Между раем и адом

Тихо. Холодно. И темно. Всё как обычно: как вчера, как позавчера, как неделю, месяц, год назад. Ничего не меняется день ото дня, от ночи до ночи, абсолютно всё остаётся прежним. Постельное бельё, вонючие носки, запах сигарет. Всё. Как. Всегда. Фейтан приспособился к этому, он привык к ощущению пустоты и неоднозначного одиночества, которые каждую ночь страстно сжимают его в своих объятиях. Только солнце заходит за верхушки старых обшарпанных домов, а последняя оставшаяся сигарета уже выкурена до фильтра, так к юноше тянутся проклятые когтистые лапы, желающие завладеть его телом. Они ждут темноты, без звёздной ночи и ореола скучающей луны, чтобы не единый проблеск света не проник в душную маленькую комнатку, где темнота решила сыграть партию в шахматы. Фейтан — пешка. Темнота — это ладья. Она всегда заглатывает его по горизонтали, иногда берёт по вертикали, не позволяя дойти до края шахматной доски и стать королевой. Королева может всё, даже сместить короля с законного трона и занять его почётное место. Узурпирует власть, подчинит себе каждую фигуру и заставит преклонить перед ней колени. Фейтан больше не может стоять на них. Давно их стёр об грязный пол дешёвого номера в мотеле. Увы, Ваше Величество, сегодня придётся отдавать приказы мёртвому. Ведь за неподчинение отрубают голову без слов и возражений громоздким топором из чёрного серебра — проклятого. Фейтан давно этого ждёт. Он устал быть пешкой, крутиться на белом квадрате перед носом ферзя и расправлять своё чёрное платье. D7 — его пожизненная точка соприкосновения с игральной доской. Это его место жизни: между пешкой и пешкой, такими же убогими и жалкими отбросами. Хотите сказать, что пешки важные фигуры в игре? Возможно. Но Фейтан так не думает. Он — щит, который таранят вражеские стрелы и пули, король — тот, кого он должен закрыть собой. Такова жизненная структура и несправедливость обыкновенных людей, которые едят овсянку и чай в пакетике на завтрак, а иногда и вовсе ничего. Они нижайшие, а эти — возвышенные. Им всё, нам ничего. Смиритесь и поймите. Фейтан давно смирился и забылся, что такое общество, окружающее его. Он его не видит, где оно, вы его видите, хах? Он тоже смотрит на всё через стёкла очков, которые ему совсем не подходят, только размывают никчёмные лица. Фейтан был мизантропом, он не понимает сути человечества и всячески его презирает, пытаясь не снимать свои очки, когда выходит в круглосуточный рядом с мотелем. Общество не имеет к нему никакого отношения, оно в его глазах не более чем пыль, которую вроде бы сдуешь с полок, но она всё равно останется и будет напоминать о себе. Она присосётся к книгам, особенно въестся в страницы французских классиков и учебников по коучингу, которые Фейтан так давно не брал в свои руки. Они перечитаны сотни раз, даже сейчас юноша может вспомнить пару строчек Оноре де Бальзака из въевшегося в его кости «Гобсек»: «Жизнь — это сложное, трудное ремесло, и надо приложить усилия, чтобы научиться ему...». Кажется, это слова Дервиля. Раньше он был уверен, что они довольно похожи, такие же упрямые, отказывающиеся от помощи, думая, что в этой жизни так легко чего-то добиться. Фейтан совсем не такой. Он противоположный образ совсем другого героя, написанного на страницах какого-нибудь криминального романа, где он главный серийный убийца, похищающий маленьких девочек по ночам. Он не знал, что такое совесть и честь, бескорыстность и отзывчивость. В его душе властвовала жестокость, отвращение и тяжёлый садизм. Его предназначение это могила, кладбища его по правде очень любили, ножи — стали его обожаемыми игрушками. А ещё у него была его любимая итальянка, прекрасная любовница девятого калибра Beretta 92. Лучшая подруга, спрятанная под жёсткой подушкой. Он её любил, любил её целовать по утрам с первым появлением солнечных лучей. Любил смотреть, стоя на балконе и закуривая дешёвыми сигаретами, на рассвет, который красит небо в любимый красный, иногда — в ярко рыжий, — тогда Фейтан разворачивался и смотрел в глубь комнаты, где на простынях снова покоился бездыханный труп. «Раз-два-три-четыре-пять, пора бы нам уже сыграть...» Фейтан разворачивается на носочках, отворачиваясь от ночного неба и бредёт обратно в комнату, по пути докуривая последнюю сигарету. Его голое тело становится ледяным, соприкасаясь с гуляющим ночным ветром и никотиновой дымкой, колени дрожат от пронизывающего холода, а стопы совсем онемели, скользя по плитке балкона. Чёрные отросшие кончики волос щекотали кончик носа юноши, путаясь в опущенных ресницах, и гладили бледную кожу скул, пытаясь согреть. Тёмные круги под глазами чётко выделялись на практически прозрачной коже, а опухшие губы изгибались слегка в пугающей ухмылке, контрастируя с совсем не улыбающимися глазами. В них была пустота, заполненная темнотой и мраком, потаённая глушь и росистый туман, растворяющийся в лесных низинах и вдоль рек. А ещё там был блеск чего-то ярко-алого, даже было что-то вишнёвое, бурное, как струящийся водопад, разбрызгивающий воду по краям. Только это была не вода, это были разорванные в клочья человеческие кровеносные сосуды и разливающаяся по земле кровь. Это были его глаза: голодные, мерзкие, ужасно страшные. Мало было того, кто смог в них посмотреть и увидеть что-то человеческое, вероятнее всего, это был очередной роман с верхней полки его библиотеки. Книги – это уникальная портативная магия, и Фейтан её практикует давно, ведь это единственное в мире, что останавливает его от самоубийства и психического расстройства личности. Это запретная магия в нашем обществе, никому неведомое колдовство с использованием бумаги и чернил, а самое главное — это особая религия, которую так активно пропагандирует Фейтан. У него есть священные текста, у него есть алтарь и проповедь, а сам он главный последователь этого учения — вечный и постоянный. Вера даёт надежду, даже когда её нет. Фейтан нежно протирает рукоять своего пистолета, аккуратно водит пальчиком по стволу, затрагивая затвор и спусковую скобку. Касается спускового крючка, вытирая капли крови, застывшие в изумлении от манипуляций юноши. В его глазах промелькнул лучик восторга, когда он ласкал курок, со щелчком отпуская то вниз, то поднимая вверх, сидя на краю постели. Руки от холодного метала коченели сильнее, но Фейтан этого не замечал, думая, как же прекрасно быть огнестрельной пулей, рассекающей ткани и мышцы, мгновенно врезающейся в органы и выплёскивая наружу кровь. Как изумительно чувствовать жар содрогающегося тела в конвульсиях, чувствовать его предсмертный запах и жуткий страх, окутывающий тело жертвы. Но не звуки. Фейтан не любил слышать мольбы и какие-то обещания, ведь его сердце сделано из рёбер Смерти, а глаза высекла коса-смерти. Он живой мертвец, он распространяющаяся чума. Он любил лишь себя и свой пистолет, наверное, в его немногочисленный список вошёл ещё красный Marlboro. Он его убаюкивал и пел свою колыбельную, как только наступит утро, когда за окном послышится пьяная брань вернувшегося владельца мотеля. Давнишний знакомый Фейтана, но не друг и не брат, всего лишь случайный запойный алкаш, позволяющий ему здесь жить за секс. И расправляться с никчёмностью человеческого рода, отправляя к воротам преисподней, куда он спустится уже так скоро. Эти ублюдки всё равно умрут, Фейтан их просто тянет туда пораньше, чтобы те с особым желанием дожидались его громкого прихода. Все эти павшие души хотят его разорвать, высосать всю кровь и вырвать сердце прямо из груди, через разбитые рёбра и порванную кожу. У них лишь одно желание: уничтожить то, что уничтожило их. Фейтан аккуратно кладёт ствол на край прикроватной тумбочки и медленно поворачивается к телу мужчины, распластавшемуся на кровати. Алая кровь пропитала простыни и подушки, смешавшись со спермой и потом, создавая свой экзотический коктейль, от которого тошнить перестало. Теперь это для Фейтана его завтрак, его смысл просыпаться и мазать руки в крови. Он не любил пачкать лицо, но телом был готов купаться ночами, напустив себе целую ванну из венозной крови, которую он так любил переливать из ладони в ладонь. Ему нравилась её безжизненность и цвет, а ещё податливость и покорность. Это была одна из его экстравагантной страсти из тысячи других. Но всё же, он давал один единственный шанс этим грязным душам на спасение, задавая один вопрос. Всё решает человеческая натура, их животные инстинкты и похотливые характеры. Люди — звери, и у Фейтана на них развита чесотка и аллергия. Но жертвы не относятся к этому разделяемому разряду млекопитающих, это особый вид редких животных. Они грязные, жалкие и беспомощные, но покорные и такие послушные. Это Фейтана возбуждает до взрыва гормона счастья в крови. Его сегодняшняя жертва была каким-то водителем такси, каким-то мерзким человеком без принципов и моральных норм, впрочем, отвратительным ублюдком. Сейчас он лежал с окровавленной дырой между бровей, с выпученными в ужасе глазами, от чего морщины на его лица слегка разгладились и приоткрытыми в удивлении потрескавшимися губами. Весь его вид был крайним уродливым зрелищем, но Фейтан смотрел на него с какой-то наигранной теплотой и заботой, поглаживая тонкой ладонью по его выкрашенным волосам, скрывающим появляющуюся седину. — Тебе было хорошо этой ночью? — Фейтан пододвигается ближе и кладёт голову на грудь мёртвого мужчины, лаская теперь своими прикосновениями его грудь. — Ты сам согласился пойти со мной, лёг ко мне в постель и позволил прыгать на своём члене, будто я дешёвая сука. А теперь ты сдох и лежишь на моей половине кровати, ничего не хочешь сказать? Фейтан улыбается, переплетая свои ноги с ногами мужчины, ощущая лишь холод и бегающий по спине озноб, но с объятий труп отпускать не собирается. — Тебе было ведь приятно со мной, раз ты так стонал, когда я брал твой вонючий член? За это я и взял с тебя двойную оплату, — Фейтан вздохнул и, прижавшись к телу плотнее, закрыл глаза: — Все люди безмозглые уёбки и никогда не умели пользоваться подаренным им природой мозгом. И целует его мокро и развязно, на кончике языка ощущая горькую кровь. ° ° ° Сегодня выдался пасмурный день и такой же печальный вечер. Тусклые уличные фонари провожали невысокую фигуру юноши, что неспеша прогуливался вдоль моста, запрокинув голову к тяжёлым свинцовым тучам. Редкие капли дождя, целуя, прикасались к бледной коже, скатываясь совсем нехотя, без охоты. Для них было огромной честью касаться щёк и лба этого одинокого юноши, составляя ему компанию в этой безлюдной и скудной прогулке. Фейтан обвязал вокруг шеи чёрный шарф, пряча половину лица от поцелуев света фонарей и назойливых дождевых капель, которые так и норовились прильнуть к его губам. В руках он нёс потрёпанный пакет с ближайшего супермаркета, сквозь который просвечивалась банка пива и пачка сигарет. В этом районе всё было довольно дешёвым, даже красное Marlboro или бутылка красного полусладкого французского производителя. Но сегодня хватит и банки пива, ведь дождь заменяет ему обед и ужин, еду и воду, и такой редкий для его заиндевелых лёгких кислород. Сегодня тот день, когда можно дышать через нос, вдыхая запахи и вечерний смог, не боясь, что утыканный лезвиями воздух будет протыкать его уязвимую трахею. Сегодня он свободен от вечного беспокойства перерезанного горла и наконец ощутит редкие запахи грязных улиц и мокрых страниц газет, что прилипли на тротуар ещё с утреннего часа пик. Только лишь в этот вечер он позволит себе такую слабость. И больше никогда не остановится рядом с этим мостом, где время замирает на доли секунды, позволяя потеряться в пространстве и раствориться под струящимся желтоватым светом, играющим с каплями оживлённого дождя. У Фейтана было плохое зрение, поэтому фигуры серых домов на том берегу реки казались лишь размытыми тёмными массами, с горящими дырами в стенах. Ему казалось, что в просветах наложенных кирпичей друг на друга, где цемент уже осыпался к ближайшим клумбам под окнами, на него смотрит множество мёртвых глаз. Они слышат его дыхание и чувствуют, как у него колотится сердце в груди. В окнах, словно стоят те самые жертвы, с распоротыми животами и огнестрельными дырами по всему телу, по колено в лужах из собственной крови. Они улыбаются безумно, неестественно, словно брошенные куклы, пытающиеся найти себе хозяина, скрывая за своей улыбкой боль потерянных времён. Они все там стоят, наблюдают, считая на пальцах секунды до прихода Фейтана в их отдельные комнаты, где каждый срежет по кусочку кожи, как он это делал с ними. Там стоит один адвокат с круглыми очками на носу, которого Фейтан задушил на прошлой неделе. Повар, который соблазнил его своим умением готовить отменный жульен, чем поплатился лишением конечностей по самое туловище. Был местный жадный чиновник, бросивший свою жену и дочь, ради веселья и походов в гей-клуб. Так он приобрёл несколько ножевых ранений, как подарок на их первую и последнюю ночь. Ещё там был тот таксист, так и не проснувшийся сегодняшним утром, придавленный алюминиевой пулей береты. Фейтан каждого знал в лицо, знал их предысторию и последние слова. Помнит их мольбы и стоны, скрежет ногтей, что оставили длинные царапины на прикроватной тумбочке и запах страха. Страх у каждого свой — это особенная черта каждой личности, их неотъемлемая частичка души, которая заканчивает конструктор скелета. И запах у всех также индивидуален: кто-то пахнет перед смертью воспоминаниями со вкусом сладкого какао и имбирного печенья, кто-то прогнил настолько, что его кости начинают испускать затхлый и старый запах пыли с чердака, который так и остался не разобранным, а кто-то пахнет свободой и долгожданным освобождением души от ненавистного тела — со вкусом свежей лесной хвои с росистого утра и ежевикой спелой-спелой. Таких жертв Фейтан любил заглатывать целиком, вылизывать каждый миллиметр их тел и упиваться таким обожаемым наркотиком. Фейтан думал, что это его предназначение, единственное направление на карте судьбы, куда он может свернуть. Он очень любил жизнь. Любил белые лилии и яркие вывески на магазинах. Ему нравились мелочи этого существования, даже молекулы кислорода были чем-то очень необходимым для его маленького счастья. Счастья не бывает много, оно всегда в каких-то мизерных количествах, позволяет лишь на себя посмотреть и вздохнуть одну нотку своего запаха, после чего бесследно тает во мгле и никогда не возвращается. Оно теряется и больше не находит обратный путь до несчастливого. Фейтан потерял его давно, и вынужден до конца дней забирать это счастье у других, которое ещё не успело покинуть своих обладателей. Он беспощаден и жаден — скажите вы. Но это совсем не так, выбросите с головы. Он просто хотел быть счастливым всегда. Эгоистично? Да будет так. Фейтан опирается об перила — холодные и мокрые — и стирает подушечками пальцев дождевые капли, с лёгкостью сдирая отходящую серую краску прямо кусками и выкидывая её в поток замедленной реки. Эти кусочки краски — чьи-то разбитые обрывки мыслей, их желания, впившиеся в этот мост мёртвой хваткой. Здесь стояли сотни и тысячи, собираясь с думами и решаясь на отважный шаг: прыгать или нет, расставаться с жизнью или продолжать мозолить глаза солнцу и звёздам? Фейтан таких людей презирает сильнее, он бы хотел их убить, но прикасаться к таким — как самое строжайшее табу, как плевок во фреску святой богоматери. На мосты нужно приходить, чтобы посчитать на нём водопротоки и количество шагов вдоль серо-голубых перил. Зачем же строят эти мосты? Для того, чтобы преодолевать реки и рвы, или всё-таки для бесбашной молодёжи, загнанной в самый дальний угол их депрессии? Фейтану не нравятся эти предположения, он вывел собственную теорию, слушая шёпот тротуара под подошвами старых кед и брызги чёрных луж от автомобильных шин. Мосты для того, чтобы думать, чтобы проходить через порталы в другие миры и чтобы танцевать, хватаясь за столбы фонарей, и, свешиваясь вниз, заглядывать в грязные космические воды реки, надеясь в этом мутном отражение разглядеть себя. Это было потрясающе, будто ночная прелюдия, где раз в жизни захотелось капельку нежности, вместо наручников и цепей. Вы не боитесь высоты? Если нет, загляните в глубины рек с высоты моста и расскажите, что же вы там увидели или прочитали. Фейтан всегда видит одну и ту же историю, ему она уже так наскучила, боже. Там он, с разлитым бокалом красного бордо и небольшим чёрным котом. А рядом с ним пирует его подруга-смерть в честь его невесёлых похорон, укрывая косой с ног до головы. Картина со времён сюрреализма, похоже чем-то на работы Пикассо. Это его мазок, Фейтан может сказать наверняка. Эта картина уже давно не впечатляет, как и палитра цветов. Она говорит о будущем, но Фейтан привык жить в настоящем, не предсказывая предстоящее на ладони руки. Он знает, что уже скоро пошлёт приглашение Смерти на его одинокие похороны, куда даже не придёт знакомый алкаш, потому что только тратиться на проезд без получения какой-либо выгоды. Мёртвые не дают — они забирают. Кап-кап-кап-кап... Дождь равномерно и мелодично ударяется об космические лужи, открывая разводы галактических водоворотов и засасывая изображение юноши в самые свои глубины. Там темно и одиноко, всё то, что заставит Фейтана улыбаться глазами. Фейтан смотрит на реку, на слегка колыхающиеся волны, повторяя про себя слова какой-то американской песни, которую он услышал в круглосуточном. Пока не замечает заблудшую в этот мир такую же одинокую душу, представляющую из себя лишь белый холст, который так хочется разрисовать и запятнать. Молодой мужчина, кажется, считал шаги на мостовой, а может количество луж, идя совсем неторопливо, с видимым оттягиванием. Он не был похож на того, кто любил подепрессировать и после сходить на прогулку по скользким перилам, но и абсолютно обычным человеком его было трудно назвать. Такие Фейтана мало интересуют; сегодня его муза — это небо, а кисти — дождь, остальное на дальнюю полку, на потом. Однако мужчина останавливается прямо позади него, стоит неподвижно и смотрит выжидающе, опасно, будто чего-то добивается. Это мало пугает, такое с Фейтаном не в первые. Его привлёк его внешний вид? Пусть любуется, Фейтан сегодня чересчур добрый и находится в приподнятом настроении. — Мальчик, тебе не стоит этого делать. Мужчина стоял под его дождём, отбирал направление ветра на себя и крал чужие взгляды мертвецов. Фейтану сегодня хочется пива и свежего воздуха, больше ничего. — Мальчик, шёл бы ты туда, куда шёл, — Фейтан отвечает незваному гостю, откашливаясь от продолжительного времени без разговоров, сам не замечая, как сильно хрипит его голос от прокуренных сигарет. Фейтан может даже со спины почувствовать, как брови незнакомца приподнимаются в удивлении, расслышал его тягучий, грубый голос, и как его желание уходить отпадает напрочь. Он подходит. Ближе. Шаг за шагом, той же считающей лужи походкой, останавливаясь по правую руку и опираясь об перила. Ему мокро, неприятно, но он не отходит, подставляясь под моросящий дождь. — Человеческая жизнь дана нам Богом, он заверил беречь её и прожить с достоинством не смотря ни на что. И лишь тогда, Он встретит нас с благодушием и гордостью счастливого отца перед детьми, направив нас в лучший мир. Фейтан скептически приподнял бровь и отодвинулся от мужчины подальше, медленно переводя на него взгляд. Он всегда делал всё с большой оттяжкой, долго и спокойно, никуда не торопясь. Разглядывая профиль молодого мужчины перед собой, Фейтан нашёл его довольно привлекательным, обводя глазами аккуратно и неспеша, вырисовывая каждую линию чётко и ярко, несмотря на сумерки и дождь. Даже дождь не смог остановить рвущийся наружу вопрос. — Священник? Фейтан уже спал с такими, их он предпочитает распять на кресте. Незнакомец загадочно улыбнулся и издал бархатный смешок, завораживающий слух: — Нет. Всего лишь помощник. О. С такими Фейтан ещё не был, но не поздно пополнить свой список желаемых жертв. Но блядь... Фейтан хотел немного тишины и редкого свежего запаха его крохотной комнатушки, нового постельного белья и тёплого душа в полном одиночестве, вместе с чёрным котёнком, которого сегодня притащил местный алкаш. Сначала было задумано выбросить кота и лишиться лишних проблем, но Фейтан вспоминал свою любимую картину, где рядом с ним всегда был один и тот же кот. Он нужен для экспозиции, это его особая роль в живописи группового портрета. Картины никогда не обманывают, они рассказывают нам о судьбах и мировую историю. Это доводит до исступления в реальности, до потери рассудка и чистого сознания. А для Фейтана это только новый способ повеселиться. Испытать песчинки счастья, вытянутого с кислородных молекул из-под земли, где не осталось больше ничего кроме окаменелого грунта и засохшей глины. — А ты? — незнакомец делает всё умеренно, тихо, чтобы не спугнуть, не дать повода сигануть вниз. Жаль, что он совсем не понимает волны жизни в глазах людей. Ладно, только сегодня он ответит на твои вопросы. — Тревор Браун. Краем глаза Фейтан видит короткую ухмылку на чужих губах, его приподнятые уголки глаз и, кажется, только всегда бесстрастный взгляд так и остаётся не изменчивым. — Значит, порнограф? — Нет, всего лишь художник. И лёгкая улыбка, сражающая небо, опережающая звёзды на финишной прямой. Фейтан не любит улыбаться, если говорить на чистоту, у него болят губы, и совсем немножечко подбородок. Слишком много его целовали, слишком сильно душили. Да простит его Бог. — У художников абстрактное мышление, чаще всего они либо наркоманы, либо бешеные убийцы. Фейтан не может удержаться, давно он не общался речью и языком. С человеком. С живым. Это так воодушевляет. Хочется писа́ть. Маслом и акрилом. — Вот как? — незнакомец будто мурлычет, слизывая дождь шершавым языком прямо с лёгких туч, прямо со страниц библии в его руках. — Я всегда думал, что художники — божьи посланники. Они чистые, у них белые руки и незабываемый взгляд. — Так вот тебе реальность. Погляди на меня, как тебе? Фейтан смеётся впервые за долгое время. Он полностью разворачивается к собеседнику, откидывает голову и чувствует, как по векам бьёт надоедливый дождь. Он заменяет слёзы и кровь, которых в теле юноши уже давно нет. Ему теперь не холодно, он полностью окоченел, превратившись в ледяную безобразную статую, которая от такой низкой температуры пошла трещинами. Сейчас лопнет. Только подождём. — Бог тот ещё лгун. — Ты ошибаешься. — Да ты что? — Фейтан щурится, смотря снизу вверх, ближе подходит. И смотрит. Смотрит. Смотрит. Так он смотрит на тех, кто на утро просыпается с выколотыми глазницами и душой запертой между стенами заброшенных домов. Однако, кажется только этот проснётся под придавленным крестом. — Посмотри же на меня, — дождь обливает их целиком, а Фейтан лишь желает преодолеть эти жалкие сантиметры. — У меня грязные руки, в моих глазах кресты и надгробия, в душе — яд. У меня есть ножи и берета, а ещё этот мост и дождь. Так выглядят истинные представители искусства. Фейтан касается чужого мокрого пиджака, ведёт пальцами вверх, собирая вонзившейся в ткань холод, дуреет. И в глаза непрерывно смотрит, пытаясь хоть единую эмоцию уловить, понять этого человека, но всё бесполезно. Ни дождь, ни губы не сломят священника. Фейтан целует совсем незнакомые губы, резко и быстро, ощущая святую воду на них, обжигается. Горячо и очень больно, словно отрывают крылья, ломают нимб и ноги, а потом кидают куда-то вниз, где жизни нет совсем. А Фейтану всё хочется рисовать, он хочет рисовать эти губы, боже прости. Священники, отныне, в его вкусе. — Как тебя зовут? — Фейтан отрывается от мокрых губ, всё ещё дышит на них, наплевав на их святое отражение. А взгляд напротив всё такой же: пустой, отстранённый, мёртвенно-живой. — Куроро. Куроро Люцифер. — Точно дьявол. — В прошлой жизни был. Фейтан всё ещё сжимает между ледяными пальцами пиджак, сгорает, но не отступает. — За что казнили? — Влюбился. Вот это поворот. — Если не секрет, в кого? — Сначала скажи своё имя, — Куроро теперь хоть и святой, но смерти не боится. — Фейтан, — он не будет врать на проповеди, ведь Бог развидет его ложь. — Художник из ангелов. Белый и чистый, сосем как ты. Фейтан не будет повторять. Он — грязнейшее на свете существо. — Какая жуть. Фейтан не отходит, ему мешают кристаллы дождя и грязные изумруды в лужах, они оттеняют, они создают свет на Куроро. Так хочется его срисовать. Как он это делает каждую ночь. В любимой палитре: красной и чёрной, с капелькой мягкого белого. Если он сейчас не уйдёт, то он растает, либо сойдёт с ума от этой пустоты в глазах. Нужно бежать и брать ножи, иначе сегодня картиной станет он — самой дорогой и эксклюзивной, которую повесят где-нибудь в Сингапуре — на выставке современной живописи и архитектуры. — Бог сделал из меня проповедника и дал в руки библию. Думает, я изменюсь, — и он делает шаг навстречу. Первый и в самое логово. — Хочу стать очищенным, живым, настоящим. Таким, как ты. Фейтан вздрагивает, когда тонкая рука медленно стягивает его шарф, снова натянутый до самого носа, тянет его вниз, оголяя нижнею часть лица. Фейтан не хочет сопротивляться, убегать или прятаться, он не такой красивый, так что до уровня ангела вряд ли дотягивает. Волосы разбросанны по лицу, скрывают глаза, судорожно бегающие по лицу Куроро, и мелкие шрамы на скулах. Может Куроро их не увидит, и не станет спрашивать откуда они. Это самые глубокие раны, до которых дотрагиваться строжайшее табу. Отгрызёт руку, только попробуй. — Ты светлый, на тебе когда-то был нимб, — Куроро ведёт ладонью по бледному лицу, долго гладит ямочку на подбородке — знает, что болит, — ведёт по мягким щекам, считает мысленно руки, которые делали также. Десятки, нет сотни. — Сломан. Кто его сломал? А вот это нельзя. Не смей касаться того, что только-только зажило и покрылось корочкой. Впервые кто-то заставил Фейтана испугаться: и только на миг, на долю секунды. А Куроро продолжает вести рукой, останавливается под нижними ресницами, чувствует под подушечкой пальца шрам, и молчит. Слава Богу. — Не думаешь, что ты слишком много болтаешь для священника? Обычно они говорят молитвами, да молятся. — А художники рисуют на щеках ромашки и солнце, ты тоже так делаешь? Сука. Давит на раны, как чёртовый пресс под пластмассовыми отходами, будто знает его наизусть где больнее всего. Рисовал. Рисовал ромашки и детское солнышко с улыбкой и ручками, даже сердечки бывали, но совсем редко, обычно на дни рождения. Глаза у Фейтана как всегда безжалостны и остры, как клинки, но сердце ломается, там накапливается воздух и взрываются сосуды, а шрамы начинают кровоточить. Сволочь, Фейтан его убьёт. Но ни одно слово не способно вылететь у него изо рта. А Куроро продолжает нагибаться, исследовать его глаза под завесой дождя. Они опухшие, красные от сигарет и алкоголя, больные. Но для Куроро самые честные на этой земле. Он берёт чужую худую руку, которую в своей он способен переломать, греет, и рассматривает уродливые шрамы и совсем недавние синяки на венах. До сих пор можно почувствовать запах героина, и только сегодняшнего морфия. Рассматривает, так нежно гладит каждый порез на запястье, размывая дождевые капли в галактические лужи на коже, что Фейтан готов разрыдаться, как последняя сука, и вырвать из груди своё чёрное, грешное сердце. Боже, не смотри на него так, он умирает изнутри. Как человек, и как художник. — Ты потерял всё то, что тебе дорого. Что это было? Перестань, прекрати, пожалуйста. — Дом. Дом — место, где ты чувствуешь себя в безопасности, где проходит твоё детство, где ты помнишь каждую книгу на полке или название дисков под телевизором. Там ты знаешь каждый угол и цвет обоев вплоть до оттенков у потолка или у пола. У Фейтана они были кремовыми, где-то персиковыми, а где-то грязно-золотыми. Он на них рисовал свою семью и белую кошку, а ещё любимого плюшевого мишку. Он помнит радио в дедушкиной комнате, помнит голос бабушки из кухни, звонкий смех младшего брата и мяуканье любимой кошки. Помнит всё в мельчайших деталях, как и дни, когда обои стали цвета грязного неба, опустел дом и увяли цветы. Всё кончилось, всё пропало. Все исчезли, словно размылись на полотне. И он остался один. Уже навсегда. Дедушка ему часто говорил: «Когда-нибудь я умру, ты же придёшь на мою могилу хоть раз, вспомнишь обо мне?». Пришёл — ни разу, вспоминал — не раз. То что любимо, так легко терять, и так трудно возвращать. А счастья всё равно больше не будет. Куроро смотрит, а у Фейтана лицо стеклянное, безразличное, в нём не разглядеть ничего. А в глазах-то распустились ромашки, и вазон бабушкиных гортензий. Там его проблески души, утопленные в крови и такой жалкой несправедливости. Фейтан впервые отводит свой взгляд от кого-то, пытаясь спрятаться хотя бы в сумерках вечера и дымке холодного тумана. Хочется курить, но горло дерёт — охота кричать. Больно до тошноты, а Куроро не собирается избавлять его от исповеди. Пойдёт до конца. Куроро его лицо приподнимает, и... Улыбается. Чисто, ярко, весело. От этой улыбки в животе кишечник скручивается, хочется блевать и топить себя множество раз, пока лёгкие не запомнят эту истошную агонию. Тепло... От неё веет теплом, как от горячего чая или пирога. — Всегда можно найти новый дом. — Котов подбирают, меня подобрать некому, — Фейтан натягивает уголки губ, сам понимает, что выглядит жалко и разбито, но не в его духе уступать кому-то лидирующую позицию, даже если его задавили морально. — К тому же, такие бродячие художники мало кому нужны. — Двери церкви всегда открыты для всех, она подобрала и меня. Куроро заботливо гладит Фейтана по мокрым волосам, словно десятилетнего мальчишку, продолжает улыбаться, а у юноши от этой улыбки бабочки в рёбра пробираются, чтобы зажать между своих крыльев его сердце. Такой тёплый, родной, хочется его целовать. — Даже дьяволов? — Даже дьяволов. — Ты самый странный человек в моей жизни, — Фейтан смеётся, смеётся, смеётся... — Сдохни. Фейтан утягивает его в поцелуй, позволяет обнять себя, зарываясь в его волосы и играясь с каплями дождя. Целует жадно, дико, как целует обычно всех. И так становится на душе паршиво, так больно, а в горле начинается мигрень, от чего чёртовы слёзы сами просятся на глаза. И дождь их смывает. Говорят, что слёзы Фейтана Похтоха не видел никто. Да и кажется, этот человек ещё погиб в прошлом году в дождливый осенний вечер прямо на этом мосте. Самоубийство — выход, я вам говорю. Тогда было холодно и совсем одиноко, был лишь редкий фонарный свет и пронзающие тучи капли. И он был один, а рядом не было никого. Его задушила пустота и чёрная краска на лице. Поговаривают, что его душа всё ещё где-то здесь недалеко — между раем и адом, а он всё никак не может найти свой удел. Одна рука в наколках и гематомах, другая покрытая запахом печенья и держит восковые мелки, на правой стороне щеки синяки и шрамы, на левой — ромашки и солнышко. Он любит убивать, он ищет свой дом. Но сегодня вечером он встретил такую же потерянную душу между раем и адом. Праведник и дьявол. Библия и сатана.

Они нашли друг друга. Между раем и адом.

The End.