it's too much

Если Хансен и верил в существование жизни после смерти, то представлял ее совсем иначе. Иногда он забывает о том, что умер, просыпаясь и засыпая в теплой постели, наливая себе выпить или откусывая от спелого яблока и ярко ощущая его сладкий вкус. А иногда осознание собственной смерти завладевает им настолько, что он не может пошевелить ни одним пальцем, лежа и глядя в потолок, пытаясь убедить себя в том, что его сознание все еще ему принадлежит. Небеса это или преисподняя, понять довольно сложно. Иногда Хансен склоняется к одному из вариантов, но чаще большой дом с вечно меняющимися коридорами и пропадающими дверьми кажется ему чем-то совершенно иным, не похожим ни на то, ни на другое. В доме кроме него много людей, есть те, кого он не знает, а есть те, кого он знает даже слишком хорошо, и с кем уж точно не хотел бы делить оставшуюся вечность. Большую часть времени ему удается существовать обособлено от всех, целыми днями (если понятия дня и ночи еще имеют силу в этом месте) оставаясь в одиночестве и вполне этим довольствуясь. При жизни ему тяжело было и несколько часов провести наедине с собой, но здесь почему-то потребность видеть людей совсем пропала, и теперь ему хочется как можно реже слышать чужие голоса. Видимо, смерть сильно меняет людей. Из всех тех, кто занимает одну из бесконечных комнат дома, есть один человек, существование которого поблизости каждый раз выводит шаткий мир Хансена из равновесия. С момента его появления уже прошло немало времени, но Хансену кажется, что это произошло вчера. Всех новоприбывших нужно встречать, никто не знает, кто создал это правило, но оно исполняется неукоснительно. Дом (или какая-то другая неведомая сила) сам определяет, кто должен быть рядом с прибывшим в момент его пробуждения. Другие говорили, что ты всегда точно знаешь, кого именно тебе надлежит встретить, и Хансен не мог этого понять, пока сам в один из дней не ощутил внутри странную, чужеродную уверенность, что сегодня встречать новую душу предстоит ему. Он знал, кто это будет. Сидя в кресле в новой, только появившейся комнате, он ждал, с возрастающим и тут же угасающим, как неверное пламя свечи, волнением, пристально глядя на белые простыни широкой кровати. Он хотел не упустить момент, когда человек появится перед ним, но все равно пропустил. Его внимание что-то отвлекло, а когда он снова повернулся к кровати, на ней лежал с закрытыми глазами, больше похожий на настоящего покойника, чем на спящего, его брат. Они оба не двигались долгое время, Ирвин лежал с закрытыми глазами, а Хансен слушал его дыхание. Наконец разлепив веки, Ирвин повернул голову в его сторону, натыкаясь взглядом на человека в кресле. – Хансен. В голосе ни удивления, ни злобы, ни радости, вообще ни одной эмоции. – Брат. Они не сказали больше ни слова друг другу в тот день, проведя долгое время в тишине, все так же не меняя своих мест, а после Хансен поднялся и вышел. С тех пор они почти не пересекаются в коридорах, не обмениваются словами и даже взглядами. Когда Хансен видит брата где-то поблизости, тот раз за разом незаметно ускользает от него. Со временем Хансен все больше уверяется в том, что Ирвин не хочет с ним видеться, и намеренно избегает его общества. Стоит подумать об этом, и в душе тут же вспыхивает что-то похожее на глупую ребяческую обиду, которая, при всей своей нелепости, никак не дает покоя. Ирвин – то единственное, что не дает ему расслабиться, раствориться в вечности, в череде одинаковых сливающихся в серое пятно дней. Он слишком живо напоминает обо всем, что Хансену пришлось оставить, уходя из жизни, и в большинстве этих незаконченных дел виноват именно брат. Как, собственно, и в самой его смерти. Должно быть, только их разговор может как-то разрешить то гнетущее состояние неопределенности и недосказанности, которое съедает Хансена изнутри, и если поначалу ему самому хочется избегать брата, то со временем желание найти его и, наконец, поговорить, становится почти невыносимым. Хансен бродит по нескончаемо огромному дому, как никогда ясно ощущая себя призраком. Иногда здесь, куда ни пойдешь, натыкаешься на людей, повсюду шум, разговоры, даже звучит музыка, но в этот день дом словно вымер, здесь пусто и тихо как в склепе. Хансен скользит вдоль череды одинаковых дверей и что-то внутри подсказывает, что он знает, к кому его настойчиво ведут длинные пустые коридоры. Ему действительно нужен этот разговор, и если Ирвин как всегда будет отсиживаться в безопасности, Хансен придет к нему сам, чтобы разрушить его шаткое спокойствие. Распахнув дверь нужной ему комнаты, Хансен стремительно пересекает порог, и закрывает ее за собой, обрубая себе возможность передумать. Брат сидит в глубоком кресле и читает книгу, подогнув одну ногу под себя. В комнате почти нет света, а чтение в темноте неминуемо должно привести к ухудшению зрения, но все они уже давно мертвы, так что, наверное, все равно. – Почему ты избегаешь меня? – голос должен звучать ровно, безучастно, но в этом странном месте никогда не удается достаточно убедительно врать даже самому себе, поэтому Хансену его вопрос кажется по-детски обиженным. Он невольно морщится. – Мучаешься угрызениями совести? Ирвин не отвечает, даже не поднимая головы от книги, медленно переворачивая страницу, захватив ее кончиками тонких бледных пальцев. При жизни он всегда носил тяжелые перстни с большими и маленькими камнями разных цветов. В Империи он предпочитал золото и рубины, а в их последнюю встречу в темнице на нем был черный металл с сапфиром. Видеть его обнаженные руки непривычно и почти интимно. Хансен подходит ближе и садится у брата в ногах, положив голову на подлокотник кресла, как бывало тихими морозными вечерами у них на родине, когда он приходил в покои брата и просил его почитать вслух. Тот никогда не соглашался. Волосы рассыпаются по мягкой обивке, падая на книгу, и Ирвин ничего не делает для того, чтобы их убрать. Повинуясь безотчетному желанию, Хансен прикасается пальцами к чужому колену, медленно выводя непонятный ему самому узор. – Скажи, каково это было? – голос едва ли громче шепота, и кажется, что любой лишний звук может спугнуть что-то медленно зреющее в воздухе. – Проклятье братоубийц правда существует? У тебя были видения и все такое? – Ужасно, – хриплый голос заставляет вздрогнуть от неожиданности. Почему-то Хансен не может посмотреть ему в лицо. – Это было ужасно. Нервная усмешка искажает губы. – Готов поспорить, не так ужасно, как быть вздернутым на виселице. Смерть от удушья, знаешь ли, очень неприятна, – Хансен невольно потирает шею там, где до сих пор ощущает давление грубой веревки. – Как ты умер? – Упал. Хансен не сдерживает смешка и все же поворачивает лицо к брату. Тот смотрит на него пристально, но в тоже время как будто мыслями витает где-то далеко. – Всего-то? Какая-то жалкая кончина. Что значит упал? Упал с лестницы? Со стула? С крыши? – С лошади. Она раздробила мне череп копытом. Они смотрят друг другу в глаза и ни один мускул на лице Ирвина не дергается. – Как.. некрасиво, – Хансену сложно подобрать слова. – Моя смерть хотя бы была трагичной. И имела высший смысл. Они все ведь продолжили мое дело, не так ли? – Так. Хансен улыбается, прикрывая глаза и заправляя упавшую на лицо челку за ухо. – Я знал, что так и будет. Не говори мне, чем все кончилось. Ты здесь, а их здесь нет, значит, они победили. Когда они придут, я обо всем у них спрошу. Они сидят в мертвой тишине, слушая собственное мертвое дыхание, и думая каждый о своем. Наконец Хансен, очнувшись, открывает глаза, и его взгляд падает на книгу. – Что ты читаешь? Ирвин переворачивает книгу, чтобы взглянуть на обложку. – Гёте. – Почитай мне вслух. Просьба такая привычная, и такая безнадежная, что озвучив ее, Хансен уже набирает воздуха, чтобы начать говорить о чем-нибудь еще, когда Ирвин разглаживает ладонью разворот, на котором остановился, и негромко читает: «Оставил я поля и горы, Окутанные тьмой ночной. Открылось внутреннему взору То лучшее, что движет мной. В душе, смирившей вожделенья, Свершается переворот. Она любовью к провиденью, Любовью к ближнему живет.» Его хриплый голос звучит спокойно и отстраненно. Хансен слушает его, снова закрыв глаза и положив голову к нему на колени. В какой-то момент рука Ирвина опускается на его затылок и едва ощутимо перебирает длинные волосы. Ирвин читает ровно и тихо, его голос убаюкивает, и если бы Хансен ненавидел его чуть меньше, он позволил бы себе заснуть. – Почему ты никогда не читал мне в детстве? – спрашивает он, когда брат останавливается, чтобы перевести дыхание. – Не хотел. – Ты всегда был жесток со мной, – внутри вдруг резко вспыхивает неожиданная злоба. Руки сжимаются в кулаки. – Я из кожи вон лез, чтобы угодить тебе. Я учил все, что ты требовал от меня, я не спал ночами, чтобы прочитать больше, а ты мне слова доброго ни разу не сказал. Почему ты так меня ненавидел? Чувствуя приступ накатившего отчаяния, Хансен рывком поднимается с чужих колен, оставив несколько вырванных волосков запутавшимися в чужих пальцах. Ирвин машинально стряхивает их. – Тогда я не ненавидел тебя. – Но не любил! – Я гордился тобой. – Ха, гордость! Главная черта нашего поганого семейства и всей этой гребанной страны, – не в силах больше сидеть на полу и смотреть на брата снизу вверх, Хансен встает и порывисто ходит по комнате от окна до двери и обратно. – Твоя мать очень тобой гордилась, я это всегда видел. Она держалась так высокомерно со всеми вокруг, напыщенная, не хуже самой императрицы. Хорошо, что девиц в нашей стране держали под замком, иначе она бы много дел натворила в угоду своему тщеславию. Наш поехавший отец тоже легко был готов пожертвовать нами обоими, чтобы удовлетворить свою ненасытную гордыню, что он и сделал, в конце концов. А моя мать.. та еще сука. Проходя мимо кресла, в котором утопает Ирвин, словно прячась, Хансен останавливается и пристально глядит на брата. – Ее ты любил, не так ли? Мою мать, – Ирвин смотрит на свои колени и чуть вжимает голову в плечи. Хансен чувствует бушующую злобу и торжество внутри. Безучастность брата выводит его из себя, поэтому так хочется задеть его за живое, встряхнуть и вывести из этого мертвого оцепенения. Подойдя совсем близко, он упирается коленом в кресло, прижавшись к чужому бедру, и нависая сверху. Ирвин не поднимает головы, но и не предпринимает попыток сбежать. – Ты хотел ее, – голос у Хансена становится низким, тягучим, он уже и забыл, что он может так звучать. Пальцы смыкаются на чужой челюсти, и он медленно поднимает лицо Ирвина так, чтобы заглянуть ему в глаза. – Ты думал о ней, когда был со мной? – Прекрати это. – Почему? Ирвин молчит, глядя куда-то в сторону. Его брови слегка хмурятся, а губы плотно сжаты. Ему не все равно, вовсе нет, Хансен все детство положил на то, чтобы разгадать за вечно непроницаемой маской равнодушия брата истинные эмоции. Ему тошно смотреть на чужое осунувшееся лицо, когда он вспоминает, как брат умер. После смерти не остается ни шрамов, ни увечий, но Хансен чувствует веревку у себя на шее, а значит и Ирвин должен слышать хруст сминающихся в кашу костей. Рука, разжав пальцы, безвольно повисает вдоль тела, и Хансен просто смотрит, а Ирвин отвечает ему тем же, подняв взгляд. – Зачем они сделали это с нами? У них обоих нет ответа на этот вопрос. Где-то в другой жизни они могли бы вместе попытаться изменить существующий порядок вещей, вместе они действительно могли сделать многое. Но в их истории пути их разошлись, и они предпочли потратить жизнь на ненависть и войну друг с другом. Их прошлое состоит из бесконечной вереницы разочарований, предательств и боли, и Хансен действительно не знает, на что он рассчитывал, приходя сюда. Ирвин не способен помочь ему обрести покой, также как и Хансен не может подарить покой душе брата. Они умерли, и теперь оба оказались в аду, чтобы и после смерти продолжать изводить друг друга. Отступив назад и развернувшись, Хансен направляется к двери. Сзади слышится звук тихо захлопнувшейся книги. Когда пальцы уже касаются холодной дверной ручки, его останавливает голос брата. – Хансен. Он резко оборачивается, и Ирвин оказывается гораздо ближе к нему, чем казалось по звуку. Они стоят и снова смотрят друг на друга. Хансен ждет, что в глазах брата не будет ничего, ждет, что увидит мертвый пустой взгляд – тот самый, каким тот обычно глядит в окно, за которым никогда не удается разглядеть ничего достаточно четко, как будто стекло запотело или снаружи все затопил густой туман. Но Ирвин смотрит в ответ, и Хансен видит его горечь, его боль, его злость, его сожаление, его ненависть и бессилие, все то, что он никогда не выпускает из себя. Почти прозрачные светлые глаза хранят в своей глубине воспоминания о жестоких снегах Империи, похоронивших под собой их детство. – Я очень сильно любил тебя, – голос дрожит, и Хансен не пытается это скрыть. – Я знаю. – Сейчас я тебя ненавижу. – Знаю. – Ты тоже ненавидишь меня? – Нет. Хансен хрипло смеется, потому что не верит ему. Ирвин стоит и молчит, глядя на него, и Хансен не помнит, чтобы когда-либо при жизни брат был таким спокойным. Впервые за долгое время он совершенно не представляет, чего хочет. Он умер, сделав для воплощения своих целей все, что хотел, и теперь не осталось того мира, за который он хотел сражаться и готов был отдать жизнь. Сейчас у него остался только Ирвин, и он – сплошное воплощение его нереализованных желаний. Желание быть замеченным, желание родного тепла, желание любви и страсти, желание мести, все это мешается, когда он смотрит на брата, и сложно выбрать, что на самом деле ему нужно, чтобы почувствовать себя лучше. Он подходит ближе, так, чтобы ощутить тепло, исходящее от тела напротив. Руки поднимаются, тянутся к чужому лицу. Ирвин не бреется с тех пор, как оказался здесь, и ладони Хансена колет жесткая щетина. Хочется одновременно притянуть его ближе, обняв, и оттолкнуть, ударив головой о стену, а еще хочется сбежать куда подальше и сделать вид, что они никогда не были знакомы. Хансен гладит большим пальцем правой руки выступающую скулу, думая о том, что брат выглядит очень уставшим. Его потрескавшиеся пересохшие губы сжаты в напряженную линию, и Хансен проводит пальцем и по ним, не зная точно, зачем он это делает. – Ты так и не позволил себя поцеловать, – завороженный он водит рукой по чужому лицу, будто пытаясь убедиться, что человек напротив реален. Потянувшись вперед, он прижимается губами к чужим губам, думая, что в детстве сошел бы с ума от одного этого прикосновения. На деле ощущения довольно пресные, даже их неумелые поцелуи с Вильямом были более чувственными, и потому он быстро отстраняется. На лице Ирвина не отражается ни отвращения, ни желания, только горечь. – Мне жаль. Хансен подавляет желание снова рассмеяться. Внутри поднимается темная волна злости. – О чем ты жалеешь, брат? Что не позволил мне любить себя? Что никогда сам меня не любил? Может, ты жалеешь, что бросил меня одного, когда я в тебе нуждался? Или что позволил мне умереть? Его голос срывается, Хансен чувствует, как боль, отчаяние, злость, наконец переполняют его, пульсируя в голове, и почти задыхается. Ирвин сохраняет все тот же отстраненно спокойный вид, и это бесит до горячки. Разговаривать с ним всегда было тяжело, но никогда еще Ирвин не был таким молчаливым и безучастным, он похож на безвольную куклу, с которой можно делать что угодно, и она не сможет ни возразить, ни высказать своего одобрения. Руки соскальзывают с чужого лица и сминают одежду на груди. Хансен толкает Ирвина в стену, как и хотел, чтобы тот ударился головой и резко выдохнул, а потом тянет его к себе и снова целует, открыто и жадно. Глаза закрываются и все, что остается – горечь и страсть, ненависть и близость тепла, все, чего он когда-либо хотел и что давно похоронил. За все годы одиночества и страданий ему мало одного этого, он тонет в перелившихся через край эмоциях, но ему нужно еще больше. Ирвин не отвечает, но это и не нужно, так даже лучше. Хансен тоже не отвечал ему, закрывался руками, дрожал и плакал, но это ничего не изменило. Зубы зло кусают тонкие губы, и скоро во рту появляется вкус крови, и это – правильно. Хансену, кажется, впервые так сильно хочется по-настоящему причинить кому-то боль. Когда он отстраняется, чтобы отдышаться, Ирвин порывается что-то сказать, но Хансен зажимает ему рот рукой. – Заткнись, замолчи, – он закрывает глаза и прижимается лбом к чужому лбу, не отнимая руки от рта. Дыхание прерывистое, и его совсем не хватает для того, чтобы успокоиться. Хансен чувствует, что вот-вот заплачет, когда на его лопатки опускается теплая ладонь. Ирвин гладит его по спине неумелыми движениями, как будто он никогда не делал ничего подобного при жизни. Хансен дрожит, под сомкнутыми веками все горит от злых слез. С Ирвином он всегда, всю жизнь ощущает себя глупым слабым беспомощным ребенком, и сейчас это чувство накрывает его как никогда. Если Хансен ребенок, то пора ему наконец получить свою сладость в награду за терпение и хорошее поведение. Отнимая руки от чужого рта, он видит на них кровь. Он прожил целую жизнь, наполненную опасными происшествиями, и все же умудрился ни разу не запятнать свои руки чужой кровью. Что ж, теперь, когда он мертв, это уже не имеет значения. Не отдавая себе отчет в своих действиях, Хансен подносит ладонь ко рту и слизывает кровь с пальцев. – Хансен, – он вздрагивает, а Ирвин в абсолютно противоестественном для него жесте сжимает его плечо. – Что с тобой? Голова кружится, и голос не слушается, поэтому Хансен просто глупо таращится на брата, прижимая руки теперь уже к своему рту, и часто дыша. Тот мягко касается его запястий, пытаясь отвести их от лица, но Хансен только жмурится и мотает головой. Ирвин смотрит на него, прекратив тянуть за руки, потом проводит пальцами по чужим волосам. Его взгляд очень странный, но в нем нет мертвого равнодушия, и это – главное. Потянувшись вперед, Ирвин целует его в висок, в ухо, мягко касается губами прижатых ко рту пальцев, и спускается к шее. – Это – то, чего ты хочешь? – он едва слышно шепчет, но голос льется в уши, и у Хансена слабеют руки, соскользнув вниз. Ирвин перехватывает их, мягко сжимая пальцы, и целует в губы почти невесомо. Захлестнувший его приступ паники исчезает с каждым осторожным прикосновением, и только придя в себя, Хансен подается ближе, прижимаясь к чужому телу, углубляя поцелуй, снова ощущая металлический привкус на языке. Ирвин теперь отвечает, пусть и без особой страсти, но послушно, и одного этого уже достаточно. Хансен отстраняется и тянет его к кровати, на которой брат появился сразу после того, как покинул мир живых, Ирвин без возражений следует за ним. Он первым опускается на мягкую постель, и если до этого у Хансена еще оставались сомнения, способные остановить его, то они окончательно исчезают, когда Ирвин сам стягивает с себя рубашку и слегка ведет плечами, прогоняя холодный воздух. Покорность Ирвина почему-то злит, и во всех движениях Хансена нет никакой нежности, но самого Ирвина это как будто не заботит. Хансен опрокидывает брата на спину и забирается сверху, все еще слабо веря в происходящее. Ирвин смотрит снизу вверх в ожидании, ничуть не возражая, и от этой вседозволенности голову снова кружит. Хансен наклоняется к нему, длинные волосы соскальзывают с плеч и падают на чужое лицо. Брат плавным движением отводит их в сторону, пропуская сквозь пальцы. Хансен целует его, водя руками по оголенному телу, не встречая никакого сопротивления. Столь желанное когда-то давно тело теперь в полном его распоряжении, и Хансен почему-то не может решить, действительно ли это то, чего он хочет сейчас. Скользя языком по чужой коже, он думает, что, возможно, гораздо лучше было бы, если бы бредовые идеи их не совсем общего отца никогда не толкали бы их на этот путь. Кто знает, может, будь они просто братьями, они понимали бы друг друга лучше, и рука Ирвина чуть увереннее гладила бы его по спине. Может, их бы и вовсе здесь не было, потому что не было бы многолетней вражды, закончившейся их смертью. Секундное сожаление об утерянной братской дружбе сгорает, не успев оформиться – какая чушь. В любом случае, отец не виноват во всех событиях, происходивших в далекой от него стране. Злость на Ирвина снова возрождается из пепла, заставляя резко завести его руки за голову, а после избавить их от оставшейся одежды. От болезненных укусов Ирвин морщится, но не возражает, только отворачивает голову. Хансен грубо сжимает его челюсть, рывком заставляя смотреть себе в лицо. Пальцы скользят в горячий рот очень привычно, Хансен делал все это множество раз при жизни, но ни разу после смерти, и ни разу под ним не вздрагивал от слишком резких движений его когда-то обожаемый брат. Ирвин дышит поверхностно, почти неслышно, Хансену собственное тяжелое свистящее дыхание кажется оглушающим. Он не позволяет брату отвести взгляд, и только холодные прозрачные глаза унимают рвущий изнутри огонь. Его движения резкие и грубые, что совсем не в его характере, но сейчас Хансен чувствует, что это – именно то, чего он хочет. Ирвин тоже не церемонился с ним, а ведь Хансен тогда был совсем ребенком. – Как жаль, – охрипший голос прерывается от нехватки воздуха, пока Хансен сильнее вжимает Ирвина в мягкую кровать. – что я не видел твоей смерти. Ты мою видел, нечестно. Последнее, что увидел Хансен перед тем как земля ушла из-под ног, а давление веревки на шею стало нестерпимым, было серое небо, и это же небо отражалось в глазах брата, который стоял позади королевского кресла, чуть склонив голову, и только раз взглянул Хансену прямо в глаза. Хансен хорошо запомнил его взгляд, и то чувство, которое прочитал в нем – живой, ничем не прикрытый, почти животный ужас. Очень хочется снова увидеть этот его беспомощный затравленный взгляд, но сейчас глаза Ирвина остаются спокойными, почти безучастными. Каждый раз думая, что не выдержит больше, Хансен останавливается, зажмурившись и стиснув зубы, отгоняя почти накрывшую его волну, чтобы снова и снова продлевать этот растянувшийся в бесконечности момент. Все не может кончиться так быстро, этого мало Хансену для того, чтобы почувствовать насыщение, этого недостаточно, чтобы отплатить за годы его боли. Наконец совсем выбившись из сил, он закрывает глаза и вжимается мокрым от пота лбом в чужое плечо. Ирвин слегка сжимает в кулаке его волосы, оттягивая их, и Хансен вздрагивает несколько раз всем телом, прежде чем окончательно расслабиться. Они долгое время лежат в липких не совсем определенных объятьях. Хансен упирается руками в чужую вздымающуюся грудь, Ирвин пропускает спутавшиеся пряди сквозь влажные пальцы, заставляя периодически морщиться от боли. После Хансен наконец находит в себе силы приподняться и скатиться на влажную сбитую простынь, устроив голову рядом с чужим холодным плечом. Тишина наполняет комнату до краев, и даже успокоившееся хриплое дыхание почти не нарушает ее. Глядя в серый потолок над ними, Хансен с ужасом понимает, что не ощущает ничего, кроме опустошения. Никакого облегчения не наступает, его злость и ненависть никуда не делись, просто свернулись из бушующего пожара в медленно тлеющие угли. Он получил то, чего желал в детстве, получил брата целиком, но это не принесло удовлетворения. Если это не смогло заполнить пустоту внутри, дать покой трепыхающейся душе, то что может? В груди тяжело бьется сердце, которое давно уже перестало биться, перестало по вине Ирвина, который лежит рядом, закрыв глаза, и, кажется, спит. Хансен смотрит на него, приподнявшись на локте, и внутри поднимается страшная, черная, все сжигающая ненависть. Он ненавидит брата так сильно, что действительно был бы счастлив увидеть сейчас, как его череп дробиться под тяжестью копыт взбесившейся лошади, увидеть снова на миг беспомощный взгляд, полный животного ужаса. Услышать, как он испустит свой последний хриплый вздох, и почувствовать, наконец, свободу. Хансен понимает, что его всего трясет, и холодный пот стекает по голой спине. Как во сне он тянется руками к чужой беззащитной шее, осторожно смыкая на ней пальцы. Чувствуя, как под тонкой кожей бьется жизнь, он вдруг слабо ощущает то чувство власти, в котором так отчаянно нуждается. Дрожащие пальцы сжимаются. Ирвин приоткрывает глаза, и Хансен сжимает ледяные пальцы еще сильнее. Брат инстинктивно пытается сделать вдох, но у него не выходит, из горла вырывается сиплый сдавленный звук, и он заставляет Хансена улыбнуться. Пальцы сжимаются крепче, настолько, насколько хватает сил, и Ирвина начинает трясти, пока его лицо краснеет, и вены проступают на лбу. Хансен смотрит в глаза, теряющие свою прозрачность, темнеющие с каждой неудачной попыткой вдохнуть, и видит, как жизнь уходит из чужого тела. Удивительное дело. Ирвин уже мертв, но высшая сила подарила ему новую жизнь, и вручила власть над ней Хансену прямо в руки. Брат уже не дергается, но Хансен все сжимает его шею. И не может поверить в то, что тело под ним действительно мертво. Хансен никогда не убивал. Он позволял другим убивать за него, но сам не мог и мысли допустить о том, чтобы причинить кому-то настолько серьезный вред, чтобы лишить кого-то жизни. Он никогда не хотел чужих страданий, не хотел лишних жертв, всю свою жизнь он желал только того, чтобы в мире было меньше жестокости и несправедливости. И никогда он не ощущал такой черной ненависти, которая могла бы заставить его совершить что-то настолько ужасное. Руки больше не трясутся, они немеют, и пальцы разжимаются, соскальзывают с чужой шеи. Хансен отшатывается от холодного тела, отодвигается как можно дальше, но не может отвести взгляд, не может уйти. Ужас заполняет его до краев, сметая на своем пути все другие чувства, убивая даже пожирающую изнутри ненависть. Ужас от осознания, что данный им обоим второй шанс он истратил на то, чтобы запятнать свои руки кровью, выплеснуть свою похоть, и, наконец, уничтожить чужую душу. Душу, с которой его собственная душа была связана всю его жизнь, и осталась связанной даже после смерти. Он закрывает лицо руками, чтобы перестать смотреть на тело брата, потому что не может отвернуться или закрыть глаза. Чернота, поглотившая его, кажется бесконечной. Глаза невыносимо жжет, и ладони вдруг обжигает что-то горячее, что скользит по щекам, отдавая солью на вздрагивающих губах. Слезы катятся без остановки, стекая по рукам, и Хансен думает отстраненно, что не помнит, когда в последний раз плакал. Кажется, очень давно, еще в детстве. Грудь сдавливает железными тисками, и это ощущается гораздо хуже, чем удушающая петля на шее. Горло скребет от частого прерывающегося дыхания и еле сдерживаемых рыданий. Больше всего ему сейчас хочется исчезнуть и не испытывать больше ничего из этого. Он хотел избавиться от пустоты внутри, хотел избавиться от злости и обиды, но сейчас его переполняет такая боль, что он не может и не хочет дышать. Плотно прижавшейся к глазам руки касаются прохладные пальцы. Хансен вздрагивает, едва не вскрикнув, и резко отнимает руки от лица. Ирвин смотрит на него, закусив губу, и сжимает его ладонь. Они снова молчат и смотрят друг на друга, Хансена трясет от рвущихся из груди рыданий, а Ирвин гладит его сжавшуюся ладонь большим пальцем. Он поднимает свободную руку и касается вздрагивающего плеча, слегка надавив, чтобы притянуть к себе. Ирвин обнимает его и зарывается лицом в его волосы, держа крепко, согревая. Его руки не похожи на сжимающий до этого ужас, не похожи на тиски, они внезапно дают ощущение безопасности. Наверное, такими и должны быть объятья старшего брата. Хансен никогда не знал их. – Тебе стало легче? – голос у Ирвина сиплый, но в нем нет злобы и упрека. Хансен шумно выдыхает в чужое плечо. – Нет, – слово вырывается с жалким всхлипом, и, не смотря на только что произнесенный ответ, Хансен чувствует, как его переполняет облегчение. Пальцы брата гладят его по голове как ребенка, и измученное тело наконец расслабляется, растворяясь в теплых объятиях, а пустота внутри исчезает.