Молитва на ночь

Всех принимающий в свои стены храм, без преувеличений, стал вторым домом для Акааши Кейджи, он с детства знал, чего хотел и желал от жизни, чему отдать существование, во что верить. И слава о нем бежала впереди Акааши, с юности ходившего по храмам, выделяющегося средь всех не только внешней красотой, холодными, манящими глазами, или тяге к выбранному делу; вокруг него была такая аура, которую было нельзя проигнорировать, и каждый проходящий мимо, чувствовал в нём пленительную силу. Окончив все приготовления, без сомнений и раздумий, он пошёл на службу в местный храм; все были там к нему добры, любили, уважали, и даже спустя года служения бок о бок знали все, Акааши души чистейшей человек но холодный словно лёд, растопить который едва можно, молчаливый как покойник, разговорить которого потребуется дар, нужно лишь уметь, нужно лишь понравиться. В этом то и заключалась вся загвозгда, нравились Акааши далеко не все, уж слишком был он переборчив, нелюдим, общаться было трудно с ним, но каждый знал, что этим можно и гордиться, однако думали так далеко не все, ведь даже средь святых отцов бывают исключения в виде завистников иль ненавистников, которые следят за каждым шагом с полными презрения глазами.       - Кейджи! Снова остался, к чему изводишь ты себя, брат мой? - клир, юный парень, не знающий еще всей тяжести религии своей, светился день ото дня ярче солнца.       - Почему же извожу, в радость мне все это, - о любимом Кейджи говорит, но лицо его не дрогнет, лишь взгляд яснее неба и едва заметная улыбка.       - Понятно, что ж, ну а мне уже пора, спасибо за хороший день!       - Удачного пути, - поклон прощальный, и каждый в свою сторону пошел, юноша к Акааши был привязан, ведь только он из здешних брался обучать его, и о нем заботился.       День близился к концу и Кейджи допоздна сидеть был не намерен, доделав свои важные дела и книги все сложив по алфавиту, собрался он идти домой, погода за окном давно уже была не теплой, сезон дождей и вечный мрак, но стоит ли оно внимания? Ведь даже это - Божье благословение. Спасибо Господи за жизнь на земле с дождями и солнцем, тьмой и светом, холодом и теплом. Благодарить за подобное никогда не было мелочью, молиться в любое время давно перестало быть просто прихотью.       - Святой отец! Святой отец! - врывается в храм мужчина, и взгляд у него обезумевший, то ли от страха, то ли еще от чего. Кейджи взглянул на него вопросительно, продолжай, мол. - Беда! Беда! В кузнеца нашего бес вселился! Помогите! - слушал Акааши молча, больше похожи на вой эти бредни, но прогонять не спешил. В бесов он верил, конечно, изгнал не одного и не двух, но вот таких вот безумцев со дня на день, видевших бесов во всех, становилось все больше и больше. Акааши молчал, сложив руки в замок, и ждал продолжения сцены. Мужчина же выбежал с храма, вернулся уже не один. Рядом с ним еще юноша может лет двадцати пяти, хрупкий, бледный с костями торчащими в разные стороны, Кейджи грешным делом подумал что, быть может, и не соврал ему этот мужчина, быть может и правда пленила тело этого юноши сила нечистая, и только вернув на мужчину постарше свой взгляд, он не сразу заметил меж ними третьего. От стыда хотелось провалиться, как мог он опорочить невинного, пускай и в мыслях, это было недопустимой ошибкой! Двое вели третьего, беззаботно смотрящего по сторонам с какой-то кошачьей улыбкой.       - Кузнец наш, пусть и не великим был, но все же человеком! Пусть и грешным, но родился он по божьей воле, по ней же он и должен умереть! - не лишенные смысла красивые слова заставили Акааши усомниться, он все еще внимательно смотрел не пропуская ни единого движения, особенно привлек его их третий, по словам, кузнец, которого ничего, казалось, не заботило, и наглости полно его лицо, не выражавшее более ничего. Крестьянин говорил и говорил, что-то о праведности, справедливости, нечестно, мол, у смертного отбирать тело, и он, возможно, был и прав, но что честно, а что нет, откуда знать нам?       - Помогите же этому несчастному! Седьмой день он как не свой, пускай вниманием он зачастую обделен был, такие изменения виднеются и дурачку! - все в округе верили в святыню и чуть что за помощью бежали, больниц для них не существовало, дом престарелых вовсе чужд был, ведь кто как не Господь спасет наш грешный мир? Так думал каждый, и каждый ошибался, людей ведь сотни, тогда как Кейджи был всего один. Всего один, которому не жаль и жизнь отдать свою на благо здешнего народа.       - Прошу, не стоит падать на колени, конечно помогу, не сомневайтесь. - Кейджи поднял мужчину, посмотрел на кузнеца, оглядывая с головы до пят.       - Святой отец, неужто я вам приглянулся? - игривая улыбка лица его не покидала с самого начала. Бывали случаи, как бесы вольно покидали тело, стоило им лишь порог святой переступить, невмоготу им было, не могли. А этот, кузнецом которого зовут, будто вовсе и не одержим, а так, дурак с соседнего двора да и только, ничего в нем демонского не было, ничего в нем беса и не выдавало.       - Какая сухая провокация, у вас, внизу, все шутят столь прискорбно? - выражение лица Акааши обрело высокомерность и презрение, но так казалось лишь на первый взгляд, ведь в церкви знали все - как только Кейджи улыбнется, как только обретет его лицо усталый вид, тогда уж ясно все как день - он либо дома, сам с собою, либо человек пред ним почтенный, однако лишь по этому судить - уж слишком подло, как можно знать все его качества и необъятность сердца по одному лишь выражению лица? И это тоже знали все, потому-то в сторону отца святого и смотреть боялись косо, ведь уважали и ценили, знали ведь, что душа его - непорочна и чиста, а сердце доброе, как у Всевышнего.       - У нас совсем там не до шуток, но сейчас такое настроение, только шутить да баловаться, - говорит что вырывается, не думая совсем, юнец, что рядом был, локтем его пихал, пихал, но кузнец лишь исподлобья как-то слишком уж грозно смотрел, без слов все было ясно, парень тот, что Кейджи уважал безмерно, сдаваться тоже не намеревался и не отступал, хоть и со стороны забавно это все казалось, один другого был куда сильнее, но у юноши в глазах горела воля, тогда как рядом с ним стоящий вид имел потухший.       - С чего вы взяли, уважаемый, что одержим этот кузнец? Не болен ли? - со стороны оценивать всегда труднее, даже отец святой всех тонкостей не знал, как отличить больной он, или правда одержим, один лишь метод был, задействовать который Кейджи не спешил. Мощнейшее оружие сейчас зовется словом, поговорить и убедить - не трудно, если знать зачем.       - Кузнец этот каждую пятницу приходил к своей больной матери, которая у меня на попечении, любил он её сильно, приходил как можно раньше, а как время наступало уходить - только и пинками получалось, - посмотрел мужчина в сторону, на кузнеца, взглядом таким, который вызывает стыд, на что тот только улыбнулся, высунул язык и закривлялся, ну не ребёнок ли?       - Быть может, были у него дела, или еще чего? - спросил Акааши, но сам уже совсем в это не верил, что-то этакое было в этом кузнеце, чего в обычном смертном не было.       - Нет! Святой отец, прошу, поверьте! Так продолжалось долгие-долгие годы! Ни одной пятницы он не пропускал, а в этот раз...ну, я к нему пришел, проверить, все ль в порядке, застал его я дома одного, сидел он в комнате, по центру! И стенку напротив сверлил взглядом, мутным таким, я к нему подошел и заговорил, а он совсем внимания не обратил, как будто и не видел вовсе, чего уж я не делал перед ним, а потом, минут так через пять, он резко на меня как посмотрел, и глаза его как дикие забегали, пальцы тряслись, и все дрожало, я видел это! Я не вру! - эмоции над ним так быстро взяли верх, и Кейджи, жестом лишь, все это прекратил. Снова сложив руки перед собой в замок он к кузнецу три шага сделал, не отводя взгляд, на что получал его - не менее настырный, наглый и надменный.       - Не смотрите на меня так пристально, отец, меня это вгоняет в краску.       - В краску говоришь? А я уж думал красный - это ваш родной.       - Родной-родной, но тело это, человеческое, глянь, отнюдь не красное.       - Так значит вот как ты решил мне упростить задачу? Признаешь ты, бес, что тело это не твое? - театрально так удивляется, как на сценах бы и не сыграли, будто лишнего сказал, чего произносить не смел.       - А если я признаю, что сделает святой отец?       - Отправлю вас обратно вниз, - без эмоций и не слишком пафосно, но все предельно четко, куда больше говорят глаза его, наполнены уверенностью.       - Как прекрасен взгляд твой, Кейджи, - в шутку переводит снова, сам же и смеется, но не то, чтоб веселило его это, был какой-то смех такой фальшивый, уж больше бы хотелось здесь поплакать.       - Не зовите меня Кейджи, а раз уж так, имя назовите мне и вы, мое здесь знает каждый, поэтому задеть меня не выйдет, - Акааши говорил так тихо, "кому нужно тот услышит", думал он, но бес, всеразвит лучше человека, мог по глазам понять все без труда, однако Кейджи, местный, без преувеличений, Бог, не прост был и не раскрывал всех карт, поэтому водил за собой беса с одного угла святилища в другой, а тот ходил туда-сюда, прислушиваясь к каждой букве.       – Отец! Ещё одно поведать я хочу! Сегодня день седьмой, и утром, как мы пошли за кузнецом, его лицо немного изменилось, он как и был таким остался, но что-то все же изменилось, Боже! Боже! Бес проклятый! Мы просим вас спасти несчастного! Вот так он тело и сожрет, души ни капли не оставит человеческой! – и говорил он, говорил что правда думал, плевать что грубо или, может быть, бестактно, он все крестился да просил помочь, спасти, вернуть и подарить свободу, Акааши слушал опустив глаза и думал лишь о том, как лучше будет провести этот обряд, и где, в какое время, и чего сказать, молитвы были все давно готовы, но просто говорить - бывает лучше. Мужчина с юношей ушли, оставили здесь кузнеца и, попрощавшись, вышли, и время не стояло, а все скорее да скорее шло.       - Вы знаете ведь традиционный метод? Два стакана. - в ответ мычание и в знак согласия кивок, - проверить нужно, я хочу узнать, сомнения внутри еще остались поэтому прошу, развейте их, иль подтвердите. - За стол садятся оба, друг напротив друга, Акааши смотрит, наблюдает, изучает, кузнец лишь весело болтает наполненных наполовину два стакана.       – Какой же выбрать мне, отец? Один уж больно мне противен, – лица его не покидает радость, веселье было неуместно, однако чувство такта было ему чуждо, и потому не стоило внимания. Кейджи молчал и просто ждал, внимательно следить не забывая, сейчас решится все, солгали, иль прибавили проблем? Конечно, Акааши и не думал звать подобное проблемой, ведь это все лишь испытания, которые нужны для укрепления связи с Господом, вот этому его учили, и только так он думал обо всем.       – Мне бы сейчас не помешал глоток воды, пришло время всему решится, не могу читать тебя, однако нетерпение твоё витает в воздухе и сладко пахнет, – проговаривает на одном дыхании кузнец и попадает прямо в цель, а может даже и точнее, Акааши человеком был простым, заинтересованность его морила не слабее всех, коль здесь он был фигурой важной, коль каждое слово здешнее, каждое действие тесно с ним связано было, день ото дня лишь росло его любопытство.       – Не тяни же, как много времени есть у тебя свободного? Прошу понять меня, подобным не располагаю.       – Понимаю я, святой отец, однако расставаться нам уж очень ещё рано. – Тянет слово каждое, как долго! В глазах Акааши гаснет интерес, интрига - это ль не искусство? Которым бес уж явно не владел.       - Час поздний, ну же, демон, выбирай, - и произнес он это вовсе как-то сухо, сказал так, будто все давно свой смысл потеряло, но несмотря на это верно ждал, следил и наблюдал за каждым вздохом, а беса это только веселило.       - Я выбираю, выбираю! Сбиваешь ты меня, святой отец, как же сосредоточиться когда ты не смолкаешь! - и грубо это было сказано иль в шутку, Акааши это явно удивило, он пристально вгляделся в его очи и лишь моргнул, устало потерев виски.       - Раз желает того душа твоя бесовская, я замолчу, насколько пожелаешь, однако стоит ли того все это время, потраченное зря?       - Конечно стоит, как иначе, ведь пред тобою я, будь благодарен! - говорит надменно не скрывая самолюбия, гордится черной сущностью своей, плевать, хоть в святых стенах, хоть в дворах проклятых, везде он знал, что лучший, что средь всех и вся такой один. - Ты, Кейджи, не серчай, я ведь все это неспроста. Ну да, надменный, гордый, наглый, но разве ж грех это на нашей родине?       - Не называй эту землю родиной своей. - Акааши это очень разозлило, ведь не бывало наглости подобной, чтоб бес да при святом отце молол такую ересь.       - Я говорю сейчас за тело и душу, что мне покорны в смертном мире. - Он все крутил эти стаканы да вертел, никак не мог определиться, а время шло, и зря, вот так без дела, друг напротив друга, просидели они час обмениваясь колкостями да пытыясь побольней задеть друг друга, ребячество и только, однако оскорбленным бесом Кейджи не хотелось быть, как и тому быть на священника обиженным без едкости в ответ.       - Ну ладно, так и быть, я выбираю этот, - один стакан, что ближе к Кейджи был, наполненный водой святой бес отодвинул от себя как можно дальше без всякого сомнения, - избавиться от жажды он мне не поможет, лишь к гибели приблизит да добьет, поэтому я выпью этот. - Обхватил ладонями стакан, что рядом был, как будто кто-то мог его забрать, да улыбнулся как ребенок, выигравший игру которую придумал сам.       – Признаю, сомнения мои развеялись уже давно, негоже смертного мне бесом называть.       – Чего же ты тогда тянул? Польщен я, ух как сердце мое радуется! Так может быть, чтоб миг этот продлить, ты принесёшь ещё стаканов? Быть может десять или сразу двадцать?       – Что за вздор, уже и так все верно, скажи же правду глядя мне в глаза, зачем явился в мир людской, и прикрываясь телом человеческим, устраиваешь цирк? – язвительно так, ненароком оскорбив, Акааши высмеял старания актёрские, но можно ли назвать этот смешной спектакль удачной и прекраснейшей игрой? Бес лишь брови нахмурил да улыбнулся ещё шире, свет от свечи так странно на лицо его упал, что синяки, все впадины да пятна так стали вдруг видны и так заметны, закрывающая глаза челка цвета тьмы лишь прибавляла смерти в этот образ, всего лишь на мгновение он показался мёртвым, настолько кожа была бледной.       – Что же делаешь ты с этим телом? Зачем же убиваешь ты его, зачем меняешь или покоряешь? Неужто жить вдруг захотелось средь людей? – Бес лишь взглянул устало, улыбнулся и кивнул, кивнул?! И это все?! Вопросы все повисли без ответа, с минуту или может полторы меж ними лишь неловкое молчание и мысли каждая страшнее предыдущей. Акааши думал как же быть? Ещё немного и от кузнеца останется лишь имя, чуть-чуть - и будто не было совсем, теперь это всего лишь оболочка, обитель беса, тело без души. Страшнее этого и вспомнить было сложно, впервые Кейджи наблюдал, как понемногу, капля за каплей, бес тело смертное уверенно пленял, меняя все в нем под себя и для себя, все как захочет он, никак иначе.       – В человека грешного вселиться куда проще, вот я и выбрал этого балбеса, никак не ждал что бросятся спасать этого бездаря. – По теме ли, но можно засчитать и за ответ, два глаза черно-жёлтых вдруг уставились в окно и как-то грустно заморгали, он подозрительно молчал и тишина была такая, что упади игла - и будет шум. – Знаешь ли ты, смертный, как долго избавлялся я от запаха противного, как долго пытался разомкнуть я губы, и избавиться от судорог, как много сил я трачу на видоизменение и покорение, какой мне требуется воли чтоб каждый волосок на теле смертном изменять, знаешь сколько времени уходит лишь на это? И теперь, ты вот так просто хочешь от меня избавиться? – говорил он не с укором, нет, и даже без обиды, нарушая гробовую тишину он даже не отвёл от окна взгляда, Акааши наблюдал не говоря ни слова, что же мог сейчас сказать он? Утешить? Смешно! Утешить беса? Думал он, до чего же нужно пасть, что душу чёрную пытаться направлять.       – Чего же нужно вам средь нас? Зачем же оскверняете вы светлые души людские? – осторожно так, чего-то опасаясь, все таки говорит Кейджи.       – Да кто же сказал тебе, что наши души чёрные? С чего ты взял, что мы, если уж бесы, то не без греха и не без веры.       – Что ты пытаешься сказать? Противоречив ты до смешного.       – Не так я грешен как ты думаешь.       – У вас, внизу, все переполнено грешниками как церковь в воскресный день. – Грубы были эти слова, и сказаны, скорее, из-за гордости, никто ещё не смел так яро спорить, никто ещё и никогда не сомневался в сказанном Акааши.       – Твои слова имеют смысл, но я могу оспорить, ведь ты там не был и откуда можешь знать?       – Изгнанные в преисподнюю не могут быть чисты, как можешь ты со мною спорить, – не выдержав и все же слабость показав Акааши говорит быстрей чем думает, такого не случалось много лет, и вот теперь сложнее и сложнее вопросы задавать иль отвечать на его, бесовские. – Ц-ц-ц, – цокает и смотрит по-дурацки, встаёт с места своего и делает три шага к Кейджи, когда второй наоборот - назад три шага. Чего же опасается он так? Неконтролируемый страх, хотя фраза больно громкая, не может страх людской контролю поддаваться, а коль уж так, он лишь растёт да крепнет.       – Чего же ты, отец? Напугал тебя мой говор? Прости уж, больше так не буду.       – Я справедливо опасаюсь, пускай звучат мои слова довольно жалко, инстинкты человеческие побороть мне не под силу. – Признать, что слаб - уже победа, а уж сознаться - героизм, Акааши знал, что слаб он духом, однако ненавистью делу не поможешь. Вот так и появилась вера, вот так и очутился он средь стен святых.       – Каков мудрец, небось подумал: «жаль, что слаб»? Какая ерунда! Сильный не тот, кто перед смертью на коленях не склоняет головы, а тот, кто скажет «да, мне страшно, но разве ж это преступление?», на деле ведь все это бред! Умрут то оба, но блаженные секунды жизни горд собою будет лишь один. – Бес ходит, ходит все вокруг Акааши, да говорит не умолкая, про силу воли человеческую, гордость, про то, как важен миг, и бесконечность бесполезна. Кейджи лишь слушал и невольно пару фраз запомнил, таких, которые хотел услышать именно сейчас, которые в душе его, не самой стойкой, что-то зародили. Бесовское! Все это гниль! Нельзя! Об этом думал он не прекращая слушать, однако как же можно перестать записывать где-то внутри столь правильно подобранные фразы? Акааши злился, ненавидел сам себя все больше с каждым его словом, но побороть того желания, горевшего, когда смолкал он лишь на миг, не мог и может даже не хотел.       – Довольно этой болтовни! – Ого! Повысил голос! Боже правый! Будь здесь священники, служители да прихожане каждый бы уставился разинув рты и не моргая, онемевшие от шока, просто бы смотрели как этот священнослужитель, надежда и луч средь отчаяния и тьмы, вежливый до подобострастия, и всегда тихий да сдержанный, вдруг закричал на какого-то дворового кузнеца.       – Чего же довольно? Неужто я лгу, или ты слышишь в моих словах фальшь?       – Мне неинтересен этот бред.       – О Господи! Да ты чудак! Так сильно ты боишься чужой правды? Как низко это! Не расстраивай меня! – И снова все вернулось на начало, колкости да провокации не прекращаясь с его уст срывались, "молчать он не любил, это уж явно" - думал Кейджи, как были они друг другу противоположны, когда один молчал другой же - песни пел, под них же и плясал. За эти несколько часов все выходки сходили ему с рук и очередное брошенное «Господи» осталось без внимания Акааши.       – Чего же должен я плясать под твою дудку?       – Не должен, нет, но разве не задело тебя это? Ведь я же прав! – самодовольно своё мнение оголив, бес лишь устало так пожал плечами, а Кейджи молча посмотрел да и пошёл не говоря ни слова прочь из храма. Он взял свои одежды, бокалы со стола убрал, все стало здесь как было, спокойно можно уходить.       Открылась дверь, сквозняк вошёл да шторы все вскружил, Акааши делал все так аккуратно, элегантно, но ветер в помещении был груб, и вот тогда-то бес узрел картину, прекрасней всех на свете из прекрасных. Выходит он, в чёрных одеждах весь, которые так тяжелы что даже ветер их не сломит, и дверь эта, из дерева величественного, распахивается как перед Богом, шторы внутри как будто бы с ума все посходили, а он идёт, не медленно, не быстро, в каждый шаг свой вкладывая душу, и уж тогда-то бес так засмотрелся, что увидел крылья за его спиной, не ангельские они были, не молочные, а чёрные и грубые с крупным пером, прекрасней всех прекрасных в мире Божьем да бесовском, на которые однажды, раз, посмотришь - и лишь ими бредить будешь по ночам. Акааши шёл, казалось, вечность, и каждый его шаг сердце бесовское пускало вскачь, ведь он сюда лишь для того явился, ведь он сюда пришел только за ним.       На следующее утро храм двери свои снова распахнул, вошел отец святой перекрестившись с молитвами, приветствием, за ним вскочил безмолвный бес, молиться ведь, да и еще в святыне, из рода их по воле кто б пошел?       - Телу человеческому нужен отдых, а я привык ночами бодрствовать, однако слабость эта отражается на мне, что делать с этим мне, святой отец? - И посмотрел тот бесу прямо в очи, и увидел он теперь два ярко жёлтых глаза, теперь они свой цвет конечный обрели, теперь и волосы его сменились и глаза теперь за челкой не скрывались.       - Как глупо ты об этом говоришь. Покинь тогда ты это тело. - Акааши вовсе интерес не проявлял, и выглядел устало, как-то жалко, однако все ещё стоял он на своём, быть может есть ещё хотя бы один шанс вернуть обратно кузнеца?       - А если я скажу, что не хочу?       - Тогда придется силу применять. - и только так ведь с этим борются, какой же бес, который полон гордости и силы, который сотни лет прожил так запросто от своего отступит?       Конечно, отступают многие покорно, однако стоит ли таких звать гордым "бес"? Такие даже там, внизу, на досточке позора, на виду у всех их слабости, покорность, и каждый о их послушании безмерном знает.       - Как интересно, неужто покладешь мне в рот распятие да прочитаешь пару строк из книги? Станешь окроплять водой святой и утром, и в обед, и вечером? Твой голос слушать мне, конечно, в удовольствие, однако не тогда, когда желаешь ты меня изгнать. - Акааши снова смолк, таких еще ни разу не видал, чтоб гордо так кричать о том чего боишься, чтоб так спокойно говорить о том, что может уничтожить. Как интересен был сей демоненок, и человеческое все ему не было чуждо, он будто знал все, понимал все чувства, все тонкости эмоций человеческих.       - По правде говоря я удивлен, одержимых ведь на сотни - двое, половина - лишь больны, вторая - умирает в скуке, но даже средь тех редких, которых повстречать мне приходилось, таких как ты не видел я ни разу.       - Ох! Как петь умеешь комплименты! Я польщен, смотри какой румянец от смущения! - он пальцами на щеки указал и улыбнулся скромно, как будто правда засмущался как девица. Акааши лишь легко нахмурил брови и взглядом этот цирк весь прекратил. Ирония какая получается, покорный бес в руках святых о гордости да силе говорит, когда же сам, так просто, лишь от взгляда одного вдруг смолк и стер улыбку, похожим став на человека. Вот так шло время в тихом храме, Акааши занят был делами, ведь служба не стоит на месте, а бес лишь наступал ему на пятки, не отходя ни на секунду, но и не мешаясь. Вид у обоих был уставший, но тогда как бесу - это было нормой, Акааши лишь ловил взгляды прохожих, жалости и сочувствия полны.       - А ты, святой отец, чем ночью занимался? Ещё чуть чуть и станем схожи мы с тобою. – и смех звучит в такой серьезной фразе, сравнить отца святого с грязным бесом - верх безумства даже для безумца. Акааши сделал вид, что не услышал, сегодня все вот так, будто и нет его, на пятки наступает - пусть, жужжит над ухом - тоже ладно, привыкнуть в мире можно ко всему, а как мы знаем все, нет средства эффективней игнорирования. На этом был построен этот день, один молчал, не удостоив взглядом, когда второй - без паузы бубнел, о том о сём, о пятом и десятом, чего уж только не успел он рассказать, и о законах их низинных, и о причинах жития средь смертных, и многое из сказанного бесом было новым, неизведанным и будто вовсе вымышленным, но в то же время интересным и каким-то по-дурацкому родным.       – Святой отец! Святой отец! Хочу историю вам рассказать, она моему сердцу дорога так что прошу, прошу меня заметьте! – и бес молил чуть ли не на коленях, но Кейджи все молчал и лишь вздыхал устало, весь этот треп и дальше слушать стало тяжкой ношей, должен ли он был все это оборвать? Начать обряд и попрощаться с бесом. Об этом думал он ещё вчера, как только тот переступил порог тогда уж Кейджи и обдумал все, как проведёт изгнание и примет благодарность кузнеца, однако до последнего тянул не находя причины, ходил по храму, отвлекаясь и никак не приступая к делу.       – Ну же, отец, ты слушаешь? Скучать я не заставлю, обещаю. История трагична, весела, тосклива и забавна, сказка из моего мира, послушай же меня! – бес в нетерпении закричал, последние слова были столь громки, что люди все вокруг умолкли и взгляды все на них вдруг устремились, косые и презренные. Акааши молча развернулся и кивнул, каждому в глаза смотреть и виновато улыбаться нет нужды, и вместо этого решил он вовсе ситуацию всю эту пропустить. Бес наконец, заметив интерес невольный, улыбнулся радостно и начал сказку:       – Давным-давно, столетия назад, жил был, да не тужил, один наивный бес, не знал он радости и счастья, не знал любви и ласки, он был один и позже лишь одним стал признан, но это расскажу тебе потом, сейчас послушай расскажу о этом маленьком бесёнке. От роду было ему шесть, родители не баловали, забота - лишь подарок в день рождения, о котором все бесстыдно забывали. Он рос один играя сам с собою, общаясь лишь с украденной в соседней деревушке игрушкой. Летели дни, недели, месяца и годы, и вот герою нашему уже семнадцать. Он вымахал в прекрасного юнца и средь девчонок местных был довольно значим, да и, не скрою, сам любил он все это внимание, все эти взгляды и "случайные" прикосновения. Он не краснел от одного лишь вида женщин, и вёл себя уверенно и стойко, он многих отвергал, многих ласкал, однако все это казалось лишь забавой, в итоге этим же и оказалось. Бес этот, весь из себя гордый, встречается однажды с юношей случайным, их встреча столь скучна, неинтересна, поэтому скажу лишь, познакомились они и все! У нас, внизу, все очень строго, дружить нельзя, общаться лишь, чтоб без любви и дружбы, детей заводят по необходимости, две души друг другу омерзительных, но бес, герой сей сказки, полюбил, представь, юнца! Того самого мальчишку, увидел в нем родную душу и покой, лишь с ним хотел он проводить и дни и ночи, лишь с ним он встречи ждал и лишь к нему бежал. Однако, повторюсь, у нас все очень с этим строго, любить нельзя, ведь это все проблемно, и вот, соседская девчонка лишь мельком, в углу ночном увидела две любящих друг друга до безумия души, и как бы оба не просили, на коленях, со звериным страхом, она лишь свысока на них взглянула и ушла, гордо задрав свою пустую головешку.        И стоя на коленях два юнца внутри почувствовали тяжесть всю любви прекрасной, один в глаза второму посмотрел и грустно улыбнулся, в последний раз спелись в замок их пальцы и губы лишь мельком соприкоснулись, все это больше не было той страстью, лишь скорбь и боль в их действах виднелась. На следующее утро знали все вокруг об этом, их все стыдили, над ними все смеялись и глумились, двоим лишь оставалось сдаться и покорно наказание принять. И вот, в тот день, для них кошмарный, один из них посажен был в темницу, что можно было бы назвать подарком, второго же - изгнали в мир людской без жалости и сожалений. И вот, история веками эта ходит, рассказывают её всем, и с нею засыпают, легенды сочиняют да песни поют о трагичной любви двух пареньков невинных.       Одна легенда в царстве нашем говорит: по сей день бродит душа одна, да все никак найти покой не может, до сих пор ищет, ищет, ищет! И сказке этой уже много-много лет, быть может сто, а может даже двести, но даже так никто о ней не забывает, хоть и не знают боли всей и всей её тоски. – Акааши слушал, рядом стоя, и запоминал слова, зачем? Кто знает, но любовь она ведь и средь демонов любовь, также прекрасна и наивна, везде она одна и ей покорны. История из уст бесовских удивительно красива, хотелось слушать больше молча стоя рядом и лишь смотреть за тем, как что-то лишь на миг в очах его меняется, мгновение - и нет, но было точно. Акааши это очень впечатлило, но оставив все эмоции внутри он лишь сказал сухую фразу:       – Как грустно, одного всего то навсего в темницу, когда другого - так безжалостно изгнали.       – Ты правда так считаешь, Кейджи? Ты думаешь ему там было проще? – ух как хотелось закричать ему и разозлиться! Несправедливо обвинённый бес, герой истории, ведь оказался больше всех наказан, святой отец, который не подумав ляпнул, тут же затих, вины своей не понимая.       – В темнице память не стереть лишь по щелчку, и бес этот, герой истории, сидел там днями и ночами, думая лишь о юнце, которого уже и след простыл, который изгнан и забыт, который больше и не вспомнит, тяжести всей не почувствует и боли, понимаешь, Кейджи?! – эмоции свои он контролировал слабее и слабее, Акааши лишь стоял и наблюдал за тем, как впечатлила беса им же рассказанная байка.       – Раз так беру свои слова обратно. – И фраза эта была грубой и неискренней, но где-то там, внутри себя, Акааши знал, что будь то ангел, смертный человек, или же бес - на самом деле все равны и все любить достойны, и потому история с разбитым сердцем юноши неизгладимое оставит впечатление, ведь он, Акааши, все ещё не знающий любви, как дышат ею, с чем её едят? Запомнит эту байку навсегда, чтоб знать, что вот она такая, вот это называется "любовь". И фраза эта, вправду, оказалась резкой, бес лишь оценивающим взглядом гневно зыркнул и больше ни секунды не смотрел.       Шёл второй день, как кузнеца приволокли, а слухи в деревеньке словно ветер, сегодня знаешь ты, а завтра, будь уверен, остальные. Два дня как бес здесь бестолково ходит, как взгляд его меняется и очи обретают другой цвет, как остаётся с каждым разом, с каждым часом и минутой все меньше от кузнеца ни в чем не виноватого. Все сослуживцы смотрят так, мол, что же с этим будешь делать ты, Акааши? Лишь взглядами сверлили, молча ждали, когда же наш любимый всеми Кейджи покажет то, как он хорош и как он предан делу своему.       – Я чувствую неловкость, ты прости, за этот наглый взгляд, я это сделал не специально, – он голову вниз опустил, да говорил так тихо, Акааши лишь немного подошёл и слушал виноватый голос. Как странно это, слышать извинения, чтоб бес да так по-честному сознался? Чтоб искренне, да так красиво извинялся? Такое наблюдалось только раз, сейчас, и вот тогда-то Кейджи и подумал: «передо мною демон во плоти, в глазах лишь зло, в словах звучит лишь ненависть, в поступках - месть так почему же, почему? Стоит он рядом с головой опущенной, такой весь виноватый, одинокий, чего же он, поднявшийся к нам снизу, так запросто способен чувства понимать? Что нужно и когда - он знает точно, знает он, так отчего же не могу и я?». Впервые испытал отец подобное, всегда он знал и твёрдо верил, победа - гордость, так к чему эмоции? Зачем же лишний раз переживать, зачем любить, страдать и тосковать, радоваться и счастливым слишком быть? Он так давно все для себя решил, что вот сейчас, перед открытым, словно книга, бесом, об этом он задумался всерьёз и попытался вспомнить каково же это - чувствовать все это? Сомнения теперь его терзали, уверенность крепчайшая сдавалась, но внешне он держался молодцом, холодное лицо и ясный взгляд, сомнения останутся внутри, покажет на лице своём надменность.       – Ты рассказал мне то, что называешь сказкой, так почему же ты так взъелся после моих слов?       – Я лишь сказал, что это просто сказка, но там, внизу у нас, это как вера, которую нельзя так просто осквернять.       – Не столь уж был я груб, прошу заметить. – Хоть он и понимал свою вину и знал, что следует как подобает извиниться, но гордость есть у каждого из нас, кто с ней живет бок о бок, а кто лишь иногда зовёт на чай, поэтому чтоб искренне покаяться, на время нужно выгнать её прочь, ведь Кейджи гордость звать не приходилось, всегда она была под боком, вместе с ним.       – Конечно нет, святой отец, ты снова прав, я глупый бес и скверности во мне по горло, но вот во всем, что выше горла, поверишь или нет, святое, пускай без веры я и Бога надо мною нет, но...       – Как можешь говорить что Бога над тобою нет? Это ль не значит, что не веришь?       – А разве заслужил я чтобы был?       – Да разве можно это заслужить? – и завязался спор и завязалась перепалка, Акааши не молчал и лишь усердней на своём стоял, да спорил. Глядя на пылающий взгляд Кейджи, который был уверенности полон, мол, был он здесь как солнце в небе, его здесь место, и что говорить сейчас, он знает лучше всех и каждого, бес улыбнулся снова, искренне с каким-то верным взглядом. Какой абсурд! Подумать только! Бес средь свеч святых, икон и окружённый взглядами презренными что-то о Боге говорит. Акааши никогда бы не признал, но врать себе ведь не имеет смысла, бес, что пред ним крутился, день изо дня все больше удивлял.       – Скажи мне своё имя. – Вот так просьба, подумал бес, назвать её бестактной? Посмеяться или же и вовсе промолчать? Всего-то навсего вопрос о имени так многое заставил трепетать.       – И что же скажет имечко тебе моё? – все же съязвил, не зная как ещё ответить, сказать ведь имя и на том забыть - нельзя, ведь нужно обязательно тянуть, забавы ради или же ещё чего. Вопрос бесовский отца застал врасплох, он только косо глянул, верных слов не находя, и отвернулся уходя.       – Отец! Прошу прости! Я не нарочно! Это не тайна, просто шутка, я скажу! – он вдруг вцепился в локоть Кейджи, да так крепко, а тот лишь посмотрел на его пальцы, потом ему в глаза, и презренный этот взгляд, да тишина сказали больше, чем никому не нужные слова. Отпрянул бес и руки опустил, согнулся весь и виновато посмотрел, коснулся он его вот так впервые, так нагло и бесцеремонно, так самонадеянно.       – Прости! Прости! Прости! – и всю нелепость действий своих узрев, он как безумный начал извиняться, и был он прав, ведь на виду у всех вот так хватать отца святого бесноватому - немыслимо, однако Кейджи этих взглядов не заметил, он неосознанно заставил беса отпустить, когда на самом деле в этот час, в эту секунду, от прикосновения тепло почудилось ему родным, приятным и таким желанным. Как странно это было, страшно и чуждо, поэтому он молча отвернулся на беса больше не смотря и ничего не говоря. Вот так день подошёл к концу, Акааши больше не сказал ни слова, лишь слушал извинения и наблюдал за виноватыми глазами, которые так неотрывно на него смотрели с любопытством и восторгом. Вечернюю молитву прочитав и попрощавшись, он, перекрестившись, вышел с храма, все как нужно, все по правилам.       – Как тебе погода, Кейджи? Гроза крепчает, ливень, сильный ветер. Как быть теперь? Остаться ль в храме? – вопросы задавал и ждал ответа, надеялся хоть на какой-то разговор, с той ситуации нелепой прошёл час, а неловкость меж двоими лишь росла.       – Уйти ты далеко не сможешь, оставайся, а я тебе поведаю историю.       – Хватило мне одной.       – Заговорил! Послушай, Кейджи, я лишь немного углублюсь, кое-какие расскажу детали, ведь все так резко происходит с слов моих, ты не находишь? – Акааши снова замолчал но как-то по-другому, молчанием своим он дал согласие.       – Любовь - она жестока, беспощадна, но знаешь не её в этом вина, само лишь чувство - свет и нежность, но существа живые это разрушают. Я вот к чему все это говорю, один в темнице, а другой в забытие, душа его начнёт все заново, тогда как тот, второй, всю горесть будет помнить. И вот, когда свой срок он отсидел в темнице, наружу вышел наконец, прошло так много лет и много поменялось, но лишь одно меняться не хотело - эти негласные и всеми почитаемые правила, любить мол здесь нельзя, запрещено, и следовали этому все слепо. Обойдя свои все старые места, родные или там где был он с ним, своим любимым, решил бессильный бес с этим бороться, но кем же был он, чтоб вот так вот сразу? Никем, а чтоб стать кем-то нужно время. Его проходит много, очень много, и вот он, преграды все пройдя, унижение познав и со следами от чужих ботинков на лице решает: нет момента лучше для возмездия. Заметь, не мести, здесь все честно, хотел он только справедливости, оплаты долга, и окупились все его труды, гнилая вся верхушка мира бесов отправилась туда же где и люд, их души изгнаны на век и может больше. Только тогда едва ли стало легче, казалось это все лишь тратой времени, поэтому окончив все дела отправился он к смертным, на поиски возлюбленного своего. – Последние слова произнося он выдохнул тоскливо но свободно, все это было сказкой, думал Кейджи, уж слишком было все не так как нужно.       – И что же дальше? Он его нашёл? – излишний интерес обоих удивил, Акааши сразу смолк а бес продолжил:       – Так много лет прошло как он средь смертных поселился, история на этом обрывается, но коль тебе так интересен этот бес скажу, что думаю, нашёл и счастлив с ним, пускай забыла все его душа, пускай не помнит имени или лица, но в сердце родной облик не стереть, прикосновения родные не забыть, – и говорит он с нежностью, так тихо, говорил ведь сердцу дорога вся эта байка, и правда это, видно по глазам, полным любви и радости. Они стояли на пороге храма, погода только хуже становилась, Акааши дверь закрыл, отошёл вглубь, где глаз его не видно и не слышно слов, он что-то говорил себе под нос лишь глубже уходя, все больше в тень.       – Какая глупость, не верю, что была любовь такая. – Акааши голос свой повысил, пытаясь скрыть желание любви. История была слишком красивой, описанных им чувств на свете не сыскать, но это байка, это просто сказка! Придуманное кем-то, лишь фантазия. Однако даже этот факт не смог сдержать Акааши, он думал лишь о том, как все прекрасно, как все же чудно это - быть влюблённым, пускай болит, пускай есть сто одна проблема, это кажется лишь каплей в море на фоне их связавших чувств.       – Не ври, Акааши, - бес меж ними расстояние на пару шагов сократил не спеша, со стороны казалось, что один второго явно избегает, но для Акааши вовсе не казалось это чем-то диким, он и не думал, как все это выглядит со стороны, – тебе же нравится все это? Моя сказка, да и в общем-то, история любви, влюблённый до безумия, а может и сильнее, бес, тот, что изгнание пережил и все кто был к тому причастен, поверь, я рассказать могу намного больше, все тонкости их крепких отношений, как зарождались или развивались, я знаю все так хорошо, что удивляет, я знаю их тоску, их боль и горесть, и знаю как все было в самом деле, без слов красивых и без мужественных обещаний, скажу, что все слезами залилось и от бессилия души две павшие готовы были даже к смерти обоюдной, вот так все было в самом деле, страданий мне не описать. – И появилась на его лице ухмылка, так видима под светом редких свеч, лицо его преобразилось снова, или это просто была тень? Он подходил все ближе, наступал, а Кейджи пятился не отрывая глаз, и схоже это было с львом и зеброй, кто жертва здесь, а кто из них убийца?       – Это всего лишь сказка, глупый бес, так отчего же говоришь об этом так словно на собственной шкуре эту боль всю испытал?       – Как интересно! – он голос свой повысил раза в два, и в этот же момент, через окно весь храм осветила яркой вспышкой сильная гроза, и эта сцена, бес на фоне света, была абсурдно хороша, он так изящно руки поднял параллельно полу, мол, вот он я, беги в мои объятия, Акааши лишь смотрел не отрываясь, и думал, что душа его грязна. Вся служба, вера, все его старания - неужто зря все было? Был лишь один кем восхищался он - Господь, так как тогда он смеет здесь, сейчас, так неотрывно наблюдать за бесом, и где-то в глубине бесстыдно думать, что он, пускай и бес, но человечен, что чувствует он то, чего не мог Акааши.       – Чему же научил тебя твой храм и сослуживцы? Епископы, пресвитеры и диаконы, все кто каждый день твой божий вьются толпами вокруг тебя? Знаешь ли всю боль утраты, безысходность и беспомощность? Поверь, я знаю, этому не обучают, ты узнаешь об этом сам, пятьсот раз ошибаясь, так вот чтоб ошибался ты хотя бы раз четыреста я здесь перед тобой рассказываю сказки, это ведь не просто пустой звук, бес с юношей влюблённые реальны, и здесь они сейчас, они средь нас, – казалось он совсем слетел с катушек, средь нас? Ну нет, нас здесь всего-то двое, но лишь тогда образовалось все, когда одежды на себе в районе сердца со всей силы сжал и посмотрел в глаза Акааши с доверием и страхом.       – Ты говоришь словно безумный и твой взгляд меня пугает. – Своих эмоций не скрывая Акааши в руки себя взял и выпрямился, вернулся гордый облик и осанка, холодный взор и руки сплетены в замке, кожа бледна и чёрные одежды лишь придавали прелести ему.       – Свою нормальность разве я доказывал? Быть может прав ты, или нет, как знать? Есть кое что, чего прости, я не сказал, но слов не нужно здесь, здесь хватит только...– он замолчал вокруг оглядываясь, искал ли вещь какую или может просто собирал в себе остатки мужества? Хотя, простите, это было грубо, ведь мужества ему не занимать. Вокруг себя он огляделся, выдохнул устало и уверенно, один шаг сделал к Кейджи, ещё, ещё, ещё, и знал ведь, что деваться тому некуда. Он подошёл так близко, слишком близко, Акааши это сильно взволновало, впервые кто-то наглости набравшись, вот так впритык подходит без стыда. Они стояли друг напротив друга, безмолвно, лишь глаза в глаза смотря, ища ответы, или вновь загадки, Акааши глаз своих не опускал и изучал вновь изменившееся лицо. Спокойно, тихо, никуда не торопясь бес поднял руку и коснулся шеи, пускай лишь часть виднелась из одежды, пускай все тело скрыто в ткани, на виду ведь самое чувствительное, чем так уверенно воспользовался бес.       – Я говорю словно безумный? Как будто сам все это пережил? – рука все выше поднималась, обводя шею, скулы, правую щеку, висок. Акааши был парализован, чем? Шоком или страхом, а может вовсе он почувствовал внутри себя такое, чего и добивался бес, – а может так и есть, возможно я тот самый демон, так жаждущий любви, расплаты, одного его и только с ним, быть может так оно и есть, я пережил всю эту боль и наконец нашёл, – глаза в глаза, опять, бес посмотрел с любовью и покорной нежностью, такой знакомый взгляд теперь казался чем-то важным, быть может это то, чего искал и он, Акааши, в душе своей все это хороня, – заметь же нечто важное во мне и вспомни. – Руки не опуская продолжал он пальцами водить по самым важным для него местам, такая слабость и приятное тепло, чуть-чуть щекотно и немного горячо, места все эти бес знал наизусть, где нужно провести рукой, а где погладить, чтоб получить вот этот взгляд, который только для него и есть. Акааши ничего почти не слышал, пытался потушить внутри себя пожар и достучаться до ума. «Чего же ты так бьешься, сердце? Чего так жарко мне и так тревожно?» об этом думал не переставая, ведя борьбу и снова закопать пытаясь. Бес подошёл, казалось, ещё ближе, о чем-то говоря и улыбаясь, такой спокойный, непоколебимый, он снова заглянул ему в глаза. Теперь-то эта нежность и любовь, что были с самого начала, оттенки обрели иные, и смысл стал совсем другой, сердце Акааши снова заплясало, а на щеках румянец проступил. Какой абсурд! Какая ерунда! Что значит это? Чья все это шутка? Ох, Господи, как смею я подобное испытывать! Теряясь в мыслях и своей борьбе он не заметил, как сковали его тело в объятиях крепких, тёплых, осторожных, как тихо, шепотом но чётко на ухо произнесли:       – Прошло так много времени, Акааши, я много сделал, много пережил, освободился и освободил, я сделал все, как ты меня просил. Летели дни, недели и века, я обещал найти и я нашёл, я обещал любить и я люблю, слова свои я не оставил звуком, а воплотил чтоб гордо пред тобою стать. И это тело, за него прости, теперь оно моё почти по праву, теперь свой облик воплотив я тот, кем был тогда давно. – Он говорил так робко, запинаясь, и этот образ, в сердце запечатанный давным давно, сейчас ожил, и слёзы потекли и крепче стали их объятия, все пазлы, все картинки, все сложилось, теперь от радости не зная куда деться Акааши мог лишь шепотом произнося так виновато и влюблённо его имя, которое из сердца не стереть веками. – Котаро... я наконец тебя дождался.