Преодолеть

      Жизнь такая странная штука… вот ты обладаешь всем, что нужно для счастья, но в один момент; в какую-то долю секунды жизнь злобной мегерой вышибает тебя из колеи. Из твоей, как тебе казалось, — непробиваемой крепости вышвыривает в суровые бушующие волны океана тебя, не умеющего плавать. И что происходит тогда? Ты идëшь ко дну. Да, жизнь, она такая, — не любит слабых; проверяет на прочность; топчет всех своей вонючей подошвой сапога, преподнося урок за уроком. Да, она жестока, но именно так она делает человека сильным… именно так жизнь вынудила Адену Ландсберг обрести силу.       Всë пылало, заливая черный бархат неба алым заревом. Напряжëнный воздух. Грязный. Он был не свойственен зимним морозным ночам, но едкий дым наполнил ее, он повсюду протянул свои костлявые смердящие лапы. Горячее пламя неистово бушевало в дьявольском танце, искажая невинные судьбы. Оно угнетало и поедало, воспламенëнное человеческим невежеством; завистью и жадностью.       Силуэт маленькой девочки синим пятном быстро двигался по белоснежному, хрустящему снегу, настигая мощные, покрытые инеем — деревья. Она приближалась к роще, проваливаясь в покровы снега, падая и поднимаясь вновь, оставляя за собой неровные босые следы. Ноги ныли от бега по сугробам, а голые ступни кололо суровыми иглами мороза. Холодный воздух прожигал лёгкие, не отошедшие от едкого дыма, а быстрый бег вызывал отдышку. Окружающий мир расплывался в глазах девочки из-за застилающей их солëной пелены.       Бежать из поместья. Бежать от предателей. Бежать от смерти. Бежать… сейчас, — это все, что она могла. Бежать, — напуганной до дрожи; до склизкого и мертвенного ужаса. Сердце девочки отбивало бешеные ритмы. Холодно. Было очень холодно. Хлопковая синяя пижама совсем не согревала маленькое тело, а ледяной ветер пронизывал до костей.       Голова Адены гудела от напряжения, мысли путались, бушуя в хаотичном вихре. Сознание подбрасывало яркие картинки ужаса настигшего ее семью: служители церкви, рьяно обвиняющие их в грехе и помощи темным силам; пылающие факела; отец, — привязанный к инквизиционному столбу и мать, обнимающая ее в последний раз. Огонь…Всепоглощающий, он пожирал все вокруг, как изголодавшее чудовище, сорвавшееся с цепи. Чудовище, вырвавшееся из самых тёмных глубин Ада; чудовище, которое служители церкви натравили на ее семью. Этого чудовища она страшилась; от этого чудовища бежала, от него и его хозяев, и от того, что они несли за собой… смерть.       Паника. Пожалуй, именно она захватила власть в молодом сознании. Всхлипывая и размазывая слезы по обветренному лицу, тяжело дыша, Адена пробиралась к спасительной роще.       Сделав ещё пару шагов, почти достигнув первых деревьев, ослабевшие ноги девочки подкосились и, вскрикнув, — она повалилась в сугроб. Лицо её окунулось в снег, как в холодную горную реку — он заполнил ее нос, рот, уши... безвкусный, пустой, холодный. Прокашлявшись, Адена сплюнула его и рьяно замотала головой, стряхивая белые хлопья с лица и тёмных волос. Сжимаясь, девочка сдавленно заскулила и разразилась отчаянным плачем.       Она чувствовала, как что-то выжигает в её груди дыру; болезненно, мучительно, смертельно; что-то жуткое, ледяное, беспощадно потрошит ее нутро, выворачивает наизнанку. Брюнетка чувствовала это также отчётливо и живо, как чувствовала алые языки пламени, ранее выжигающие ее кожу. Пустота, черная как смоль, как самое глубокое на свете озеро, склизкая, леденящая и безжизненная, как белая пустыня из льдов Арктики наполняла образовавшуюся дыру. В носу стоял запах дыма и горелой плоти. Адена сглотнула, сжав застывшие руки в кулаки и глубоко задышала, пытаясь успокоиться, но далёкие крики, ветром доносившиеся до её ушей подступили новыми всхлипами.       — Убили… они убили их всех…       Утрата. Горькая и ядовитая заполняла её естество; расползалась, растекалась по венам, заполняя тело, атакуя сердце, пронзая его, пуская кровь из открытых ран, заражая его горем и скорбью, как чумной болезнью. Она прижала ладонь к сжатым в тонкую линию губам, дрожащим и искаженным, подавляя гулкие звуки от всхлипов. Ослабевшая и опустошëнная; накрытая бесцветным покрывалом апатии. Она расслабила напряжённое тело и отдала его на растерзание белой стихии.       Брюнетка лежала в холодном снегу, ощущая щекой прохладу, а телом влагу от тающего и впитывающегося в тонкую ткань одежды, — снега. Вспыхнувшие волдыри ожогов болели и ныли. Тело её медленно немело, а конечности начинали болеть.       — Жалкая, — сорвалось с её посиневших губ.       — Адена, ты жалкая и никчëмная… тоже мне, наследница великого рода… — презрительно хмыкнул ее внутренний голос. — Беспомощная трусиха, сбежавшая, поджав хвост. Трусливая девчонка, вот ты кто!       Скверное, противное чувство овладело ей. Отвращение, — вот, что она испытывала к себе и своей слабости, к своему ничтожному положению.       — Где это видано, чтобы наследники Ландсбергов сбегали от опасностей и так легко сдавались немилостивой судьбе? Так просто преподносили себя смерти? — вопрошало её сознание.       — Нигде! — всхлипнув, ответила она в пустоту.       Как же ей было противно признавать свою слабость, неготовность к тяжёлому бремени их родового дела. Она попыталась приподняться, но руки, раздираемые болью перестали слушаться, и она тут же вновь повалилась в снег. Тело сотрясалось крупной дрожью от холода и одолевшей её слезной истерики, оно каменело от чувства слабости и адинамии*. Девочка завыла горько, отчаянно. По лицу струились жемчужины, оставляя влажный след на опухших щеках; они падали в снег, растворяясь и исчезая в нем. И Адене хотелось исчезнуть, раствориться…       — Хочу умереть… хочу умереть вместе со всеми. Не хочу жить без них!       Сознание как будто опускалось с большой высоты во тьму, окунаясь в холодное море отчаяния и страха. Тело не слушалось, подчиняясь чёрному омуту в голове, исчезая вместе с трезвым рассудком; растворяясь в пространстве. Пульс ее замедлялся, дыхание становилось менее частым, на тело навалилась сонливость, веки неотвратимо тяжелели и закрывались. Адена перестала чувствовать боль, она перестала чувствовать холод, она перестал чувствовать вовсе…       — Адена, вопреки всему ты должна выжить, наш род не имеет право на вымирание, — где-то на затворках её сознания прозвучал суровый голос отца.       — Я не хочу жить без вас.       — Дочка, ты должна сохранить наши знания на тёмные времена. Они придут; будь на стороне света, когда миру понадобиться сила Ландсбергов, — сиплый женский голос отозвался в её голове.       — Я не желаю помогать им, они не заслуживают нашей благосклонности.       — Я горд тобой, твоими успехами.       — Я ничтожество, отец, и недостойна твоей гордости, — совсем тихо, одними губами пробормотала брюнетка, приоткрывая глаза.       — Помни девиз нашего дома: сила в духе (воле)**, только преодолев свой предел можно обрести силу. Воспитай свой дух.       — Я помню, отец…       — Мы любим тебя. Очень любим…       — И я люблю вас, — выплывая из тёмного омута, вымолвила девочка. Вспоминая нежные и теплые руки матери и мягкий поцелуй отца, что печатью оставил он на ее лбу перед своей кончиной.       — Прости, что оставляем тебя одну.       — В этом нет вашей вины… это они виноваты… они во всём виноваты!       — Эти люди не понимают, что делают. Страх перед неизведанным, ими непонятым… он ослепил их, сделал незрячими. Не нужно их ненавидеть… прошу тебя, не надо ненавидеть, это не то чувство, с которым мы желаем, чтоб ты жила.       — Но я ненавижу их! — воскликнула брюнетка, — Черт бы их побрал, ненавижу ублюдков! — ядовито зашипела она.       Воспоминания о несправедливо убитой семье, подобно тектоническим плитам: то опускающимся, то поднимающимся; плавающим на поверхности магмы, сталкивались, рождая внутри неё сильнейшие и разрушительные землетрясения. Они повлекли за собой волны злостного гнева. Волны захлестнули её, топили её, душили…       — Как посмели они?!       — Ландсберги веками защищали этих подонков от тёмных тварей. Из поколения в поколение верно служили церкви, людям. Проливали кровь… гибли… и это всё было ради этого… такая у них благодарность?       Сиплый стон сорвался с губ Адены. Тело её было мертвенно бледным и остро контрастировало с насыщенным цветом хлопковой ткани. Девочка начала читать молитву, путаясь в словах и запинаясь. Язык совсем её не слушался. Она взывала к господу, к тому, — кому семья её была всегда верна, но закашлявшись, сплюнула и яростно зашептала:       — Ненавижу… они не заслужили такой позорной смерти! Ты не смел отнимать их у меня, так не смел…       Не надо ненавидеть…       Не надо…       Не нужно…       Прошу…       — Адена, пожалуйста, живи ради нас и за нас, и продолжай наше правое дело…       — Я не умру здесь! Ландсберги не умирают собачьей смертью. Эти выродки не получат желаемого.       Приподнявшись на локтях, девочка застонала от боли. Лицо её искривилось в болезненной гримасе. Судорожно выдохнула и сжав челюсти, она медленно поползла к дереву.       — Преодолей свой предел…       Опираясь на ствол, еле цепляясь бесчувственными пальцами за жёсткую, неровную кору дерева она поднималась на ноги, медленно, очень медленно достигая вертикального положения. Поднявшись, она осторожно, на негнущихся ногах побрела вглубь рощи.       Этой ночью она потеряла все. Этой ночью она поняла, что значит быть беспомощной; она впервые ощутила себя никчëмной и жалкой. Это был первый раз... и последний, когда она была слабой.       Вдали слышались раздирающие своим болезненным отчаянием крики её семьи; алые, горячие ленты неотвратимо поглощали их, приближая к ним время вечного забвения. Тела родных обращались в пепел, пылающее поместье трещало, а гомон инквизиторов, карающих «еретиков», — будил ранее незнакомую ей ярость.       Сгорала и тлела её прежняя жизнь, она рассыпалась, растворялась в боли и отчаянии; и рассеивалась в холодной, зимней ночи.