Дышит ночь. Ни души. Дремлет площадь, И сон ее плох.
Ранняя зима протекает бесснежно, в слякоти и тусклом свете. Дома с уютными зажжёнными огнями лишь дразнят, а сами закрывают небо и теснят улицу, где месят грязь высокие сапоги, разношенные ботинки, жандармские ботфорты… Много ли обуви есть на московских закоулках. Тёмный совсем, ночной бульвар в газовых фонарях подрагивает, лужи его переворачивают и делят на осколки. У богом забытой станции конки теснятся люди: запоздалые пьяницы, старухи, которые жмутся к платкам друг друга от ветра, мрачные и тревожные лица. Их освещает единственая жёлтая лампа на другой стороне улицы. Вдали — собачий лай — и крик. Склизкая грязь под ногами, морось. И тайна чужого несчастья. Тихие разговоры — не подслушать. От каждого вскрика из подворотни или от подвыпившей компании у Аркадия что-то сжимается в сердце. Холодные волны тревоги скользят по всему телу, от грудной клетки — вниз, до самых стоп. А Базарову, кажется, вовсе нипочём. Объясняет очередной опыт, который не успел провести: и так просидели в пустых университетских аудиториях допоздна. Одно удовольствие его уверенный голос слушать. Раз — переменится уверенность, придёт задумчивость, но не отстранённая, а в самую глубь предмета проникающая; потом усмехнётся, сам себя едким словцом обзовёт — и мысль дальше прямым путём строится. Аркадий смотрит на него восхищённо, не сознавая себя и полностью отдавшись словесному потоку. А Евгений невольно всё время разглядывает руки друга. Светлым пятном они, без перчаток (иначе — что же, аристократизм) выделяются на тёмной ткани. Ручки у Аркадия мягкие, костяшки лишь чуть-чуть видно. Но будто красные царапины — холод обжигающий. Кладёт их, вдруг, доверчиво, на затасканную ткань Жениного балахона, аккуратно между пуговиц к живому теплу тянется. В районе груди самой — где сердце между ребёр, отчего-то, сильнее биться начинает. — Право, Женя, какой мороз на улице. Не сердись — больно мне холодно. Пальцы не сгибаются, как деревянные. Что это может быть? — Непривычка, только и всего, — сбитый с толку, едва может проговорить Евгений. Сам удивляется, с чего бы. Другу холодно, он решил погреть руки, что закономерно… Тьфу, какая ерунда в голову лезет. — Ты на смешении раствора с кровью остановился, — подсказывает Аркадий, доверчиво и так по-доброму глядя в глаза. А ручками под его балахоном слегка поглаживает грудную клетку. Вспоминается Базарову одно выражение, сентиментальное и им вовсе нелюбимое: заглаживать вину. Виноват ли Аркадий в чём? Он ведь первую зиму живёт вот так, в одиночку. Впервые ему всё, без Евгения не справится. Полна нежности эта мысль, только правильна и вовсе не требует аналитического разбора. — Ты бы шаль носил? Знаешь же, что от переохлаждения и до pneumonie недалеко. — Женя! Я ведь, как ты говорил, закаляю тело и волю… — протестует Аркадий, но слегка смущается в конце, всё ещё держа руки в верхней прорези Евгениной одежды. — Закалка с умом должна быть. А руки твои растереть надо, хорошо, что у меня они тёплые… А, впрочем, вот и трамвай. На другом конце улицы и правда грохочет конка, жёлтый цвет льётся из запотевших окон. И руки тут же расцепляются. Тормозит вагон с жутким скрипом и лязгом, и Аркадию хочется уже быть где угодно, только не на этой тёмной улице, пробиваясь в разномастной толпе и еле за Женей успевая. Толчея сбивает с ног, дышит квасом, хмелем и всепронзающей бедностью. Аккуратные сапожки юноши оказываются совсем истоптаны. Они пристраиваются на задней площадке, практически в обнимку, чтобы Кирсанову не упасть. Женя мнёт его ручки в своих, тёплых, даже жарких. Отгораживает от этой толпы. Тепло. — Жень, — слегка сдавленно зовёт он, но достаточно громко, чтобы услышать сквозь грохот, — я, раз уж ты попросил… Шаль куплю… Стук трамвая и стук сердца сливаются, и Базаров что-то окончательно для себя решает. Что-то очень важное, станущее точкой отсчёта — и в то же время тёплое, домашнее, маленькое. Стук, стук, стук. У нужного угла они соскакивают с дребезжащего трамвая, и тот отдаляется, унося конское ржание и свет. Поднимаются на свой этаж, в небольшую совсем съёмную комнатку. Закипает чай, и Евгений осторожно укладывает голову сонного Кирсанова у себя на коленях, расчёсывая отросшие каштановые пряди. Смотрит на хрупкую шею, ручки фарфорово-кукольные, шелковистые волосы. Ему бы петь в камерном театре, — думает Базаров, — поправлять воротничок у зеркала в пол, входить в золочёные залы под первые такты вальса. Аркадий ведь и там был бы… не жестоким, не глупым, не обычным. Подаёт ему одну кружку, которую тот ставит прямо на пол подле себя: — Я полежу ещё?.. Мне хорошо так. — Не усни, — улыбается Женя. — Не усну, — так же тихо отвечает Аркадий,И тогда-то придет Та зима, Когда все оживет. Мы родимся на свет.