Тонкая грань между увлечением и одержимостью

Наше знакомство вышло каким-то внезапным и совсем дурацким. Самая банальная и короткая история из жизни каждого из нас даже не ощущалась, как начало чего-то нового, значащего. Вечер был столь же скучным, сколь и мои и его обещания поработать вместе как-нибудь, а заезженные слова и натянутые улыбки вызывали лишь тошноту и желание поскорее удалиться. И всё же, чем-то Крис меня зацепил. То ли одна из улыбок в какой-то момент стала вдруг искренней, то ли взгляд его задержался на мне дольше, чем на мгновение, но я начал разглядывать своего нового знакомого. Крашеные волосы, длинные ресницы на веках глаз глубокого карего цвета притягивали моё внимание с каждой брошенной фразой всё сильнее и сильнее, пока я не признал, что его складывающиеся в вежливую улыбку губы стали почему-то восхищать. Да и сама улыбка казалась уже такой, в которой захотелось раствориться. Я пообещал не ему, но самому себе, что проведу с этим парнем денёк-другой. Когда я сделал это, все пути назад бесследно исчезли. Он навсегда стал самым красивым блондином из всех, кого я встречал. Крис оказался необычным: мягким, нежным, так мило смущающимся и при всём этом невероятно умным. Я любил брать его шёлковые пряди и восхищённо смотреть на чётко очерченные линии его скул. Красота Криса была во всём, и я безрезультатно пытался ему это доказать, потому что он был столько же красив, сколько и скромен. Этот парень старался не признавать своего шарма. Крис часто ходил в салон, предварительно купив пару упаковок любимой краски для волос. Он хотел быть идеальным, потому что не видел себя со стороны. А я видел, я утверждал, что его волосы и без того прекрасны. Но разве он мне верил? Крис вечно смеялся над моими словами, утверждая, что все они — лесть и что я так говорю только из любви к нему. И как бы я не старался, не мог объяснить, что полюбил его как раз благодаря красоте, которую он отрицал. Он не делал это, как другие, ради комплиментов. Крис искренне удивлялся и не понимал, почему я делаю ему «незаслуженные» комплименты, часто просил прекратить и никогда не отвечал тем же. Это было любовью «в одну сторону», против которой я не был: прекрасное, нежное создание позволяло мне быть рядом с ним, и я был. Крис ни за что бы не высказал своей неприязни ко мне. Её и не было, как не было вообще никаких чувств. А что я? Не мог же я хотя бы подумать над тем, чтобы мечтать об ответных словах и действиях по отношению к себе? Он казался совсем невинным и таким… наивным. Это было лишь поверхностным впечатлением, которое диктовала мне моя любовь к нему, и было совсем ошибочным. Крис оставался честным, снисходительным, но в то же время холодным и жестоким. Ему можно было верить, а собственным ощущениям и чувствам — нет. Однажды я стал понимать, что Крис Хармс — наркотик. Рядом с ним было невероятно хорошо и его хотелось всё больше, но с каждой встречей моё состояние становилось только хуже. Я знал, что не могу ни на что рассчитывать, но тоска и пустота пожирали изнутри то, что кто-то называет «душой». Хотелось вернуться к Крису, чтобы стало вновь тепло и радостно, и в то же время не хотелось себя обманывать и забывать, что в этом всём нет никакого будущего и дальше может стать только хуже. Говорят, сгнивающую плоть лучше отрубить сразу, и проще было бы, если бы чувства и эмоции было возможно отрубить топором так же просто, как и палец. Я тогда начал стараться отвыкнуть от него. Крис не задавал не то что лишних вопросов, а и вопросов вообще. Он отвечал всегда, когда я срывался и писал ему, но первым ни за что не заводил разговоров. Позже до меня дошло, что это не была жалость — ему просто было всё равно. У этого, наверное, мог быть только один конец, который оставался за мной. Давно известно на примерах, что бывает, если гниющий палец не ампутируют и если отравляющие сердце мысли и чувства не хоронят: наступает отчаяние, переходящее в смирение и затем абсолютное безразличие. Это было логичным и единственно верным исходом, тогда какого черта всё снова пошло не по плану? За отчаянием следовало ещё большее отчаяние, что в конце концов свело меня с ума. Я творил безрассудные вещи, в которых не мог дать себе отчёта. Я пил таблетки, усмиряющие меня ненадолго, но затем снова возвращался в то жуткое состояние. Совсем незнакомые люди начали пытаться помочь мне. Зачем помощь там, где спасёт лишь смерть? Они заперли меня, связали и начали пытаться привести в чувство препаратами. Эти идиоты в белых халатах… Лицемеры. Я не поддавался, потому что не хотел, и не знал, как это работало. Я не желал подчиниться, и мой организм следовал уже начатому пути. Вскоре моё состояние стало совсем бесконтрольным, и меня перестали развязывать и никогда не выпускали из этой клетки, словно бешеного животного. Я уже не винил их, потому что бешеным животным и был. Я понял, почему они так делали и осознавал, что у людей в белых халатах не было иного выбора. А если бы и был, они бы его не искали. Никто не любит видеть смерть или даже знать о ней. Почему, если только смерть иногда — единственный выход и избавление? Моими последними словами стали пожелания о том, чтобы мой идеальный Кристиан не узнал обо всём, что творилось за этими стенами. Я не боялся разочаровать его, но знал, что эта совсем лишняя информация окажется недостойной его размышлений. Не хотел, чтобы самое прекрасное существо хотя бы на миг подумало, что в произошедшем есть его вина. Я был виноват сам: оказался недостаточно сильным, чтобы взять под контроль свои же чувства. И поплатился сполна. После тех слов я замолчал навсегда, пусть моё сердце и билось ещё несколько недель, а мозг функционировал. Все эти оставшиеся недели ослабевший, сдавшийся организм отказывался работать и двигаться. А после этого…

Конец.