***
Вероника Сойер проснулась в холодном поту и сжалась от холода клубком. Он был повсюду: веял из открытого окна, сидел осколком в груди, сжал терновым обручем голову. В сумраке ей даже показалось, как что-то шевельнулось возле любимого трюмо. Она нашла силы в себе подняться с кровати, подобрать скинутое с пола одеяло и, завернувшись, прошлёпать до выключателя. Никого не было, только открытое окно, а за ним — старый знакомый с детства сад. Вероника вгляделась в его тьму, но там даже ветви не шевелились, всё было обыкновенным и понятным. Разве что налитая луна, смотревшая в её окно, вселяло тревогу, но она отмахнулась: луна была далеко и ничем не угрожала. Только, может… Вероника Сойер поежилась в одеяле, взгляд невольно зацепился за крокетные ворота, приоткрыв ящик Пандоры. «Что за ночь?» — прозвучала она сама у себя в голове далёким воспоминаниям. — Что за жизнь? — вторила она той восторженной девчонке. Здесь всё заварилось. Здесь родилось её ночное видение, плясавшее у костра и поившее её кровью, как почётную гостью, как ряженую княжну. Вероника поджала губы: столько лет прошло, а он всё её не оставит в покое! Сначала сеансы с психотерапевтом, потом таблетки… И он даже слушался поначалу, отступал, обещая больше не отравлять собой жизнь даже после своего последнего убийства. Но потом… он выбрал своё время — всего лишь одну ночь в году, но зато какую… Это было банально, глупо, по-детски: ночь с конца октября на начало ноября. Веронике было не очень понятно, почему именно эта ночь: лирический пафос, злая издёвка, приуроченная к празднику или нечто большее, тайное, сокрытое веками и позабытое людьми? Он всегда знал больше всех о таких вещах, знал их лучше. И всегда загадочно молчал, набивая цену, говоря о вещах других — более личных и приземлённых, нарываясь на жалость, будто уводя внимание. Да кто ж теперь скажет? Оно рассеялось пеплом по ветру, залегло на дно пустой могилы и напоминало о себе только в эту злополучную ночь — как по расписанию. Вероника закрыла окно, чувствуя, что ещё немного — и она уже не заснёт. Ей показалось, что напоследок ветерок, еле шевелящий ветви, посмеялся над ней и сказал «Сам-майн, Ве-ро, Сам-майн», напоминая о чём-то вычитанном чёрт знает сколько лет назад. Нет. Просто навязчивая мысль, возникшая слишком внезапно и ни к месту. — Саммайн, конечно, — фыркнула она, кутаясь в одеяло и стараясь уснуть. Всего лишь одна ночь в году. Но зато какая.Часть 1
31 октября 2020 г. в 03:00
Мягкий шорох листвы разрывал густую тишину ночи. Многовековые молчаливые деревья стояли длинным коридором, не давая направить лошадь в иную сторону. Только вперёд, навстречу безмолвной тёмно-синей неизвестности.
Она похлопала лошадь по шее и легонько дёрнула за поводья. Листва под аккуратными копытами зашуршала ещё громче. Животное фыркнуло и пошло лёгким аллюром, иногда дёргая ушами, прислушиваясь.
Коридор не кончался долго, становясь всё темнее и темнее. Когда темнота приблизилась совсем (шаг — и поглотит, не оставив ничего), она спешилась, достала из кисета спички и пригнулась к керосиновой лампе, притороченной к седлу. Робкое пламечко забилось мотыльком.
Она сняла лампу, взяла лошадь под уздцы, и они пошли дальше сквозь тьму, освещённые тусклым светом. Коридору, казалось, не было видно конца: он был настолько сплошным и высоким, что сокрыл собой ночные небеса. Молчание пугало, готовое подстегнуть к бегству, как хлыст подгоняет скакуна. Ни птиц, ни цикад, ни дуновения ветра.
Вдали робко зашумела вода. Наконец-то.
Вырвавшись из леса, она обнаружила, что ночь была на удивление лунной и беззвёздной: только медяк-Луна и тёмно-синее, почти чёрное сукно неба без единого пятнышка звезды, акварельного развода Млечного Пути или кляксы туч. Небольшие волны задорной речушки блестели в бледном сиянии. Звонкое журчание едва-едва успокаивало, убаюкивало трепещущую в поджилках тревогу.
Она не решалась идти дальше, думая, куда же правильно свернуть: налево, направо или идти осмелиться перейти речку? Блестящие влагой камни не вселяли доверия, пронизывающая прохлада на берегу говорила, что в такой час лучше не плескаться в неспокойных водах.
Что-то зарычало, в самой темноте леса: громко, злобно и грозно. Сердце наполнилось ужасом. Лошадь беспокойно перебирала ногами и стригла ушами, вертя головой. Нельзя оставаться на этой стороне берега. То, что рычало, наверняка уже бросилось за ними сквозь узкий коридор.
Вздрогнув и сжав ручку лампы покрепче, она потянула лошадь за собой, подходя к берегу всё ближе и ближе. Та начала сопротивляться, напугано фыркая. Пришлось дёргать под уздцами сильнее.
Подсвечивая, она аккуратно ступила на первый камень, дергая животное за собой. То нехотя повиновалось и вступило в холодную воду. Пришлось утешать, говорить, что, если она не будет сопротивляться, они перейдут быстрее. Второй камень был более скользким, пришлось приложить немало усилий, чтобы легонько перепрыгнуть на него, не упасть в воду и при этом удержать кобылу. Мельтешащий свет лампы не давал приноровиться, чтобы прыгнуть дальше.
На третьем камне она оступилась и с писком упала в воду. Речушка была неглубокой и очень холодной. Лошадь, почувствовав волю, заржала и умчалась вверх по реке. Лампа разбилась о камень, выпустив масло, пламя сразу же заплясало языками на неспокойной глади.
Воскликнув, она замельтешила руками и ногами, стараясь побороть течение и подняться, широкая многослойная юбка мешала и тяжелела с каждой секундой. Она завозилась с поясом, схватилась и рванула с громогласным треском. Потом ещё раз и ещё раз.
Ткань, встретившись с танцующем на воде и масле огнём, вспыхнула синим пламенем.
На другой стороне засмеялись: заливисто, потешаясь.
Она испуганно посмотрела на берег, к которому шла, но там никого не было. Только страшная чащоба, говорившая ветром в густых ветвях: «Иди ко мне, не бойся». Ей показалось, что в темноте мелькнули огоньки чьих-то глаз.
Она замерла, дрожа от холода и страха, озаряемая пламенем и смотрящая в темноту, шепчущую ей.
«Выбирайся, ты же простудишься»
Она обняла плечи.
«Я не сделаю тебе дурного»
Она отступила на шажок назад.
«Я согрею тебя»
Чьи-то горящие глаза уже не казались видением.
«Не бойся»
Отступая ещё на шаг назад, она подумала: будь, что будет. Пусть лучше зверь в коридоре деревьев растерзает её, нежели нечто с горящими глазами.
«Испуганная девочка, иди ко мне»
Последние слова утонули в звоне реки, вновь накрывшей с головой.
Она забилась, затрепыхалась и, крикнув в испуге, глотнула воды. Почувствовав руки, поднимающие тельце за запястья, замотала головой так, что до крови расцарапала лоб о мелкую гальку.
Глаза мерцали лесным пожаром в убывающем свете огня на реке. Страх сжал сердце ещё сильнее, и она замерла перепуганным птенчиком в горячих руках. Он возвышался над звенящей водой, мягко смеялся и целовал расцарапанный лоб.
Река и ветер в ветвях говорили ей: «Перестань дрожать, у меня есть огонь. Пока держись покрепче».
Она, стуча зубами, послушалась: вцепилась в ворот рубахи, поджала ноги и уложила голову плечо, не смея смотреть ему в лицо. Холод медленно отступал под натиском жара. Руки уже согрелись, даже плечи и грудь немного потеплели, но ничто не могло разогреть её птичье сердечко, скованное ледяным страхом. В ясной ночи было видно, кто есть её загадочный спаситель с горящими глазами. Об этом говорили и река с ветвями.
Хозяин леса.
Он ловко и неспешно прыгал по камням, будто бы вода их не тронула. Река, слушаясь его, затихла, игривая, синее пламя давно горело уже где-то вдали.
Другой берег был таким же тёмным, но, как ей показалось, более свободным. Этот лес не был похож на коридор с одним единственным путём; в нём, казалось, можно было затеряться за несколько мгновений, петляя между многовековыми деревьями, и никогда оттуда не выйти.
Опасливо оглядываясь назад, она сжалась ещё сильнее. Хозяин леса взял её за подбородок и потёрся носом о её нос — мягко, с игривой лаской, как домашний пёс, воспитанный почитать хозяина. С её губ слетел судорожный вздох, стоило ей поднять взгляд: далёкое сияние луны играло серебром на его растрёпанных ветрами волосах и мерцало на светлой шёрстке лисьих ушей. Он заметил её новый испуг и улыбнулся ещё шире. Ветви и река ничего не сказали.
На этом берегу деревья не сплетали между собой коридора. Можно было бежать. Да куда? Хозяин леса знает здесь каждое деревце, каждый куст полыни, а ветер, что трепещет перед ним, отыщет её и доложит, как преданный вассал. Остаётся только ждать рассвета. Но наступит ли он здесь? Если он пожелает, то дерева и кусты, все как один, сплетутся клеткой вокруг них, обрекая на плен в вечной ночи.
За ними, прямо след-в-след хрустели ветви, шелестели кусты и угрожающе трещал можжевельник. Ветер зашумел в ветвях: грозно, даже страшно, стал пугать. Хозяин леса обернулся на мгновение и побежал, взбивая землю под собой. Оставалось только держаться за рубаху крепче. Она попыталась повернуться в руках Хозяина, чтобы увидеть преследователя, но тот не дал ей и только прикрыл глаза хладною рукою. Совсем как у мертвеца.
Раздался знакомый рёв. Зверь. Неужели он не слушается Хозяина? Как мог он такое допустить? Холод сжал её желудок, второй лапой схватил сердце, бьющееся крапивником. Хозяева ладонь с лаской огладила её лоб, и стало ещё холоднее.
Они пересекли можжевельник и терновник, охранявшие пламя большого костра, и те сомкнули за ними ряд. Зверь громогласно зарычал, а ветер в деревьях заливисто зашелестел, издеваясь. Она нашла в себе силы убрать от лица хладную ладонь Хозяина и взглянуть на Зверя. Его щека была разодрана и усеяна терновыми шипами, по белоснежной коже стекала голубая — прямо как его озлобленные глаза — кровь. Он затряс белокурой головой с роскошными кудрями и возвысился во весь рост. У него были львиная грудь и лапы. Терновая ветвь выросла стрелой и вонзилась в огромную розовую подушечку, и Зверь упал широкой грудью на можжевельник и терновые шипы, алые губы изогнулись в устрашающем оскале, и опять лес потряс болезненный рык.
«Поделом зверюга, поделом!» — с ядовито смеялся ветер в деревьях. Ей показалось, что Хозяин леса специально не заметил, что она убрала его ладонь. Он захотел, чтобы она видела, как зверь будет повержен. Чтобы знала, как всесилен лес. Как могущественен он.
Её усадили перед костром на белоснежный трон из оленьих костей, над ним красовался олений череп с чёрными глазницами, а его рога были увенчаны листьями и ягодами, птицы в них свили гнёзда. Хозяин леса в свете высокого пламени скинул рубашку: его белая кожа мерцала, а на ней горели кровью древние руны. Он упал пред ней на колени, ткнулся лицом в нижнюю юбку лицом и посмотрел преданным псом. Ей хотелось встать, ударить его и убежать (да хоть даже к умирающему Зверю), но страх привязал к ужасающему трону.
«Погладь меня, девочка. Я не сделал ничего дурного» — шелестел ветер в ветвях, и треск огромного под небесную высь костра вторил ему. Но страх не велел двинуться, пригвоздил ладонь к хладному гладкому подлокотнику. И Хозяин сам взял её ладонь и уложил на шелковистую макушку, горящую бронзой в мерном свете. Она едва нашла в себе силы пошевелить пальцами, вцепиться в пряди, а потом наконец-то почесать за мягкими лисьими ушами. Лесной Хозяин прищурил необыкновенные во мраке глаза, подняв точёный подбородок; он подражал собаке. Такой собаке, которая может сколь угодно ластиться, но в любой момент уцепится в кормящую руку, если что-то будет не по ней.
Хозяин поднялся и исчез за костром. Она повернулась к Зверю: он хрипло смеялся, плюясь голубой кровью, и попыталась подняться, но лесной Хозяин остановил её. Он пришёл с большой тяжёлой короной из перьев фазана и осенних палых листьев и увенчал её голову. В неё была вплетена алая длинная лента, улёгшаяся на плечо косой. От короны пахло землёй и могильным холодом, она давила на голову, сковывая даже мысли. «Как же холодно» — задержалась одна из них и затрепетала, будь она свободна, то завертелась бы волчком.
«Выпьем за наше воссоединение», — протрещало пламя, ветер вторил ему, а Хозяин протянул ей в окоченевшие ладони кубок, с чаши на неё смотрела птица с жёлтыми глазами. В кубке плескалось нечто алое и до головокружения знакомое. Что это? Яд? Кровь? Или простое вино? Нет. Откуда ж в лесу взяться вину? Кровь. Наверное, того несчастного оленя, на чьих костях она восседает подобно княжне.
Хозяин радушно улыбнулся, уселся перед ней на колени и поднёс к её кубку свой кубок, украшенный зеленоглазой гадюкой, обнажившей клыки, ударил змеёй о птицу и поднёс к своим губам. Они стали алыми, как у Зверя, алое стекало по подбородку. Она не осмеливалась повторять за ним — руки так устали, что одно движение — и разольётся напиток по нижней юбке юной кровью.
Хозяин отставил свою чашу, приподнялся, чтобы быть близко к её лицу и взял немощные руки в свои, прижал край чаши к её губам и надавил. Алое всё-таки разлилось по платью, а она закашлялась и затрепетала, попыталась оттолкнуть и сжаться в клубок, но он был настойчив, и её пришлось пить, до дна, давясь. Был вкус металла. Была едва уловимая пряность. И море страха, захлёстывающее тревогой. Было послевкусие вины. Кровь. Что же ещё пьёт лесной Хозяин?
Он улыбался, как ребёнок, лес и костёр заливисто смеялись, а Зверь, трясясь на кусту, хрипел, клял и насмехался. Голова закружилась, зазвенела, а ладони, упавшие на подлокотники, стали нестерпимо гореть и ныть.
«Смотри на меня! Смотри! Смотри же!»
Хозяин оказался перед костром, широко расставив руки. Треск пламени и ветер в ветвях и листьях в её короне затянули древнюю песнь, и даже зверюга отозвалась хрипящим напевом, а он… он заплясал. И всё для неё, не могущей оторвать взгляда от дикой пляски. Он вился в рыжем свете бегал, вокруг себя волчком, делал выпады то вправо, то влево и тряс ушастой полу-лисьей головой. Вскидывал руки и ладонями водил по бело-красному телу; его изгибы — острые в свете огня — вились подобно змеиному телу, грудь широко вздымалась, стараясь ухватить побольше воздуха. Казалось, что руны на нём вспыхнут всё тем же огнём, что за его спиной хотел пронзить небо…
Хозяин леса сделал пируэт, взбил под собой листья и сделал выпад к ней, будто бы держал за уздцы, и тянул к себе. Пируэт, выпад, пируэт, выпад… Он так и подошёл к ней, схватил за руку и потянул на себя, повёл к костру. Возле него было жарко, но ничто не могло заставить её отогреться.
— Пусти! — подала она голос впервые, и ей показалось, что это не она. Кто угодно: лесная птица, ветер, решивший встать на её сторону, или Зверь, извивающийся на терновнике и можжевельнике, хрипящий забытый напев…
Хозяин леса сначала нахмурил ломанные дуги бровей, но тут же смягчился, улыбнулся ещё счастливее и послушался. Он отступил, разогнался и под пение леса махнул стрелой через костёр. В глотке всё пересохло, сил на крик не нашлось.
«Прыгай!» — твердили ветер и треск пламени.
Огонь был жарким, всепоглощающим и испепеляющим, готовым поглотить и её в жажде пронзить тьму неба.
«Давай!» — вторила им корона, венчавшая её уставшую и скованную голову.
Она видела лесного Хозяина сквозь рыжие языки. Он улыбался и протягивал к ней руки.
«Ну же!» — протяжно зарычал Зверь.
И она отступила назад, шурша листвой под ногами. И она взяла разбег. Корона, сковывающая голову, слетела на землю. Зверюга зашлась в хрипе, а ветви и треск костра засмеялись и с любовной насмешкой заворковали.
А она летела мотыльком прямо во всепоглощающее пламя, жаждущее пронзить небеса.