Ничего не исправить

Мгновение, и время, кажется, невыносимо замедляется, растягивается, почти вовсе тормозит свой ход. Ощущения обостряются до предела, так сильно, что это даже немного пугает. Слышно, до неправильного отчетливо, как деревянный черенок стрелы трещит под слишком крепкой хваткой железных пальцев, от волнения ставших немного влажными, чувствуется, как напрягаются мышцы на руке во время удара, а чужой тихий стон, вырывающийся в момент, когда наконечник стрелы вонзается в грудь пленника, оглушает до боли в ушах. Сомнений у Султана нет и не было, они ещё даже не успели появиться, слишком рано пришло в голову решение. Мелик-шах — правитель мира, он не стал слушать какого-то жалкого предателя, ведь это попросту не соответствует его высочайшему статусу. А ещё Мелик — человек, человек, которому больно было осознать, что его предал тот, кому он доверился, тот, к кому почувствовал что-то, какую-то странную теплоту и необъяснимую привязанность, оттого месть кажется ему столь сладкой, столь неотвратимой, столь правильной. Удар. Чужой короткий вскрик. Топар где-то за спиной шумно вздыхает. Такого развития событий он не ожидал. Удар. Сенджер стоит рядом бледный, напуганный, и ошарашенным взглядом смотрит сначала на стрелу в своей груди, потом на лицо своего убийцы. Смотрит долго, без злости, разве что с застывшим в глубине угольно-черных глаз немым горьким упреком и разочарованием, а ещё почему-то с… Любовью?! Как это возможно?! Почему?! Но от действительности никуда не убежать. Сенджер смотрит печально, таким взглядом, что внутри от него все вдруг переворачивается, обрывается, со смачным хрустом крошится в кровавое месиво из мяса, костей и чувств. В глазах у мальчишки боль и слезы, у него мелко дрожит нижняя губа, словно у ребенка, который вот вот расплачется, он очень бледен, на лбу выступила испарина, самого его всего трясет, и темное пятно крови на одежде стремительно расползается, а это значит лишь одно — Сенджер умирает, быстро и неотвратимо, и осознание этого, вопреки здравому смыслу, почему-то пугает, комом встаёт в горле и жжёт глаза. — Простите! Простите! Я вас подвел! Я всех подвел! Простите! Я не хотел этого! Не хотел! — шепчут его губы сбивчиво, едва слышно, умоляюще. Слова мальчишке даются тяжело, вырываются из раненой груди с трудом, с хриплым свистом, с кровавой пеной на посиневших губах. Мелик-шах выпускает стрелу из руки, отшатывается в сторону, но в последний момент зачем-то подхватывает юношу под спину, когда у того закатываются глаза, подкашиваются ноги, и он едва не падает на землю. Сенджер совсем ещё ребенок. Ребенок, которого кто-то зачем-то втянул в эту ужасную игру, бросил в огонь и обрек на смерть, принес во имя каких-то своих планов и убеждений в жертву его молодую жизнь. Именно в данный момент осознание этого приходит с необычайной ясностью. Он такой беззащитный, такой хрупкий: лозой фигура, тонкая шея, худые, как веточки, руки, к нему даже страшно прикасаться сейчас, не то что ударить его вновь. Как же он всё-таки молод! Его бледное худое лицо со впалыми щеками, длинным, сломанным и оттого немного кривым носом, синяками под глазами, высоким лбом, к которому прилипли пряди темных вьющихся волос, пухлыми губами, черными пятнышками родинок на щеках и огромными глазами, без привычного ему сурового и даже немного злого выражения кажется теперь совсем детским. Оно искажено мукой, густые брови сведены к переносице, губы сжаты в тонкую линию, влажные непропорционально огромные черные глаза в обрамлении острых стрелок слипшихся от слез ресниц распахнуты широко широко. — Мама… матушка моя, Турна, мои братья, наставник, где же вы все? Почему вы меня оставили? — жалобно шепчет Сенджер в бреду, беспомощно всхлипывая. — Отец… — В следующий миг его хрупкое тело выгибается в агонии, глаза мутнеют, с пугающим громким хрипом вырывается из его груди последний мучительный вздох, а потом мальчишка вдруг обмякает резко, словно тряпичная кукла, и безвольно повисает на руках своего убийцы. Мелик-шах хмурится, осторожно опускает мертвое уже тело на землю и, застыв рядом неподвижной статуей, пристально и тоскливо до боли смотрит в чужие остекленевшие широко распахнутые глаза, долго долго, будучи не в силах оторвать взгляд. — Аллах милосердный, как же ты допустил такое?! — вырывает его из плена тяжёлых мыслей чужой громкий крик. Принадлежит он подоспевшему наконец к месту недавней битвы Визирю. Тот сейчас так незнакомо, непривычно бледен, его лицо искажено болью, в глазах слезы, и даже руки трясутся. Сейчас он как никогда похож не на Государственного мужа, грозного и мудрого воина и искусного политика, а на обычного убитого горем старика. — Что так опечалило тебя? — спрашивает Султан тихо, и собственный голос кажется ему каким-то чужим, слишком робким и даже почти напуганным. — Что случилось? — Случилось страшное, Повелитель! Вы убили невиновного, более того, одного из самых верных вам людей, но… — выдыхает Визирь обречённо, потом замолкает на несколько бесконечно долгих секунд, собираясь с силами, и договаривает наконец: — Но все гораздо страшнее, потому что вы только что убили своего сына.