Ледяной мальчик

Напомни мне, когда это все закрутилось? Кажется, была осень. Да, точно, осень — мы сидели в баре и потягивали огневиски, «наслаждаясь» встречей, которую вот уж точно не планировали. — Хорек, — лениво тяну я, наполняя стакан снова. — Шрамоголовый, — откликаешься ты, повторяя мои действия. Мы слишком устали. Устали обижаться друг на друга, играть в эту войну, которая кончилась уже для всех, но не для нас самих, устали придумывать друг другу обидные прозвища, устали измерять жизнь в баллах... Школа кончилась, Драко. Школа для нас кончилась. — Ты сильно занят вечером? — неожиданно спрашиваешь ты, отставляя бутылку, уже изрядно опустевшую. Я пожимаю плечами: — Есть предложения? — Пойдем ко мне? — я с недоумением смотрю в твои неживые, ртутные глаза. — Мне одному холодно. Да, ты всегда был таким — ледяной мальчик Кай, у которого в наборе явно не хватало каких-то особо важных льдинок. Глядя на тебя, можно было замерзнуть до самого сердца — и не заметить, потому что ты сам не замечаешь, что вымерз, простудился этой проклятой осенью... Я соглашаюсь. Возвращаться домой, где меня никто не ждет — то еще удовольствие. Тем более, мне давно уже надоело делать вид, что я тебя ненавижу. Тебя оправдали, ты мой коллега. Я вроде бы еще народный герой, но скидки делать мне уже давно перестали. Я соглашаюсь, не думая, что будет завтра. Скорее всего, будет скандал. Мы слишком пьяные, чтобы отвечать за свои слова сейчас. У тебя слишком тонкое одеяло и слишком холодные стены. Мы падаем на жесткую постель и засыпаем, не способные больше ни на что. Кажется, никого в аврорате не удивило то, что мы появляемся на следующее утро больные, кривящиеся от головной боли и похмелья, но держащиеся за руки. Кажется, тебя самого не удивило то, что я возвращаюсь к тебе вечером: — Мне одному холодно, — с вызовом произношу я, глядя в глаза-льдинки. Я не знал, что ты спишь на животе, обнимая подушку. Острые крылья лопаток разлетаются в стороны — мне кажется, вот-вот они проткнут бледную, туго обтянувшую спину кожу и прорастут, заколосятся на спине светлыми перьями. — Ты не вейла? — сонно бурчу я сквозь сон. Ты фыркаешь, отнимая у меня конфискованное одеяло. Мы привыкли друг к другу, настолько, что пользуемся одной на двоих бритвой. Мы врастали друг другу под кожу ледяными иглами, которые и не растопить, и не вынуть. Мы привыкали, приучались быть рядом и не скандалить, не спорить, не пререкаться. Мы учились жить. Я учился жать твою руку, упрекая себя за то, что не смог этого сделать вовремя. В аврорате на нас смотрят с какой-то невысказанной жалостью — нам слишком часто дают разные задания, в результате чего ты и я оказываемся на разных концах города. Никто, даже мы сами, не удивляется, когда один из нас ждет другого на скамейке возле парадного входа, одиноко смоля сигареты: одну за другой. Никто не тыкает в нас пальцем, когда мы плечо к плечу удаляемся пешком, не прибегая к аппарации: зачем, если ты живешь в двух кварталах? Это ты научил меня видеть кружащиеся в рыжем свете фонарей снежинки. Это ты научил меня любить зиму — ведь у нее тот же цвет, что и у тебя. Кажется, ты все-таки делаешь в первый раз мне больно: но я не жалуюсь. Пачка сигарет полупуста — ты отнимаешь ее у меня и прицельным броском отправляешь в урну. Ты собственнически кусаешь меня за плечо — я болезненно морщусь: — Ты не вейла, ты вампир. Ты ехидно демонстрируешь острые зубки. Ты гладишь меня по пояснице — слишком развратным жестом, чтобы я принял эту ласку. Кажется, в этот раз одеяло достается мне. Рон и Гермиона не одобряют нашу связь, впрочем, чего еще ждать от гриффиндорцев? Чего еще ждать от такой пары? Они, еще не поженившись, уже были обречены на грязную посуду, нестиранные носки и завалы бумаг на столе. Такая правильная, достойная пара — он аврор, она — колдомедик. Семейная бригада. Рон выглядит не особо счастливым — а я его предупреждал, что Гермиона готовит еще хуже, чем я. Вот попроси ее рассчитать путь от Земли до Юпитера в муравьиных шагах — сделает, да еще расчеты ученых поправит попутно. Ты приходишь поздно — я встречаю тебя с фонарем. Ты как-то натянуто улыбаешься, Люмосом разрывая ночную темноту, густую, как черничный сироп, и увлекаешь меня наверх — греться друг о друга. На Рождество я дарю тебе теплые носки из ангорской шерсти. Что делать, если у тебя все время мерзнут ноги?.. По утрам ты пьешь горячий, терпкий, настоящий кофе из очень маленьких, очень фарфоровых чашечек — и брезгливо морщишься, когда я развожу в кружке быстрорастворимую бурду и заправляю двумя порциями сливок. Ты ничего не ешь, а я непременно делаю себе тосты с черничным сиропом — не потому, что голоден. Я просто скучаю по нашей темноте, где единственным источником света для меня являешься ты. В аврорате Кингсли намекает мне, что пора бы что-то решать с завалявшимися в столе папками — и удрученно замолкает, глядя на мой изрисованный пергамент, пестрящий словами «Драко», «кофе» и «темнота». Ты никогда не разрисовываешь пергаменты — ледяного мальчика Кая украли раньше, чем он научился рисовать. Твои буквы четкие и ровные, понятные даже первокласснику, в отличие от моих, размашисто-угловатых, или от почерка Гермионы, напоминающего прыжки кардиограммы: вверх-вниз-линия-прыжок заглавной буквы. Кажется, ты все-таки приносишь в спальню второе одеяло. Я смеюсь — а ты жадно кусаешь меня за плечо своими острыми зубками, слизывая выступающую кровь. Я ощущаю теплоту жадных пальцев на своей коже и неторопливо ласкаю твою возбужденную плоть. Нам некуда торопиться — ты никогда не просишь меня, не стонешь и не задыхаешься. Ты умеешь брать, брать, брать. И кусаться, оставляя на крыльях моих лопаток наливающиеся багровым неровные слепки твоих зубов. Надо показать Гермионе — кажется, у тебя немного неправильный прикус. Эта зима никогда не кончится. Ты уходишь на недели, на месяцы по заданиям аврората — я каждый вечер жду тебя с фонарем на скамейке возле входа. Черничный сироп темноты рвется, отступает под натиском теплого, медового света живого огня. Люмос легче, правильнее — но он холодный. Им можно пользоваться тебе. Ты тоже холодный, правильный — осколки волшебного зеркала вросли тебе в глаза, превратив их в капельки ртути. Я отравлен парами этой ртути, я умираю, слезающая кожа обнажает мои оголенные нервы. Ты замораживаешь мои рецепторы, погружая их в жидкий азот. Снежная королева была права — нет ничего лучше привычки. Привычка не равняется любви. Такое вот нерешаемое ледяное уравнение. Когда ты возвращаешься, я не кидаюсь к тебе на шею. Я предлагаю тебе черный кофе в маленькой фарфоровой чашечке. Кажется, весной ты впервые потерял контроль — ты рычал, как зверь, не обращая внимания на мои болезненные крики, на кровь из прокушенной губы, на беспомощно цепляющиеся за спинку кровати руки. Ты брал, брал, брал... Ледяной мальчик Кай не умеет отдавать. А утром, когда я на карачках пробираюсь в ванную, я не могу удержаться, чтобы не крикнуть тебе: — Ты не вейла и не вампир. Ты волк-оборотень, Драко. Ты рычишь мне вдогонку и кидаешься подушкой. У нас все просто — без наивных признаний, чаепитий по вечерам, без камина и пледа, без истерик и проверок «на вшивость». Мы не цепляемся друг за друга, не шпионим, не проверяем переписку. Ты не психуешь и даже не куришь, видя меня с кем-то по работе. Я только фыркаю, глядя на куриц, кружащихся вокруг тебя. У нас все просто — ты можешь не предупредить, что задерживаешься, а я не буду обрывать телефоны моргов и больниц. Единственное, о чем я буду жалеть — это свежесваренный кофе, который ты будешь пить холодным. Цепочка твоих заданий множится, как отрубленные головы гидры. Однажды ты возвращаешься раненым и отказываешься отвечать на мой невысказанный вопрос. Ты пьешь свой горький кофе и ложишься под тонкое одеяло, отворачиваясь к стене. От всполохов свечи на стене рождаются монстры. А еще через месяц ты возвращаешься в аврорат зашитым в черный пластик. Кажется, я успеваю всплеском стихийной магии разнести половину аврората, пока меня не скручивают и не отдают колдомедикам. Мне все равно — боль тянется своими щупальцами к сердцу, выжимая, вытравляя из него самое дорогое, что могло быть: запах зимних яблок, вина и кофе, который ты любишь. Любил. Когда я выхожу из Сент-Мунго, на улице уже раскидала свои загребущие руки новая, юная осень. Заставляю себя выбраться из осиротевшего мэнора и встретиться с друзьями, которые никогда тебя не любили. Гермиона говорит мне, что я схожу с ума, и я верю. Рон недовольно высматривает в моих глазах первые нотки шизофрении — и я раскрываюсь своими зрачками: смотри, ищи, найдешь — спасибо скажу. Он опять рассказывает мне о Джинни, которая пристрастилась к куреву, и теперь каждый вечер, прежде чем идти в постель с Невиллом, подолгу смолит у окна. Я киваю и делаю вид, что мне жаль. Конечно, мне жаль. Бедный Невилл. А на следующей неделе ко мне приезжает старый друг, вдруг возжелавший мне помочь — и я спокойно снимаю с себя все амулеты, обычно блокирующие чужие заклинания. Долгие пассы палочкой, пробирающая до зевоты латынь — я сам не понимаю, когда меня затягивает в сон. А когда дремота меня отпускает, я делаю умное лицо человека, который, конечно же, слушал все, что ему говорили — и вижу тебя. В твоих глазах холодно сияют капельки ртути, а кожа даже белее, чем была. Меня предупреждают, что заклинание только создает иллюзию — я смеюсь в ответ: сами вы иллюзии. И иду варить кофе. ...И я опять встречаю тебя с фонарем, когда ты поздно возвращаешься из аврората. И я привычно накрываю на стол поздний ужин, хоть ты и уверяешь, что не голоден. Мы все так же каждый вечер поднимаемся в спальню, где нас ждет все: взрывы красок под сомкнутыми веками, влажная нежная кожа, синяки от поцелуев, полумесяцы от впившихся в кожу ногтей, вспышки боли, граничащей с удовольствием, безумие и вязкая, сладкая Вселенная... А утром я снова просыпаюсь раньше тебя, перебираю твои белые, совершенно выцветшие волосы, целую еле наметившиеся под глазами круги и отчетливо понимаю: ритуал просто не мог ничему навредить. Потому, что ты никогда не был настоящим.