Сердце

Холодно. С потолка текла вода. Холодные капли то и дело падали на лицо; за те три секунды, что она скатывалась куда-то вниз, она превращалась в кусочек нетаявшего льда. Танатос складывал капли, похожие на шарики с иголкой, в стороне от себя. Думая, он не мог не заниматься чем-то параллельно, чтобы мысли были чище: теребил одежду, ходил туда-сюда, гладил острие косы или вот, складировал капли. По окончании дум их набиралось с небольшую горсть. Танатос давил их, замёрзшие капли жалобно скрипели, мстительно тыкались в ладонь до крови, а потом умирали. Можно ли пойти против своей природы? Никта родила их с братом не богами-ремесленниками, не правителями, не чувствами - она родила их явлениями, обреченными навсегда быть только самими собой. Гипнос никогда не комплексовал: ну да, спит в любую выдавшуюся минутку, да, гордится этим по-своему (по-дурацки), да, не стесняется спать под носом у Владыки и все у него замечательно. Мечтал ли Гипнос о бодрости, зелёных полях, по которым можно носиться, по лесам, в которых можно спрятаться и беспробудно пить с сатирами, лапать дриад и нимф за пышные груди? Если и да, то он отлично это скрывал, комар носа не подточит. Но Танатос был другим. Он ощущал жизнь лишь тогда, когда забирал ее. Он был похоронной песней, падальщиком и последним вздохом. Танатос уже почти забыл, как она, жизнь, должна выглядеть до того, как он ее отберёт. Он был другом Загрея с того самого момента, как тот появился на свет, но не замечал, погрузившись в себя, что источник жизни всегда находился рядом с ним. Однажды Загрей шлепнул его ладонью по плечу - и Танатос ощутил такой жар, что позорно вздрогнул. Не пристало богу смерти дрожать от прикосновений - но с тех пор в нем началась борьба, и он никогда не мог уследить, кто побеждает на сей раз. В конце концов, у него было много работы - достаточно, чтобы не думать о Загрее постоянно; достаточно, чтобы забыть о нем вовсе - вплоть до момента, пока этот паршивец не решил слинять из Царства. И хотя никто не говорил ему, что нектар опьяняет не хуже вина Диониса, однажды Танатос осушил все склянки, принесенные Загреем, и мир стал чист и ясен, как никогда. Может ли тот, что рожден для холода и смерти, чувствовать жизнь и тепло? Гипнос наверняка не задавался такими глупостями, но Танатос был не такой. И после того «однажды» он взломал все свои внутренние замки. Коса была остра, как всегда - зря он, что ли, с таким упорством натачивал ее после каждого похода в мир живых? Сердце, не знающее стука, сотканное из чистого железа, которого не пробовал Гефест, было холодным и покорно лежало в ладони. Танатос бросил его о стену; та, не выдержав божественной силы, раскололась и осыпалась, но сердцу было плевать - оно само по себе олицетворяло Танатоса, его безразличие ко всему (лишь видимое?) и твердость. Тогда Танатос взял его, смел ладонью каменную крошку и, как кукушка яйцо, подкинул в комнату Загрея. Среди беспорядка он надёжно спрятал сердце, прикрыв рану темной материей. Она не зарастала, но и не болела. Вскоре нектар и амброзия выветрились. Танатос ушел работать. - Где твое сердце, сын? - спросила всевидящая, всезнающая Никта. - Очевидно, не у меня, госпожа, - ответил Танатос. Мать молчала. Время шло, и люди умирали, и люди смотрели, как трупы врагов текут по рекам, и люди становились врагами, и становились трупами, и не было этому конца - его и не предполагалось. Мир пошатнулся внезапно. Сперва Танатос ощутил щекотку, затем - что-то, чему не мог дать объяснения. Вспоминалось прикосновение, оставленное Загреем ещё в детстве, но усиленное во сто крат. Что это было? Почему? Откуда?! - Ты странно выглядишь, братец, - сказал Гипнос. - Как будто сейчас умрёшь. Эта шутка показалась ему смешной. Через день Танатос на непослушных ногах - от бессилия - пришел в покои принца. Загрей сидел на кровати и перекладывал его сердце из руки в руку. - Теперь я могу сказать, что это ты тут бардак устраиваешь? - спросил он с улыбкой. Сердце в его ладонях содрогнулось. - Полагаю, это твое, - добавил Загрей, встал, снял с Танатоса накидку. Серебряные волосы играли бликами. Черное бесстрастное зеркало отражало две фигуры - и что-то живое, в чем Танатос не мог угадать то, с чем проходил в груди всю жизнь. Железо пело; оно было похоже на дышащий цветок, который Загрей, ничтоже сумняшеся, вложил обратно в грудь. Ухнув, сердце моментально вросло, а рана затянулась. - То есть ты ходил с дырой в груди, а за постоянные ранения осуждал меня. Логичен, как никогда, Танатос. - Что ты с ним сделал? - Напоил. Догадайся с первого раза, чем. Танатос закатил глаза. Потом взялся за черепки на красной хламиде и потянул ее вниз. Черное бесстрастное зеркало отразило двух любящих друг друга мужчин, а потом скромно подернулось темной дымкой.