***
Мальчишка-вереск вырастает именно тем, кем Сакура его и хочет видеть: ещё одной реинкарнацией когда-то давным-давно почившего полубога с ещё не красными от ненависти глазами, но с уже сжатыми кулаками и взглядом сверху на всё вокруг. Сакура оправляет длинные волосы. Ему, говорят, такое нравится. Ему, Сакура считает, всё равно. Саске Учиха не смотрит ни на одну девчонку в классе — очень повезло завладеть телом одной из самых красивых — и лишь демонстрирует, насколько же он хорош. Приходится подавлять животное желание накинуться и вырвать душу прямиком из неокрепшей груди — вереск становится всё горше и горше, — но какое, спрашивается, тогда удовольствие. Взять то, что могут отдать добровольно, насильно — не для высших демонов. Как-то раз, когда уроки заканчиваются слишком рано, а возвращаться домой не хочется (переживать детство даже в тысячный раз — волшебно): погода стоит ясная-ясная, солнце, весеннее, игривое, так и скользит лучиками по мягким волосам, — Сакура бежит по улочкам, что пахнут приближающимся с каждым днём всё быстрее и быстрее летом, и натыкается на того, кого ожидала увидеть меньше всего на свете. Мадара смотрит куда-то внутрь, но у Сакуры уже не первое столетие души нет, а тело маленькой девочки её тоже теперь не имеет, поэтому боятся нечего. Отворачивается он быстро, узнавая, наверное, еще в первую секунду. Сакура показывает язык удаляющейся спине и думает, какую душу он, этот знаменитый гордец, присмотрел здесь, в Конохе, которая ему, говорят, родным домом была. Впрочем, Сакура в это верит мало: у таких, как Мадара, дома не бывает. У таких, как Сакура, — тоже. Она понимает, кого он тут высматривает, когда мальчишка из её — её ли? — класса вьётся рядом с мрачной фигурой, пришедшей прямиком из далёкого-далёкого прошлого. Наруто Узумаки, наверное, не знает, что на него глаз положил демон, один из сильнейших во всей Преисподней. И молодой. Молодость — глупость. Мадара глуп, как глуп и этот ребёнок, что радостно рассказывает ему о чём-то своём, беззаботном. Сакуре уже ни одно столетие, и она понимает: ничего у Мадары не выйдет, не из тех этот пацан, что заключают договоры. Он — тот, кто изменит этот мир. Сакура чувствует аромат свежести, которым сочится его душа. И чихает.***
Ночь выдаётся на удивление светлой. Полная луна ярким бельмом сверкает на небе. Сакура выдавливает не настоящие слёзы, которых, впрочем, в молодом женском организме в разы больше, чем нужно. Саске Учиха хочет уйти — он уйдёт. Саске Учиха называет Сакуру надоедливой и не представляет даже, какое удовольствие доставляет демонице, притаившейся внутри. Саске Учиха — дурак, не видящий дальше своего носа. Сакура тоже не блещет, но за спиной опыт ни одного столетия, который говорит: такие, как Саске, всегда — абсолютно во всех случаях из ста — пропитываются ненавистью и злобой насквозь уже к пятнадцати. Что ж, ждать осталось недолго. — Так ты всё-таки уходишь? — Сакура старательно хмурится, когда губы так и норовят растянутся в ехидной улыбке. — Возьми меня с собой. Саске кривится, будто съел что-то горькое. Сакуре хочется смеяться, и она, оставшиеся боги в свидетели, ещё успеет это сделать. Через мимолётные три-четыре года. Через мимолётные мгновения, которые сложатся в очередные воспоминания, что будут забыты, как только она почует вереск более горький., но найдёт ли она когда-то горше — вопрос, о котором она подумает позже, многим-многим позже. Душа у Саске — концентрат из ненависти. Пока что, к сожалению, не настоявшийся, не впитавший в себя всё то, что мир хранит в себе с самого своего зарождения, когда демоны бесчинствовали на поверхности, а не прятались по тёмным углам. Славное было время. — Спасибо, Сакура. Темнота накрывает с головой. Демоница внутри девчачьего тела наконец-то хохочет. Вереск тронул за плечи — даже холодок по телу пробежал — и ушёл! Ускользнул в сотый раз, обещая никогда не вернуться. Сакура подождёт столько, сколько будет нужно. Будет смотреть, как глупая луна всходит и заходит из ночи в ночь, как мальчик, которому суждено быть спасением мира, уйдёт в поисках силы, как отрастают приторно-розовые волосы её глупого тела, и не найдёт в этом ничего нового. Сакура много имён носила и много повидала. Несколько упущенных лет — не проблема для бессмертной. Все эти безделицы: убийства, война, предательства, учёба и экзамены — Сакура почти что не замечает. Видит перед собой только одно — Саске, горький-горький вереск, ставший именно таким, каким и был у Индры, самого первого из этой породы сумасшедших. На последний бой Сакура смотрит с замиранием сердца и — почти смешно — молится Дьяволу, чтобы Наруто выиграл. Она бы тогда вынырнула из хитросплетений земной материи и шепнула Саске на ухо: «Нужно помощь?» И — здесь даже сомнений нет — он бы согласился, принимая столь желанную силу. Всё бы кончилось. И недосягаемое наконец-то стало бы достижимым. Но Сакуре — как и сто лет назад — ужасно не везёт. Наруто — тот, за кем охотится Мадара, а он не глуп: жертву выбирает себе под стать. Он тоже здесь, стоит и смотрит будто бы с безразличием на схватку, исход которой определит грядущее. Ничья. Мадара и Сакура проигрывают, не сражаясь. Он молча уходит, а она шипит, зло освобождаясь от глупого гендзюцу её вереска. Вырывается из рук Какаши и — наконец-то! — срывается. Перья, что темнее самой тёмной из ночей, покрывают каждый миллиметр кожи, а глаза — светлые, человеческие глаза — выкатываются стеклянными шариками, уступая место настоящим, демоническим. Сакура — наконец-то! — больше не Сакура. Она снова становится той, у которой имени нет. Когтистой рукой машет на прощание Какаши, который всё ещё смотрит на выкатившиеся глаза, и смеётся — наконец-то! — так, что каждая скала вторит. Она возвращается в Преисподнюю, впервые за много лет, снова проигравшей, но знает: ничего ещё не потеряно. Саске меняется. Вереск становится слаще. У неё болят от него глаза, но она смотрит, всё равно смотрит, впитывая каждое движение его тела и лица, глазеет, не стесняясь ни кучерявых облаков, ни взгляда — его взгляда, тёмного, горящего — прямо в упор. Он замирает и тут же достаёт катану. Стоит горячий август. Солнце печёт. Теней так много, что можно не бояться быть раненой. Можно просто не бояться. — Привет, Саске. — Чёрные губы расплываются в сладостной улыбке. — Ты меня, наверное, не узнал. — Когти скребут по молодой коре дерева, нагретой, пропитанной смолой. — Глупую маленькую Сакура тяжело узнать, да? — Сгинь, — он шипит и отходит назад, шаг за шагом. Его глаза — бордовый и фиолетовый — только щёлки. Она смеётся — трава клонится ниже к земле. — Что тебе рассказал твой смешной сенсей? — Что с тобой лучше не связываться. — Он ещё отступает. — Ты знаешь, что мне нужно? — Приходится выйти из тени дерева. Солнце жгучими лучами проходится по плечам. — Моя душа. — Я не могу забрать её силой. Отпусти катану. И он отпускает. Саске уже восемнадцать, но он всё тот же, что и два-три-четыре года назад. Напуганный потерянный ребёнок, знающий, что у света ему нет места. — Зачем пришла? Что стало с Сакурой? — Тебе всё равно, что стало с Сакурой, — по губам — ухмылка, по лицу — солнечный блик, чёрные перья почти раскалились, — тебе всегда было всё равно. Он не моргает. Смотрит долго и пристально — оценивающе. — Ты и была Сакурой. — Ты ещё смышлёнее, чем я думала. — Убирайся, — опять шипение. — Не хочешь послушать о том, что я могу предложить? — Убирайся. — Воскресить Итачи, обернуть время вспять — я всё могу. Облако закрывает солнце. Дует приятный ветер. Западный. — Убирайся. Она улыбается на прощание и ныряет в тень. Несколько перьев остаются на тёмно-зелёной, высохшей от прикосновений демона, траве. Саске тоже остаётся на этой маленькой полянке. Зло оглядывается и срывается с места. Она знает, к кому он побежит. Она знает, кто всегда откроет дверь перед преступником и пустит того в дом. Наруто не меняется, а вот Саске — да. Прошлый он никогда бы не стал раздумывать, услышав о возвращении прошлого. Прошлый он вступил бы в бой. Прошлый он, наверное, согласился бы. Вереск бледнеет. Остаётся ярким воспоминанием в отличнейшей памяти и своим слабым отражением в настоящем. Горечь пропадает. Почти бесследно. Она вздыхает, тянется вылезти из тени и тут же видит притаившегося рядом Мадару. По губам читает: «Не мешай мне» — и кивает. Без улыбки. В очередной раз она сдаётся. В очередной раз проживает чью-то бесполезную жизнь и вручает награду другому. Не мешать — застарелая привычка. Не мешать — внутри клеймом. Сакура, маленькая наивная Сакура, не дождалась Саске — не суждено и ей, которая и спустя пару сотен десятилетий вновь найдёт свой вереск. Может, тогда — наконец-то — повезёт.