Время нашей юности

      Вечер пятницы.       Когда в окно я получаю очередной камень, а на весь двор — громкое обещание «надеру задницу», то лишь усмехаюсь и торопливо натягиваю олимпийку, скрывающую так и не прошедшую подростковую худобу и первую набитую втайне от мамы тату. Сегодня мой маршрут, равно как и маршрут моих друзей, начинается с рок-концерта прямо под ночным питерским небом.       Лохматый, Масяня, Хрюндель — в прошлой жизни — Тоха, Машка, Санёк дружили со времён детского сада и штанов на лямках: вымазывались манкой за одним столиком; мстили обидчикам, запирая их на время урока в туалете; а потом и вовсе вместе поступили в один университет, чтобы не пришлось расставаться. О будущих профессиональных горизонтах тогда они задумывались меньше всего. Ведь «дружба, рок и жвачка» звучало куда привлекательнее.       Все задумки эти трое совершали вместе и только одного не смогли предусмотреть. Точнее, он, Лохматый, не успел. Чувства. Так резко и будто бы ниоткуда вспыхнувшие между лучшей подругой, ни разу не романтичной барышней, Масяней и лучшим другом, полным болваном в плане женщин, бабником и разгильдяем, Хрюнделем. Одним словом, шок. Хотя сейчас, оглядываясь на их смягчавшиеся взгляды с задержкой, на неловкие фразы, куцые попытки играть на синтезаторе в две пары рук, на красные уши Санька и глупую улыбку подруги, Лохматый понимал, что начало их отношений было очевидно для всех, кроме него. Может, вина в том, что это он был безмерно слеп и за своим увлечением компьютерами не заметил чего-то столь очевидного и очень-очень важного?       Значит — по всем статьям и канонам — хреновый он друг. Возникшая мысль так поразила Лохматого, что он даже умудрился впасть в уныние и забросить дело всей жизни, приносившее помимо неплохого дохода ещё и конкретное удовольствие. Но то был лишь порыв, и железки были решительно не причем — он осознал это позднее. Причина, как и всегда, лежала на самой поверхности: не один Хрюндель испытывал чувства к их общей подруге.       Наливаю в треснувшую годами назад, зеленую в горошек, миску молоко и тенью выскальзываю в вечернюю мглу улицы. Каждая такая вылазка может обернуться очередной Масяниной авантюрой (взбрыкни ей что-то в голову), а кот не я, какой-то там задрот Лохматый: на одних консервах не протянет, ещё в кошачий рай попросится, чего доброго.       Лениво оглядываюсь. Все в сборе. Масяня закатывает глаза и буднично ёрничает, что будь моя воля и легализация со стороны великого и «ужасТного, ужасТного, хе-хе-хе» Роскомнадзора, то я бы наверняка уже замутил с какой-нибудь веб-цыпочкой. Ну и дура, в самом деле. Хрюндель что-то поддакивает, и я пробкой вылетаю из разговора, переключаясь на новоприбывших прыщавых транжир этой гребаной, от слова «грести», жизни.       Фонари удрученно клонятся к земле, кое-где мутно подмигивая. Мы мчимся на великах по широким проспектам, нашим ликующим крикам вторят автомобильные гудки и ругательства уставших водил. Но это так, для приличия и только. За моей спиной, вцепившись в багажник, балдеет Маська. Мы всегда ездим вместе: мне лень тратиться на нового железного коня, а ещё, по её уверениям, я достаточно низкий и тупой башкой не заслоняю передний обзор. После слов про рост я навсегда отказался от моркови и прочих «народных» средств. Мама меня до сих пор так и не простила.       В этот раз наш девственно чистый треугольник разбавляют знакомые с универа, настоящих имён и специальностей которых мы даже не помним. Кроме Хрюнделя, разумеется, помнящего их с трудом.       Крош, Нюша, Бараш и Ёжик не самые последние упыри на планете. Примечательный, к слову сказать, коллективчик.       Лохматый знал немного.       Крош был длинным, немного несуразным парнем с самыми яркими причёской и улыбкой факультета. Он редко посещал занятия, а от отчисления спасало только наличие значка капитана футбольной команды, гордости университета. Во всём остальном он был самым обыкновенным недоумком, как, впрочем, и все они. Правда, была у него всё-таки одна тайна. Но и ту Лохматый узнал по чистой случайности, когда на одной из попоек, в честь не пойми чьего дня рождения, несчастный, пьяный в стельку спортсмен рыдал у него как единственного трезвого слушателя на плече, приговаривая, как он любит некую Нюшу.       Как выяснилось позднее, дама сердца Нюша была его подругой детства, жили они на одной лестничной площадке и дружили родителями, хотя сами поначалу и не были особо дружны. Оно и неудивительно. Оба лидеры, оба себе на уме и совершенно противоположны по взглядам.       Но осложняло признание не только это. В яркую рыжеволосую девушку был влюблён и Бараш, Валька Баранов, единственный, чьё имя из всей этой пёстрой компании не забыл Тоха.       Писатель, поэт, романтик, рыцарь без страха и упрека — увы — только на бумаге. Он сидел с Нюшей за одной партой, делал за двоих доклады и курсовые, писал за неё конспекты, первым отправлял поздравительные смс и вообще всячески разгружал и отвлекал от забот, чем иногда откровенно раздражал. Ввиду этого Нюша заметно поправилась, со стресса питаясь одними конфетами, чей вкус она ещё была *в состоянии почувствовать. По части дел сердечных Лохматый был солидарен с этой удивительно попсовой, не пойми как вписавшейся в их скромный холостяцкий кружок, девчонкой. Нюше было неловко, её внимания раньше никто с такой настырностью не пытался добиться. В конце концов, она решила считать такое поведение в отношениях нормой и под напором чувств поэта, кажется, свыклась и сдалась.       Последним из этой пегой братии был Ёжик — простой парнишка и лучший друг Кроша — звёзд с неба не хватал, но знал предостаточно, чтобы не сидеть и не зубрить коллоквиумы целыми ночами напролёт. С ним можно было подискутировать о качестве процессоров и технологиях будущего. Всё-таки 4G была не за горами, как тут не помечтать о новых возможностях?       Под матерные частушки мы добираемся до места с ветерком и мигом вливаемся в драйвовую атмосферу настоящих рокеров. «Ария» сегодня просто великолепна. Наше трио «ЛМХ» (мы бы прославились куда больше, назови Фёдоровна Маську Оксаной или *Оюшминальдой) неплохо отработало на разогреве и получило заслуженные овации и заманчивое: «Вы охрененные, чуваки, на бис!». В общем, ещё с полчаса после окончания концерта мы не можем перестать сорванными голосами извергать из себя: «Этот парень был из тех, кто просто любит жизнь!»       И пусть нам приходиться с трудом искать оставшихся ударников труда среди лениво разбредающейся толпы, а потом ещё с четверть часа аукать топографического кретина Ёжика и его очки, дело наше правое, ведь во всей этой суматошной суматохе вдохновлённого Бараша посещает муза, грезящая рифмами.       Но если бы только это. Каким-то нелепым образом, помимо прочего, к нам успевает прилепиться странная девчонка с килограммовыми мешками под глазами. Она просто виснет на не знающем, куда себя деть, Ежидзе, и по доброте душевной мы соглашаемся добросить её до ближайшего клуба *«Абстиненция», куда направляемся и сами.       В этот раз Масяня садится на велик Хрюнделя, воздух из моих лёгких выбивается. Что она там хочет рассмотреть? Его накаченную бицуху или кочан, перекрывающий дорогу? Не замечаю, как с силой вдавливаю в педали, пока позади расположившаяся девчонка по имени Стеша испуганно не взвизгивает. Мне становится стыдно и гадко от переполняющей ревности.       При входе в клуб нас ослепляет светомузыка. Биты после относительной тишины ночи отдаются в голове ударами увесистой кувалды, а глазам всё: от мини-юбок и топиков девиц до разноцветных лазерных лучей — кажется чересчур броским и кричащим. Народу битком, пройти метр и не наступить кому-то на ноги — задача, с которой конечности неловкого обывателя не справляются. И все это действо, будто только и ждёт момента, чтобы вырваться наружу, в спасительную прохладу и свежесть. Мы моментально растворяемся. Жизнерадостная Стеша указывает в толпу, очевидно, своих знакомых и, попрощавшись, вприпрыжку отправляется к ним; Ёжик жмет руку корешу-диджею; Бараша прихватило ещё в дороге, и он со скоростью одного гигабита в секунду упархивает в место-которое-не-стоит-называть. Оставшаяся часть ребят рвётся к сердцу танцпола. Я направляюсь к бару. Сегодня поймать желаемую настроенческую волну мне вряд ли удастся.       Я заказываю один «Текила-бум», долго верчу его в руках, чем вызываю пристальное внимание и плохо скрываемую усмешку в лице худощавого бармена.       «Боже, что ты делаешь, — взывает ко мне загноблённый разум, — кому и что собираешься доказывать? Ты — лузер. Это факт. И если нажрёшься в стельку, она на тебя всё равно не посмотрит».       Но, оправдываясь, что делаю это не ради чьего бы то ни было внимания, а чисто для удовольствия и успокоения нервов, я жадно осушаю содержимое стакана. В голову отдаёт моментально, и я уже жалею, что поступаю так скоропалительно, но старт дан. «Соберись, Лохматый, ты ведь мужик!» — приказываю я сам себе и заказываю ещё одну порцию, но в этот раз осмотрительно пью глотками и беру закуской чипсы. Но моё свидание с алкоголем длится недолго. Минут через десять, если верить внутренним пьяненьким часам, рядом со мной тяжело приземляется тушка в фирмовой джинсовке и с такой же синей копной волос. Крош выглядит так, словно уже взял *«Золотую бутсу», не меньше. Глаза, кажется, занимают половину его веснушчатого лица, а рот пытается переорать бьющую по перепонкам музыку: — Я сказал ей! — наконец, удаётся ему.       Я впадаю в ступор. — Что сказал и кому? — Болван, прочисти уши! Нюше! Я сказал, что люблю её!       Внутри всё как-то секундно дребезжит, а затем безжизненно опускается. Крош признался. Но когда, когда он успел? И я как человек, плохо сейчас соображающий, переадресую ему этот вопрос. — Да только что. Бараш свалил в сортир, мы просто танцевали, я даже не планировал ничего. А потом… Потом в какой-то момент во мне что-то проснулось. Она посмотрела мне в глаза, улыбнулась, и я перестал соображать, — понимающе хмыкаю, не раз это «что-то» испытывал, но мне хватало трусости держаться. — Я просто схватил её за плечи и попросил выслушать. Она подумала, что мне плохо или что-то вроде того. Но нет! Мне было так хорошо, друг! Так хорошо, будто я открыл тайны всего мира, будто завоевал все медали и кубки, будто через минуту я умру, так и не успев сказать Аньке, как важна она для меня. Что мне ничего не нужно, если её хрюкающего высочества не будет рядом. Я сказал, что эгоист и что предаю друга, говоря ей это. Но я не могу выбирать, что чувствую, а что нет. И, наконец, что люблю её с тех самых пор, как дёрнул во дворе за косичку, а она не побежала жаловаться родителям, а в ответ также хватанула меня за чёлку. — И что же она ответила? — Она… Она… Дальше всё было как в тумане. Она так крепко обняла меня, что аж рёбра заскрипели, а… А ещё, кажется, она заплакала.       Крош был так смешон со стороны: растерянный, смущённый, с заплетающимся языком — никогда не видел его таким. Но я не хотел смеяться над ним и как-то подкалывать. Для меня это принятие всех черт характера своей симпатии послужило ярким примером того, что любовь бывает, ой, как зла. — Это же просто один шанс на тысячу! Поверить не могу, что всё это время она испытывала то же. Но не знала, что это же испытывал и я. И что это было за чувство, — понимать возбуждённого спортсмена становится всё труднее. — Обалдеть просто, какой я тупой! Барашу мы скажем вместе, — опережает мой следующий вопрос парень. — Конечно, он лишится музы и всё такое, но зато перестанет так зацикливаться на каком-то несуществующем идеале. Надо жить дальше. Я надеюсь, он поймет… — … И примет, — задумчиво завершаю я. — Да, и примет, — соглашается он и зовет заскучавшего бармена.       Мутит. Крош миксует абсент с морковным соком — тот ещё извращенец — и, смеясь, хлопает меня по плечу. Он счастлив по-настоящему, глаза сияют, а тело через секунду-другую пойдёт отплясывать вприсядку. Знаете, я заметил, что если люди искренне испытывают положительные эмоции, то даже не особо красивые и ловкие становятся таковыми. Для них и мир кажется чуточку лучше, и люди проще.       Когда немного устаю слушать восторженного парня, кладу голову на стойку, меланхолично оглядывая стенку с разномастным алкоголем перед собой. Не подумайте, я рад за приятеля. Но, как он и говорил, такое счастливое развитие событий одно на тысячу. И если эта одна тысячная уже наступила, мне не стоит и пытаться.       Ещё спустя время словарный запас Кроша иссякает и он, бегло извинившись, влетает куда-то в гущу танцпола — объявили белый танец, его принцесса клубничных жвачек ждёт.       Мозг нервирует медляк. Прости Ежидзе, но этому клубешнику срочно стоит сменить диджея, пока он не превратился в слезливую забегаловку а-ля *«Ромашковая долина».       На месте гиперактивного парня возникает непонятно откуда взявшаяся Масяня. Я оглядываюсь в поиске её пассии, но наблюдаю только приглушённый свет и медленно плывущие по периметру пары. Всё вдруг кажется заметно зрелее: и умиротворённые, томные лица, и бережные касания партнёров. Маски с оболтусов слетают, открывая глубину, за которой можно рассмотреть первые ростки взросления. То, чего я так сторонюсь. Среди этих лиц плывёт и Сашка в объятиях какой-то низенькой блондинки.       Масяня, вполоборота наблюдающая за моим чуть прифигевшим лицом, небрежно хмыкает: — Свободные отношения. — Угу… — Чего ты там мычишь, Лохматый?       Я невнятно веду плечами, движения уже расшатанные, будто я превратился в расстроенный китайский болванчик. — Чего, утомился уже? Стареешь, чертяка, — прыскает девушка, зарываясь ладонью в остатки моего одинокого пиршества, и от души хрустит. — А ты почему не со всеми? — пропускаю мимо ушей её слова и медленно тянусь к полупустому бокалу.       Она перехватывает мою руку, чем изрядно бесит. Неужели так трудно перестать касаться меня? — Э-э-эй, может, уже хватит, брателло? — скрывает обеспокоенность за лёгкой усмешкой подруга.       Я сбрасываю её руку и, шатаясь, бреду к остальным посмотреть на рвущего в зверстве рукописи Баранова. Масяня недоумённо смотрит вслед.       Разборки — скорее причитания — проходят без увечий и громких заявлений. Слава Богу, Бараш достаточно уважает себя, чтобы не закатывать истерики дольше четверти часа. Он не в своей тарелке, это видно невооружённым глазом, но всё-таки жмёт руку неловко себя чувствующему Крошу и даже кривенько улыбается. Дружба важнее.       Тусня неожиданно переносится на мою квартиру. Мы выпиваем ровно по бутылке кислючего шампанского, прихваченного с «праздника жизни», и оттанцовываем остатки энергии. Никто больше не хочет вспоминать былое и жечь мосты. Нам же так круто чилить вместе, и ни одна интрижка этого изменить не в состоянии.       На нас давно не жалуются соседи, и не стучат по трубам мстительные *Клары Захаровны. «Повзрослеют, сами поумнеют», — уверены они. Только вот такое серое взросление нам абсолютно не импонирует.       Рано или поздно, но сон, как киллер, смаривает всех по очереди. Но мой невыветрившийся адреналин перебарывает алкоголь, и я бреду сквозь разбросанные тут и там тела, павшие в борьбе с усталостью. На балконе остатки спиртного из моего организма под влиянием влажного питерского ветерка окончательно рассеиваются. Кайф. Если так дальше пойдет, я тут и заночую.       Но мое подуспокоившееся сознание дает сигнал «тревога», когда рядом оказывается всклоченная после продолжительных танцев Масяня. Она молчит, но даже по этому упорному безмолвию я понимаю, что она требует объяснений. Это легко, когда дружишь на протяжении стольких лет. — Тебе следует меньше пить, — её голос хриплый. Опять сорвала. — Сам решу, не маленький. Да и ты не королева ЗОЖ. — Просто беспокоюсь за твоё здоровье, — виновато отвечает она, перед собой сцепляя руки в замок. — Чего уж там, — роняю колкость. — Лучший вариант для ваших, женских, беспокойств, вон, к унитазу полночи подкатывал, — и вновь вглядываюсь в чёрные силуэты города, откусывая кончик со злости сжёванной сигареты. — Обиделся-таки, Тох. — Нет, — тихо обрубаю.       Я знаю, что ты имеешь в виду не алкоголь. Ты же не глупая совсем, кто бы что не думал.       Выдыхаю через нос и ощущаю, как весь мой чертовски плоский мир вместе с надеждами и пеплом рушится вниз, жалобно угасая на импровизированной парковке из шин и пластиковой тары.       Из глубины дворов слышится едва трезвый балдёжный мужской голос и хор — кто в лес, кто по дрова — в ответ.

— Наверно! В сле-е-е-дующей жизни! Запе-е-евай! — Когда я стану-у-у кошкой, на-на-на-на!

      Пахнет шашлыком, разлитым где-то керосином и попсовыми песнями, что так к месту характеризуют моё настроение и настроение всей этой дохлой, нестойкой, но, что греха таить, совершенно особенной эпохи. Кто-то этого даже не увидит, а жаль.       И что уж удивительного в том, что именно в такую вот пору меня угораздило положить глаз на неказистую подругу Маську.       Нет, обрываю я себя, запуская руку в кудрявую шевелюру, и вовсе она не неказистая. Да, чудаковатая, резкая, зачастую нетактичная от слова совсем… Но на то она и Маська — в будущем — Мария Витальевна. Усмехаюсь: Маська и вдруг так официозно. Правдивая, честная, прямолинейная, с незамыленным взглядом на вещи. Она, я знаю, останется такой до конца. Даже когда будет зваться по отчеству, учить сквернословию внуков и возможно даже трясти сединой в компании рокеров-старпёров.       К слову, я тоже не Шварценеггер и даже не рослый, недурной на физиономию Сашка. Сколько себя помню: всегда маленького роста, с рюкзаком, доверху набитым железом и другими самодельными ништяками.       Но разве такие мелочи важны? Нет, если ваши «тараканы» могут договориться на берегу. — Он мне нравится, Антон, — без обиняков признаётся она, забывая даже про намертво приклеившуюся кличку.       Внизу кто-то с матом разбивает бутылку. Что-то разбивается и во мне. — Я знаю, — грустная ухмылка сопровождает меня в этом откровении. — И я рад этому, — заверяю её.       Подруга также улыбается мне, хоть лицо её и непривычно беспокойно. — Вы мне очень дороги. Оба, — искренне. — И ты… Ты нам тоже.       Не сегодня, Лохматый, не сегодня. Сегодня ты должен стать собой и нести бремя того, в ком они нуждаются. Просто Лохматым, всего лишь плечом, а не жилеткой. Ведь лучше быть просто крутым другом, чем не пойми кем лет через десять. — Все друзья рано или поздно влюбляются — это нормально, — с видом умудренного жизнью философа изрекает она. — Но иногда лучше быть просто другом.       Масяня ерошит волосы на моём затылке и не даёт возможности отвести взгляд от своего, честного и лишь слегка самоуверенного. — Самым чумачечим, крутецким, старейшим и вернейшим лучшим другом, Лохматый.       Разница чувствуется, определённо. Эта мадемуазель даже пингвинов убедит, что в их силах летать. — Но я не теряю надежду, Машка, — со смешком произношу, хотя лицо более чем серьёзно.       Она кивает, а потом широко улыбается, глядя на то, как я безуспешно пытаюсь вытянуть скорлупу от арахиса из её спутанных волос, затем толкает в плечо. — Твоё право, Лохматый. И кто знает. — Кто знает…       Мы опираемся на перила и умиротворённо молчим; над нами звёзды, а впереди только самое лучшее время. Время нашей юности.