***
Для любого стороннего наблюдателя они были лишь двумя студентами, которые совершенно не выделялись среди таких же парней и девушек, которых на британских островах должно быть около одиннадцати миллионов. Единственной их особенностью было то, что им взбрело в голову отправиться в путешествие посреди учебного года. Но если бы у Вас было время, чтобы присмотреться к ним, к их запылённому, но все равно явно новенькому Вранглеру, Вы бы поняли, что с ними не так. И уже не смогли бы оторваться. Каждый второй человек, который наблюдал их компанию дольше двадцати минут, почему-то понимал, в чём дело, и иногда, особенно когда голова болела слишком сильно, Ньюта это бесило. Да как вы, блин, это делаете? У меня что, на лбу написано: «Подойдите и спросите, мне явно не терпится поделиться с миром радостной новостью, и я с удовольствием отвечу на все ваши вопросы»? Поэтому вот уже которую неделю он старался как можно меньше находиться среди незнакомых ему людей — на него выливали море сочувствующих слов, и после каждого такого диалога он чувствовал себя будто оплёванным. Ньют уже не рвался в университет, уже не выходил на улицу, и Томас с болью наблюдал, как тот медленно, но верно обрывает все ниточки, связывающие его с остальным миром. А потом Ньют высказал совершенно неожиданную идею, и Томас не с радостью, но облегчением за неё ухватился. И вот они ехали уже почти сутки, и всё никак не могли добраться до нужного городка. Кажется, никто из них, даже Ньют, который и затеял эту поездку, не представлял, куда и зачем они направляются. Они просто ехали на север, ехали и ехали, навстречу зиме и холоду, и с каждым часом деревья по краям дороги становились всё тоньше, призрачней и костлявей. Они будто медленно, но верно исчезали из своего настоящего мира и погружались в какую-то туманную, нереальную, мутную Вселенную, состоящую из пастбищной тишины в конце осени и водяной взвеси. Они уезжали из реальности, они сбегали из неё, они въезжали в королевство теней, где царил туман, а не Елизавета Вторая.***
Всё то время, что Томас знал Ньюта, у последнего болела голова. Она мучила его по утрам после бессонных ночей, в плохую погоду, в слишком яркие дни и слишком дождливые вечера. Ньют редко жаловался, ещё реже поддавался этой боли — ни разу за те пять лет, что они снимали вместе комнату, или ещё раньше он не оставался в постели вместо того, чтобы идти на занятия, ни разу не отказывался от похода с друзьями, будь то музей, рисование граффити или групповое свидание. Боль была для него чем-то настолько привычным и обыденным, что Ньют, наверное, воспринимал её как должное, как другие люди относятся к наличию у них ног или ушей. Она просто была, и никто из них троих и не думал беспокоиться по этому поводу. На подколы и шутки Ньют не реагировал, на слабые намёки сходить ко врачу беззлобно огрызался, и они смеялись и забывали до следующего раза. Пока не наступил момент, когда на ещё один следующий раз у Ньюта не осталось сил. Этот факт впоследствии Томаса просто ужасал. Если бы они задумались об этом раньше, хоть немного раньше, то ничего этого не было бы, и они бы не сидели в машине за много миль от дома, не ехали в какое-то северное захолустье и не сожалели. Но они не задумались. А потом стало поздно. Томас бы так и не заметил, что с его другом что-то происходит, если бы как-то ночью ему не понадобилось отлить, и он не нашел Ньюта на полу ванной комнаты, скорчившегося и обхватившего голову руками с такой силой, будто она сейчас взорвётся. Ньюта, бледного, с лицом, залитым кровью из рассечённого лба — он ударился головой об угол душевой кабинки, пока падал. Ньюта, тихо скулящего что-то сквозь стиснутые зубы. Потом была неотложка, больница, какие-то анализы, от которых Ньют отказывался. Потом он сбежал от врачей, аргументируя это тем, что «бывало и хуже», сходил ещё на пару лекций и потерял сознание на автобусной остановке, до смерти напугав какую-то женщину. А потом пришли результаты. Ньюту позвонили из клиники с просьбой вернуться, и на этот раз он не стал сбегать, потому что от такого убежать было нельзя.***
Где-то километров через двести Джошуа попросил остановиться, и Томас свернул на первую попавшуюся заправку. Она возникла перед ними совершенно неожиданно, будто вынырнула из складок фантастического, инопланетного пейзажа, по которому они плыли. Совсем обычная и поэтому слишком инородная в этих краях, с аккуратно подстриженным газоном на разделительной полосе и рекламным столбом у съезда. Эта заправка казалась картинкой, вырезанной из старого журнала. — Зайдём? — Томас покосился на Ньюта, который скользнул по заправке равнодушным взглядом и пожал плечами. — Я вообще-то… — Да, давайте! — бодро отозвался сзади Джошуа, и Ньют едва сдержался, чтобы не скривиться от его жизнерадостного тона. — Спасибо за всё, парни, я дальше как-нибудь сам! — Тут поблизости есть города или какие-нибудь… — Да, тут милях в трёх есть фермерский посёлок, — Джошуа снова что-то жизнерадостно затрещал, и Томас виновато покосился на Ньюта. Тот ничего не сказал, но раздражённо закатил глаза и, отвернувшись к окну, сложил руки на груди.***
— Ньют! — Томас радостно махнул ему рукой с противоположного конца улицы, и тот оглянулся, ища его глазами. Ещё минуту Томас смотрел, как Ньют поднимается к нему по тротуару, и сдерживался, чтобы не отвернуться. На первый взгляд всё было как обычно, всё было нормально, но он знал Ньюта давно и хорошо, слишком хорошо. Поэтому видел, как тщательно тот контролирует каждое своё движение, как аккуратно делает шаг за шагом и переносит вес тела с одной ноги на другую. Теперь ему приходилось постоянно следить за своим телом, тратить гораздо больше сил всего лишь на то, чтобы удерживать равновесие. — Здравствуй, Томас, — Ньют остановился перед ним, тяжело дыша. Его грудь ходила ходуном, хоть он и старался как можно тише втягивать в себя воздух. Он не хотел казаться слабым, он не любил быть слабым. Но тут он был не властен что-либо изменить. Томас оглядел Ньюта с ног до головы, и у него в голове что-то болезненно щёлкнуло. — Как ты? — Нормально, — Ньют на секунду отвел глаза, а потом тряхнул головой, будто отгоняя ненужные сейчас мысли. — Не знал, что ты уже закончил. Так ты нашёл…? — Да, — Томас улыбнулся и ещё глубже засунул руки в карманы куртки. — Вон там. Он кивнул на противоположную сторону улицы, и Ньют, проследив за его взглядом, сдавленно ахнул от восторга. — Тебе нравится?***
Путешествие было его идеей, которая пришла ему в голову едва ли не в лифте клиники. Где-то через неделю, когда он наконец ею поделился, Томас согласился, не раздумывая. Но уже на следующий день настроение у Ньюта круто изменилось, и он погрузился в какую-то серую остервенелую угрюмость. Томас не пускал его на лекции, а всё, чем Ньют занимался последние пять лет — это учёба. Поэтому в первое время они спорили до хрипоты, но Томас оставался непреклонен. Ньют не знал, что делать и чем себя занять, а когда Томас уходил и он оставался в одиночестве, то просто начинал тонуть. — И зачем было его брать? Откуда у тебя деньги на него, скажи на милость? — ворчал он вечером на кухне, где Томас перебирал документы на их новый джип. — Какая-то пустая трата времени, это же всё просто сентиментальные глупости, а ты бы лучше вместо этого за аренду заплатил! — Всё нормально, не волнуйся, я заплачу, — отзывался Томас, не поднимая головы. — Миссис Аддерли согласилась повременить с платежом из-за того, что… — он оборвал себя на полуслове. Ньют нечитаемым взглядом посмотрел на него и снова отвернулся к окну. — А машину я в аренду взял, отец прислал немного, так что всё в порядке. — Надо было оформить кредит, — усмехнулся Ньют, не отрываясь от грязного неба за стеклом. — На моё имя. Томас вздрогнул. Тяжело, как будто суставы в его шее внезапно потеряли эластичность, поднял на Ньюта голову и посмотрел на него почти с ужасом, а тот лишь ещё крепче обхватил себя руками за плечи и ещё упрямее отвернулся к окну. На кухне на минуту повисла гнетущая тишина, и Томас ненавидел эту тишину всеми фибрами души.***
— Так тебе нравится? — Томас пытливо всматривался в его лицо, ища признаки эмоций, и Ньют, заметив это, улыбнулся ему. О, да, джип ему нравился. Нравился его неопределённый, изменчивый в тенях и на изгибах цвет, нравился скрип резины, этот запах новизны — чистой обивки, девственных стёкол. Нравилось всё. А потом на выезде из городка, который они проезжали, им махнул рукой какой-то незнакомый парень. На его вскинутый кулак с оттопыренным большим пальцем Томас затормозил и съехал к обочине, не раздумывая ни минуты, и Ньют не успел его остановить, как одна из задних дверей открылась и внутрь забрался растрёпанный кудрявый мулат. Сразу стало тесно и шумно, парень, который тут же сообщил, что его зовут Джошуа, принялся знакомиться, объясняться и благодарить, и этот слишком громкий и жизнерадостный голос разбудил задремавшую было головную боль. — Ньют, ты не хочешь выйти и… — Нет, — отрезал тот куда-то в сторону от Томаса. — Не хочу, чтобы на меня снова начали пялиться. Томас открыл было рот, собираясь что-то сказать, но Ньют сердито повёл плечами, и он замолк на полуслове. — Это ты рассказал Минхо обо всём? — их общий друг, в позапрошлом году уехавший по обмену в Корею, звонил ему четыре раза за последнюю неделю, и его голос на другом конце телефонного провода звучал слишком беспечно, чтобы на самом деле быть таким. Сложно было не догадаться, что происходит. — Я, конечно, — Томас недоумённо посмотрел на Ньюта, который провожал глазами удаляющегося в сторону здания заправки Джошуа. — А почему ты… — И кому ещё ты об этом рассказал? — Ньют зло фыркнул. — А он кому? Что я вам, тема потрепаться? — Ньют, ради Бога, никто не кричал об этом на каждом углу, но не мог же я увезти тебя в неизвестном направлении и не сказать ему ни слова, да? — да у него и не получилось бы. — Всё ты мог. Тебе просто не хочется оставаться со мной одному. — Ты знаешь, что это неправда, — Томас положил ладонь ему на плечо, но Ньют сбросил его пальцы и ещё крепче обхватил себя руками. — И ты не убедишь меня в том, что действительно так считаешь. — Не собираюсь я тебя ни в чём убеждать, — сварливо отозвался Ньют в окно, оставив на стекле облачный след от своих слов. — Чёрт с тобой. Они просидели в молчании ещё около двух минут, в течение которых Томас ждал, не скажет ли Ньют что-нибудь. В сползающих с облаков сумерках автозаправка светилась перед ними, как подводная лодка. Ньют сидел, откинувшись на подголовник и прикрыв глаза, а Томас задумчиво водил ладонями по рулю, наблюдая, как Джошуа что-то радостно втолковывает симпатичной кассирше. Ещё несколько минут — и ночь затопила их.***
Томас не отрывался от дороги перед собой. Ньют молчал, отвернувшись, и он не знал, спит ли тот или просто делает вид, что спит. Но Ньют не спал. Отвернувшись к окну, он бездумно следил, как его лицо плыло по темным пейзажам, его отражение на стекле, как вторая большая расплывчатая луна. Фонари по краям трассы, чьи огни от большой скорости сливались в одну пунктирную линию, гипнотизировали и завораживали. Мерный гул мотора в какой-то момент показался Ньюту морским прибоем, потом лесным шелестом, потом гудением ветра в проводах, какой он иногда слышал в детстве, лежа зимней ночью и прислушиваясь к темноте за такими тонкими и глупыми в своей беспомощности стенками их коттеджа. Тогда Вселенная казалась ему чем-то огромным и страшным, но не потому, что она хотела уничтожить его, а потому что ей было плевать на него и его жизнь, и на его маму и папу. А потом этот гул растворился в ещё одном воспоминании. Гул голосов. Не разрозненной толпы, как в аэропорту, а будто наполненной людьми комнаты, где все говорят приглушенно и по делу, комнаты, напоминающей муравейник.***
Да, именно так он тогда и подумал. Муравейник. Они все заняты такими важными делами, такие деловитые, но если посмотреть хоть немного шире, то становится ясно, что человек в принципе ничего не значит и ни на что не может повлиять. Конечно, не может, иначе находился бы он тут, стараясь сквозь туман своих мыслей разобрать слова доктора, который сидит перед ним всего в полуметре? Сидит так близко, что Ньют может разглядеть грязные отпечатки пальцев на линзах его очков? Из деловитого плеска человеческих голосов до него долетают лишь отдельные фразы, и он не сразу понимает, что они значат. Что значит этот взгляд матери, обречённый, но не удивлённый, не сразу до него доходит, почему это Томас так побледнел. Задняя мозговая артерия… МРТ показала… Он понимал лишь, что всё плохо. Томас и его мать, сидевшие по бокам, спрашивали что-то о лекарствах, о лечении, о шансах, о чём-то ещё, но у Ньюта все мысли будто испарились. Будто кто-то, перед тем, как выйти из комнаты в его голове, огляделся на её убранство в последний раз и выключил свет, погрузив всё в кромешную тьму. Не было ничего. После одного слова. Аневризма. А потом ещё одно. Как контрольный в голову. Неоперабельно. Вроде бы это из-за того, что они обратились в клинику слишком поздно. Вроде бы ему оставалось максимум три недели. Вроде бы. Но почему-то Ньюту не хотелось спрашивать доктора о лекарствах. Узнавать о шансах. Он внезапно понял, что его это совершенно не интересует. Ему вежливо объяснили, что он может остаться под наблюдением врачей, а может вернуться домой, и Ньют, не раздумывая, выбрал второй вариант. Раз ему не могли помочь, он не собирался торчать в клинике и давить на жалость всем остальным и самому себе. Он проведёт свои последние дни так, как хочет. Эта новость будто открыла какую-то отдушину в его голове, через которую в одно мгновение вытянуло все те мысли, важные вещи, заботы и тревоги, которыми он жил раньше. Экзамены. Аттестация и стипендия. Плата за аренду, которую они просрочили на месяц. Джи… всё это утянуло, как дым в открытую форточку, а на освободившееся место начали слетаться вещи, о которых он никогда раньше не думал. Ньют был уверен, что его так называемая гиподинамия, сонливость и всё такое, что попадается на глаза, если забить его диагноз в поисковик — всё это было вызвано тем, что у него не было времени на всякую чепуху вроде учёбы, книг или развлечений. Он думал. У него появились мысли и время — целых три недели, — на то чтобы их обдумать, и он не собирался тратить время на какие-то там таблетки и операции, которые ему всё равно не помогут. У него было кое-что поинтереснее. Именно поэтому, как казалось самому Ньюту, он перестанет разговаривать с Томасом и Минхо. У него не будет времени. Он их любил конечно, но пусть они дадут ему подумать, чёрт возьми! Может он хоть немного подумать?! Да, а потом он одумался. Одумался, когда они втроем спускались в лифте на первый этаж клиники. Его мать, будто постаревшая на десять лет, Томас, поддерживающий её за локоть, и те взгляды, которыми они старались на него не смотреть.***
Потом на смену апатии так же внезапно пришло какое-то лихорадочное возбуждение. Томас не выпускал Ньюта из квартиры, и того это поначалу жутко бесило. Он имеет право идти куда хочет! У них свободная страна! А у него мало времени! И он злился на Томаса, когда тот возвращался вечером из университета — да, университета, в который его не пускали! — злился, когда видел его сумку с учебниками, когда находил на кухне его забытые конспекты, когда просыпался утром и встречал лишь пустую квартиру. Ему казалось, что Томас пытается сбежать от него, избегает находиться рядом с ним таким — уже бесперспективным и бессмысленным. Это, разумеется, было не так, но порой Ньют просто не мог контролировать свои мысли. Поэтому каждый раз, когда, отработав в бешеном темпе двойную смену, Томас возвращался домой, его встречали лишь возмущённые упрёки, которые становились яростнее, когда он на них не обижался.***
Боль вонзилась в висок, как нож для колки льда. Ньют вздрогнул, выныривая из смутного сна, хрипло втянул в себя воздух, а потом зажал рот ладонью и настороженно оглянулся на темнеющие справа плечи Томаса. Минхо вот, Ньют помнил, спал крепко, как медведь, так что, пока они жили все вместе, его будильник поднимал всех, кроме него самого, а вот Томас… Боль с радостным урчанием вгрызлась ему в голову, будто ей требовалось напоминать о себе, так что Ньют не выдержал. В последний раз прислушавшись к спокойному дыханию на соседнем сиденье, он осторожно открыл дверь и выбрался из машины. На улице было тихо, так тихо, что казалось, будто уши заложили ватой. Тишина была настолько всеобъемлющей, что её как будто можно было потрогать, она разлилась по земле и звенела и дрожала от малейшего вздоха. Они заночевали на следующей по счёту заправке, скромно присевшей на обочину деревенского шоссе. По обеим сторонам дороги тянулись коричневые, пахнущие листьями и землёй пашни, с которых уже давно убрали весь урожай. Они источали в утренний туман какой-то особенно густой и морозно-хрустящий запах, который было невозможно отыскать ни в одной точке Лондона, кроме, пожалуй, самых дальних уголков в цветочных магазинах. Ньют глубоко, с наслаждением вдохнул и от этой свежести едва не потерял сознание. Голова закружилась, он опёрся ладонью о покрытое испариной стекло и широко, по-детски улыбнулся. На востоке начинало таять небо, и облака в свете этих робких лучей напоминали бумажные снежинки, которые дети вырезают на Рождество. С тихим, почти неслышным механическим хрустом дверь захлопнулась, и Томас открыл глаза. В последнее время, особенно после того, как нашёл Ньюта на полу ванной комнаты, он спал нервно и чутко, как антилопа, постоянно готовый к самому худшему. Врачи объяснили ему, что именно может произойти за то время, что у них осталось, и поэтому Томас старался не выпускать из виду ни Ньюта, ни мобильник. Но сейчас он не удержал сознание на плаву и снова соскользнул в дрёму. Он не сказал Ньюту (и не собирался, если на то пошло), что никаких денег отец ему не присылал; не рассказал, что последние две недели не был в университете ни разу. Он не скажет ему и о том, что из квартиры их уже практически выгнали, и держались они лишь на жалости миссис Аддерли, которая соглашалась повременить «ещё месяц, мистер О’Брайен, сэр». Уже в четвёртый раз. И Ньют был прав, говоря, что лучше бы Томас отдал эти деньги за жилье, но Томасу было плевать. Томас просто хотел, чтобы Ньют перестал быть призраком, который неприкаянно и неслышно наворачивал круги по их квартире, тихо, сосредоточенно и обязательно держа одну ладонь на стене, чтобы сохранять равновесие. Чтобы сохранять хоть какую-то связь с реальностью. На улицу Ньют выходить перестал. Он не мог долго продержаться на ногах, а от коляски отказывался так яростно, что Томас и не пытался предлагать. И от призрачного силуэта, скользившего по комнатам, у него внутри всё покрывалось тонкой корочкой льда. Ужасно холодного. Поэтому им было просто необходимо куда-нибудь уехать, хоть на тот же север. Даже здесь было не так холодно, как иногда становилось в их квартире, когда от одного взгляда Ньюта Томасу казалось, что он покрывается инеистыми узорами. Так что можно сказать, что он тоже сбежал, сбежал от этого молчания, от которого хотелось плакать. Иногда Томас задумывался, рассказал бы Ньют ему о том, что узнал, если бы они не жили в одной квартире и если бы он за руку не отвел его в клинику? Если бы он снова уехал, например, чтобы учиться, в другую страну, как Минхо… и почему-то всегда приходил к тому, что нет. Ньют бы молчал, молчал, как пойманный шпион, он бы молчал до самого конца, и о том, что случилось, Томас бы узнал из звонка его матери. Иногда от таких мыслей становилось тоскливо.***
В следующий раз Томас проснулся, когда ему в окно постучали. Он вздрогнул, выпрямился и сразу же оглянулся на сиденье Ньюта. Оно было пусто, и при виде этого пустого места Томаса будто окатило ледяной водой. В голове с космической скоростью замелькали картинки одна страшнее другой. Ньют не удержал равновесие, упал и разбил голову. Он не заметил проезжую часть, и его сбил грузовик, как кота в том жутком рассказе Стивена Кинга. У него началось внутреннее кровотечение. Он… В окно со стороны водительского сиденья снова постучали, и Томас, лихорадочно обдумывая, куда побежит и кому позвонит в первую очередь, опустил запотевшее стекло. — Долго просыпаешься, — Ньют, привалившись плечом к корпусу автомобиля, протянул в окно картонную подставку с двумя стаканами и пахнущий беконом пакет. Томас взял их на автомате и, не глядя, отставил на пассажирское сиденье, не в силах оторвать взгляд от его лица. — Доброе утро. — Ты… — он улыбался. Он улыбался, чёрт возьми, Ньют, ты улыбаешься! Впрочем, вслух Томас этого не сказал. — Привет. — Чего ты такой серьёзный? — Ньют вздёрнул брови, вытер лоб тыльной стороной ладони. — Выходи на улицу, тут просто чудесно. Томас как во сне вылез из машины и непонимающе уставился на Ньюта, а тот под его взглядом лишь светло улыбался и, прислонившись спиной к машине, переминался с ноги на ногу.***
Они добрались до маленькой беседки за заправкой — Ньют старательно следил за тем, чтобы не опираться на чужие руки, а Томас был готов в любой момент подхватить его, если тот потеряет равновесие, — и просидели в полном молчании минут пять. Почему это молчание так сильно отличалось от того, лондонского? Томас не смог бы сказать наверняка, но, может быть, в этом был виноват такой чистый, пронизанный солнечными лучами воздух? Или тишина и пустота, когда ни одного домика, ни одного человека или даже пугала нельзя было найти вокруг? Солнце топило туман, пока они молчали, и он таял, как ванильное мороженое, стекал по низеньким изгородям в канавы и вовсе исчезал. С окружающего их мира будто сняли покрывало, сдули рассыпанные перья, и стало ещё тише. — Ты напугал меня сегодня, — Томас искоса взглянул на Ньюта, готовый к привычному раздражённому ответу: в последнее время тот слишком резко реагировал на любую попытку проявить внимание к его состоянию, и поэтому заботиться об этом злом, как воробей, парне становилось всё труднее. Но сегодняшнее утро было поистине удивительным, потому что Ньют не злился. — Извини, — он задумчиво водил пальцем по трещинам в старой деревянной столешнице, и поэтому не заметил этого странного, переполненного эмоциями взгляда, каким Томас провожал его руку. — Просто захотелось чего-то такого… Ньют беспомощно пожал плечами и улыбнулся, не зная, как выразить это чувство словами, и Томас кивнул. — Выглядишь умиротворённым. Ньют лишь усмехнулся в ответ, и Томас вскинул на него настороженный взгляд, но в тёмных, шоколадного оттенка глазах напротив не было недовольства или злости. Напротив, Ньют серьёзно обдумал его слова и согласно кивнул. — Как ты себя чувствуешь? — Нормально, — на автомате ответил Ньют, а потом, что-то вспомнив, коротко рассмеялся и вытащил из кармана куртки мобильный. — Представляешь, мне сегодня пришло письмо: утвердили мою заявку на стипендию. — Да ты что?! — Томас поражённо посмотрел на него, а потом радостно хлопнул ладонью по столешнице. — А я знал! Знал, что ты их сделаешь! Ты же столько раз её отправлял, они не могли от тебя отмахнуться! — Да, — Ньют с какой-то отрешённой улыбкой наблюдал за своим другом, за его радостью, и понимал, что, по-хорошему, должен радоваться и сам, но не мог. Если бы Ньют получил это письмо каких-то две недели назад, его бы просто распирало от гордости, но сейчас… сейчас ему было почти всё равно и совсем капельку смешно. Раньше этот вопрос был для него вопросом жизни и смерти, самой важной проблемой, и Ньют почти несколько месяцев жил мыслями о стипендии и раз за разом отклоняемой заявке, а сейчас это все превратилось в ненужный мусор. Все его такие важные и нужные заботы превратились в хлам, в картофельные очистки, в какую-то совсем несусветную чепуху. Это было не грустно, это было смешно. Как это, однако, просто — потерять смысл. Я потерял смысл. Почему меня это не пугает?***
С самого утра, с того прекрасного свежего утра они не произнесли ни слова. Томас невольно отвлёкся от Ньюта, потому что после одного довольно крупного города шоссейные дороги кончились — где-то часов в десять, — и ему пришлось полностью сосредоточиться на дороге. А Ньют смотрел в окно. Смотрел, иногда с удивлением замечая, что провожает каждое дерево, каждый фонарь мыслями о том, что видит это в последний раз. Что это его последний фонарь, или последнее дерево, или последний указатель. Пока эти мысли не тревожили его, а всего лишь удивляли. До нужного городка, прилепившегося к краю обрыва и глядящего окошками на самый холодный в мире океан, они добрались к полудню. Солнце к тому времени уже давно скрылось за облаками, проглядывая лишь изредка, и напоминало Ньюту подтаявший кусочек масла в тарелке с кашей. А потом оно растает полностью и погаснет? Их путь закончился внезапно: в какой-то момент посреди дороги появился бело-красный бетонный блок, и асфальт просто кончился. Томас остановил машину, и Ньют, не дожидаясь, пока тот заглушит двигатель, выбрался на улицу. Осенний жидкий лес окружал их с трёх сторон, от бетонного блока в полупрозрачные заросли убегала тропинка, и Ньют без раздумий направился по ней. Томасу пришлось догонять его. Ньют шёл уверенно, будто знал, куда направляется, будто у него всё было в порядке. Шёл почти так же быстро, как ходил раньше. Его будто тянуло вперед на невидимой леске, словно кто-то там, за деревьями притягивал его к себе, и Ньют спешил навстречу этому неслышному голосу, почти не отдавая себе отчёта в том, что делает. Заросли, казавшиеся с дороги бесконечными, оказались на поверку всего лишь подлеском, и вскоре между деревьев начало просвечивать серое небо. На опушке силы Ньюта иссякли, он ожидаемо потерял равновесие и чуть не упал, но Томас успел подхватить его. Едва встав на ноги, Ньют попытался снова двинуться дальше, но Томас удержал его. — Ньют, что ты делаешь? — он заставил его остановиться и развернул к себе лицом. — Куда мы идём? — Вперёд, — тихо обронил Ньют, и Томас внезапно испугался. Задумчивый взгляд тёмных глаз упёрся куда-то ему за спину, будто видел там не облетевшие деревья, а что-то, недоступное взгляду других людей. Томас едва удержался от того, чтобы встряхнуть Ньюта за плечи и прогнать это странное выражение с его лица. А потом Ньют моргнул, и это выражение пропало само. — Всё нормально, Томас, я осознаю, что делаю, — враньё. Но ему он не скажет. — Пойдём, недолго осталось. Он кивнул в сторону, туда, где редели деревья и где чувствовалось огромное и совершенно пустое небо. И они не спеша направились туда, потому что больше сейчас идти было некуда.***
Они остановились на самом краю обрыва, метрах в двух от пропасти. Под конец пути Ньют с такой силой вцепился в поддерживающую его руку, будто с каждым шагом у него оставалось всё меньше и меньше шансов удержаться на земле. Томас держал его, держал, как и всегда, и ни за что бы не отпустил, но всё равно было страшно. Вот теперь стало страшно. Они добрались до конца, он добрался до конца, и сейчас он не знал, что дальше делать. Перед ним раскинулось настолько необъятное пространство, что начинала кружиться голова, и Ньют в первое мгновение испуганно отпрянул, опустив глаза. Он сам, Томас у него за спиной, каменистая земля под ногами — всё это Ньют внезапно увидел будто со стороны, и всё, что было связано с его жизнью и существованием в этом мире, стало таким маленьким… Пустота притягивала взгляд, но стоило отвести глаза от пожухлой травы и посмотреть на слегка шевелившееся море у них глубоко под ногами, накатывала пугающая растерянность. Куда смотреть? Зачем? Почему здесь так пусто? Какое-то время Ньют в замешательстве пытался найти хоть что-нибудь, за что можно зацепиться взглядом, а потом понял, в чём дело. Раз у него не было больше никаких ориентиров, он всегда может найти линию горизонта. Тонкая серая полоса на умопомрачительно большом расстоянии от их малюсенького мирка, граница двух реальностей, и её вид, её четкость, вещественность принесли Ньюту облегчение. Теперь он знал, что искать.***
Томас чувствовал, как Ньюта трясёт. Видел, как тот лихорадочно оглядывался на открывшееся им пространство, как он внезапно растерялся. Будто очнулся ото сна и обнаружил, что оказался в совершенно незнакомом месте. А потом Ньюта отпустило. Он расслабился, едва не обмяк у Томаса в руках и, запрокинув голову, прикрыл глаза. Ветер шевелил его лёгкие волосы, едва живые травинки незаметно гладили их по щиколоткам, а сам Ньют просто вдыхал этот пустой воздух и будто наполнялся сам этой лёгкостью и этим ветром. У него кружилась голова, но он этого не замечал — колыхавшаяся под ногами земля уже почти не чувствовалась. Ещё немного, казалось ему, и он станет лёгким настолько, что сможет взлететь в серое небо и добраться до границы на горизонте — так хотелось выбраться из этой зыбкости и найти что-нибудь настоящее. А потом у Ньюта в голове что-то щёлкнуло, перед глазами полыхнуло ослепительно-красным. Ноги у него подкосились, и, вместо того, чтобы взлететь, он потерял сознание.***
Наверняка Томас был уверен, что перед тем, как столкнуться в школьном коридоре, они даже не догадывались о существовании друг друга, но Ньют знал (хоть и думал, что никогда и никто не заставит его в этом признаться), что впервые увидел его во время первой осенней игры. Ньют в баскетбол не играл и никогда им особо не интересовался, но в тот день неизвестно по какой причине пошёл со всеми в зал и пожалел об этом в ту же минуту, как игроки вышли на поле. Раньше он считал, что вполне способен держать себя в руках, да и не попадались ему в школе парни, которым бы удалось серьёзно его зацепить. Но вот Томас, этот вроде бы обычный парень в красной футболке с номером 24 на спине… Сначала он был просто красивой картинкой, на которую Ньют засмотрелся в первые же минуты, успокаивая себя тем, что этот парень — новенький, да и остальные тоже без проблем на него пялились. А потом он обратил внимание и на его игру. И даже не на пасы и броски в корзину с противоположного конца поля, от размеренности и уверенности которых что-то вздрагивало у Ньюта между ребер, а на взаимодействие с другими игроками: на то, как легко и точно (если не сказать «вежливо») он отдавал пасы, не пытаясь снести ловящему голову, как на ходу, в пылу игры извинялся перед теми, кого случайно оттолкнул. И это понравилось Ньюту даже больше, чем его широкие плечи. Ньют очень быстро понял, что пропал. С ног до головы. Окончательно, бесповоротно и, что было хуже всего — безнадёжно. В основном потому, что не он один обратил внимание на этого симпатичного новенького, и на первом же обеде после игры вокруг Томаса уже клубились стайки девчонок. И он, казалось, был совсем не против. Этот Томас, судя по всему, был из тех людей, что очень легко и быстро вливаются в любую компанию и находят общий язык со всеми. Так что неудивительно, что и среди парней в скором времени нашлись те, кто был не против позвать Томаса поиграть в мяч после уроков, сходить в кино или куда там ходят люди, чтобы хорошо провести время. Они с Томасом учились в параллельных классах, и иногда Ньют даже этому радовался, а потом Томас взял и перевёлся — Ньют не был уверен, что так вообще можно, но, скорее всего, директриса попросту не смогла устоять перед его обаятельной мордашкой. В любом случае, вне зависимости от мотивов миссис Грэйвен, однажды утром Ньют явился в школу и едва не умер от остановки сердца, когда открыл дверь в класс и столкнулся нос к носу с тем, кто занимал все его мысли целую неделю. С того момента Томас стал попадаться ему на глаза чаще, чем Ньют мог вынести. Его бесило всё — и то, как легко и просто остальные могли подойти и хлопнуть Томаса по плечу, что-то рассказать, о чём-то спросить, и Томас отвечал им всем, а Ньют мог только смотреть. И то, как у кого-то уже появились планы, договорённости, и когда кто-то на перемене или после уроков кричал на весь коридор что-то вроде «Томас, в прошлый раз было круто, давай ещё сходим!», и то, что при этом сердце Ньюта переполняла беспомощная зависть. Он не считал себя размазней или тихоней, да и не был таким, иначе они с матерью не выжили бы после того кошмарного развода, но в присутствии Томаса этот его железный стержень плавился и поддавался, оставляя Ньюта совершенно беззащитным и дезориентированным. За два первых учебных месяца он не сказал Томасу ни слова, невольно избегал его, и неудивительно, что тот в конце концов это заметил. Как-то они встретились в библиотеке (Ньют так и не понял, произошло это случайно или нет), разговорились — сперва о домашнем задании по экономике, которое обоим не понравилось, потом о Хэмингуэе, и Ньют едва не сошёл с ума, пока не отделался от этого парня. Но Томас, кажется, не обиделся. По крайней мере, встретившись с Ньютом на следующее утро в коридоре, он помахал ему рукой и улыбнулся, и тому снова стало стыдно за вчерашнее — Ньют буквально сбежал из библиотеки (воспользовавшись моментом, когда Дилана отвлекла какая-то девчонка), красный, растерянный и запутавшийся окончательно. Потом как-то выяснилось, что они живут на соседних улицах, и постепенно — ох, точно, что постепенно, очень постепенно, — Ньют перестал шарахаться от Томаса. Они начали возвращаться вместе домой, сначала молча или перебрасываясь глупыми, ничего не значащими фразами, которые Ньюту казались ужасно нелепыми, но Томас был поистине удивительным. Его аура, настрой, да как ни обзови, — его простота и весёлый характер сумели совершенно незаметно пробиться сквозь защитный панцирь Ньюта. Ньют не смел на большее даже и рассчитывать, не надеялся даже на более крепкую дружбу — хоть время, которое они тратили на то, чтобы не спеша пройти пять кварталов, принадлежало только им двоим, стоило Томасу переступить порог школы, как его сразу подхватывало водоворотом из чужих лиц, историй, дел и идей, и тот успевал только бросить Ньюту немного извиняющееся «Увидимся позже». Такое язык не поворачивался назвать дружбой, но Ньюту было достаточно и этого. Томас жил на один квартал ближе к школе, поэтому каждый день у Ньюта было время на то, чтобы успокоить мысли и прийти в себя до того, как он сам появится дома. Это было удобно, потому что позволяло избежать лишних вопросов от матери, хоть она и не сильно интересовалась его друзьями. Но однажды всё изменилось. Однажды, уже где-то в середине ноября, вместо того, чтобы, как раньше, попрощаться у невысокой изгороди и оставить Ньюта наедине со своим разгорячёнными мыслями, Томас предложил проводить его. Сердце Ньюта пропустило удар и он, не успев даже подумать, сразу же отказался, но Томас с наигранной серьёзностью выдал, что теперь его очередь провожать Ньюта до дома, да к тому же уже темно, а он, видите ли, беспокоится. И Ньют, как всегда, согласился. Он всегда с ним соглашался, не мог не соглашаться, и Томас скорее всего знал это не хуже него. Успокаивая себя тем, что это просто так и ничего не значит, не глядя на Томаса и почти его не слыша, Ньют довёл его до своего дома. Остановился перед калиткой и повернулся к нему, опустив глаза, как провинившийся ребёнок. Томас, засунув руки глубоко в карманы куртки, с любопытством оглядел их аккуратный кирпичный коттедж и что-то даже произнёс, но Ньют не разобрал ни слова. Не дождавшись ответа, Томас как-то странно хмыкнул, а когда Ньют опомнился и всё-таки поднял на него взгляд, внезапно улыбнулся. Вытащил руку из кармана, но вместо того, чтобы, как обычно, просто обнять на прощание, сгрёб в кулак куртку Ньюта на груди, резко дёрнул его к себе и поцеловал в холодные, приоткрытые от удивления губы. Ньюту в тот момент показалось, что он вот-вот грохнется в обморок. Первое мгновение он пытался отстраниться, но Томас держал его крепко, и Ньют перестал вырываться. Просто испуганно замер, не веря тому, что чувствует, а потом Томас мягко притянул его к себе за талию, заставив сделать шаг ему навстречу, не разрывая поцелуй, обнял, и Ньют поверил. Он всегда ему верил.***
Ньют был счастлив, он наслаждался счастьем целых две недели, наслаждался своим правом на эти тёплые руки, за которые теперь мог держаться и в которых теперь мог засыпать, и тёмные глаза, наслаждался тем, как Томас во время уроков иногда оборачивался на него — просто так, чтобы пересечься взглядами. А потом Томас исчез. Просто однажды утром они не встретились ни у калитки Ньюта, ни у перекрёстка, ни в школе, и к середине учебного дня Ньют понял, что что-то случилось. После школы бегом отправился к Томасу домой, но наткнулся лишь на небольшую табличку «Продаётся», повешенную на прутья знакомой калитки. Он помнил, как растерянно стоял на тротуаре, под первыми в этом году зимними снежными хлопьями, как потерянно оглядывался на пустые окна и как сильно ему хотелось закричать. Потом всё прояснилось, Томас позвонил вечером и рассказал о причинах внезапного отъезда — его дед был при смерти, вся семья хотела собраться на проводы, и они были просто вынуждены уехать. «Я бы ни за что не бросил тебя, солнышко, но мы должны попрощаться, понимаешь?». И Ньют понимал. Но это всё равно не мешало ему чувствовать себя брошенным. Он не мог винить Томаса в том, что произошло — он никогда не мог его ни в чём винить, но кто-то же был во всем этом виноват?! Всё же было так прекрасно! И он пришёл к единственно верному, как ему тогда казалось, выводу — виноват он сам. В том, что привязался. Он же знал, что бывает после такого, разве ему не хватало примера матери? Видимо, не хватало. И в итоге он остался в Англии, среди заплаканных полей и деревень, а Томас уехал на другой конец мира.***
В следующий раз Томас вернулся в его жизнь через два года. Ньют заканчивал школу и поступал в колледж, поступил успешно и с восторженным и взволнованным настроением, с чувством какого-то предвкушения переехал из своего маленького городка в Лондон. Джи встречала его там, на вокзале — прекрасная, раскрасневшаяся от мороза и со снежинками в кудрявых волосах. В тот год всё было странно — и внезапный снег в сентябре, и так же внезапно появившаяся в его жизни Джи, которая принесла ему умиротворение. И он должен был знать, что это не может продолжаться долго. Особенно в такой год. Он столкнулся с Томасом по пути домой. По пути в квартиру, которую они уже два месяца снимали вместе с Джи. Осенью, даже такой ранней, в Лондоне темнело быстро, и Томас, выступивший из тени ему навстречу, показался Ньюту чем-то нереальным. Он испугался его. Испугался, как испугался бы привидения давно умершего человека, и замер, одолеваемый сомнениями и противоположными по смыслу порывами. Одна его часть, истосковавшаяся, та, которая ждала от Томаса сообщений, стремилась ему навстречу. Вторая заставляла стоять на месте, более того, будто придавливала к земле. Томас бросил его. Томас уже один раз разрушил его жизнь, а теперь, когда у него наконец-то всё наладилось, пришёл, чтобы что? Разрушить её ещё раз? И, даже если это была не обида, а страх ещё одного падения, если он боялся боли, то как же Джи? Он ведь любил и её тоже, и не мог так с ней поступить… Томас извинялся, а Ньют слушал и молчал. Просил прощения, а Ньют отводил глаза. Томас шёл за Ньютом до самого его дома, и замолчал, только когда Ньют в отчаянии, уговаривая не только его, но и самого себя, сказал, что у него есть девушка. Замолчал, будто не поверил. В тот раз они так и не достучались друг до друга. Томас, который приехал в Лондон по делам своего отца, узнал о Ньюте почти по ошибке. Всколыхнув все старые чувства, подняв их со дна, и вместо того, чтобы выполнять поручение, бросился на поиски. Нашёл. И легче не стало. Ньют переболел им и продолжил жить дальше, но Томас не мог его отпустить.***
В третий раз свёл их Минхо. Совершенно случайно. Томасу нужна была комната в Лондоне, а Минхо — его старый друг по баскетбольной команде, с которым они даже учились вместе на подготовительных курсах, но потеряли связь после того, как Томас поступил, а Минхо провалился, — Минхо вызвался помочь ему. Он собирался после второго курса уехать по обмену в Корею, так что предложил Томасу свою долю в аренде квартиры, и Томас согласился, не зная, что это его решение обернётся почти катастрофой. Нет, въехал Томас без проблем, их домохозяйка, миссис Аддерли, была совсем не против, да и соседи ему понравились. Минхо предупредил, что снимает квартиру с ещё одним парнем, который сейчас на стажировке где-то в Шотландии, а затем уехал на несколько дней к родителям за необходимыми документами. Так что с этим парнем Томас знакомился сам. Ньют едва не закатил истерику, когда встретился с ним на пороге. Едва. Но сдержался. Кричать он никогда не любил, так что позвонил Минхо и яростным, но до смешного сдержанным тоном потребовал объяснений. Вторым его порывом было съехать. Немедленно. В ту же секунду, как он понял, что Томас всё-таки вынужден остаться, и выпроводить его не получится. И этот порыв прошёл, и Ньют остыл и взял себя в руки, но теперь Томас каждый день встречал лишь его безразличные, холодные взгляды, иногда с лёгкими нотками раздражения. Ньют пытался удержать дистанцию. Заставить и Томаса, и самого себя устоять и не скатиться в те воспоминания, которые ещё оставались. И у Ньюта получалось лучше, чем у него. Только через полгода Томас узнал, да и то не от Ньюта, что случилось с Джи, и ему стало ещё хуже. Злые языки, сплетни и совсем немного правды сделали своё дело, и после их встречи тогда, осенним вечером несколько лет назад Джи и Ньют расстались. Ньют вышел из этих отношений потрёпанным и полностью раздавленным, бросил учёбу и едва не впал в депрессию, когда Минхо нашёл его и помог встать на ноги. А потом Томас вернулся. Неудивительно, что теперь Ньют пытался не подпускать его к себе, его — человека, который так глубоко забрался в его душу и так часто вплетался в его жизнь, что отравил его собой. Это было больно, и Томас понимал. В конце концов они перестали огрызаться друг на друга, перестали ссориться и постепенно начали вести себя, как хорошие знакомые, но теперь Томас чувствовал, что Ньют изменился. Томас ещё в школе заметил, что Ньют сам по себе — человек волевой и несгибаемый, всегда готовый ко всему — или почти ко всему, и только у него, у Томаса, получалось растопить, смягчить этот сильный характер. Потому что его Ньют был готов пустить ближе, чем остальных. Теперь Томас встретился с человеком, который не подпускал к себе никого. Ньют оставался для него таким же, каким его видели другие люди — спокойным, уверенным и прагматичным, уже не злым, иногда даже весёлым, но больше Ньют не доверял ему так, как раньше. Теперь у Томаса уже не было той возможности хоть немного согреть чужое сердце: сердце было надёжно закрыто.***
Ньют не знал, как напугал Томаса, когда кровь хлынула у него из носа с такой силой, что забрызгала даже траву у них под ногами. Ньют не знал, как Томас в ужасе и едва не со слезами звонил в скорую, как заплетающимся языком пытался описать их местоположение, как он ждал за дверями палаты, в которой закрыли Ньюта, как он нервно метался по холлу больницы, как звонил матери Ньюта, звонил Минхо. Не знал, что Минхо приземлился в Лондоне двенадцать минут назад, а его мать купила билет на скоростной поезд. Всего этого Ньют не знал, потому что ещё не проснулся. Врачи говорили, что действие анальгетиков скоро ослабнет, и он придёт в себя, но пока что Томас ждал в коридоре на одном из этих бессмысленно-мягких кресел, а Ньют в ужасе и смятении метался по какому-то лабиринту, непроглядно-тёмному, мрачному, жуткому лабиринту в попытках сбежать от ужасного чудовища. Его не было видно в кромешной тьме, но Ньют знал, что оно огромное и бесформенное, с десятками мягких мерзких отростков-рук, безглазое, но всё равно всевидящее. Иногда ему казалось, что эти жуткие щупальца уже ползут по его плечам и обвиваются вокруг шеи и груди, и тогда с его губ срывались жалкие умоляющие всхлипы. Этого монстра не было слышно, но Ньют знал, что оно вязко и в то же время быстро преследует его, сокращая расстояние с каждым поворотом. Он знал, что оно хочет его убить. И знал, что если позволит этому ужасному созданию догнать его, то исчезнет. Задыхаясь и почти рыдая от ужаса, Ньют преодолел следующий поворот и внезапно понял, что вокруг становится светлее. Он уже мог различать — едва-едва, — грубую кладку стен, паутину на низком потолке и потёки чего-то белого на полу. Со светом пришёл и звук. Что-то тихо чавкнуло у Ньюта над ухом, и он судорожно отшатнулся, одновременно оборачиваясь. Что-то тёмное шевелилось и вздыхало за углом, который он только что обогнул, темнее окружающих его сумерек, и это что-то вздымалось и приближалось к нему. Ньют попятился, споткнулся о невидимую в темноте трещину, упал, крепко ударившись затылком о каменный пол. На секунду будто отключился, а потом жутко булькающая и хлюпающая тень выползла из-за угла и потащилась к нему. Ньют инстинктивно прижался к полу и обречённо зажмурился. Сил бежать больше не было, и так сильно болела голова… а потом этот чавкающий звук внезапно прекратился, Ньюта накрыло тенью, и ему на лицо что-то закапало. Он открыл глаза.***
Он открыл глаза, ожидая увидеть склонившееся над ним чёрное, бесформенное, сочащееся чем-то липким чудовище, но не увидел никого. Белый потолок, в полумраке казавшийся серо-голубым, тихо гудящие и попискивающие приборы, которые отбрасывали на стены прямоугольники разноцветного света. Завешенное полуоткрытыми жалюзи окно, за которым горит мягкий, хоть и искусственный свет и ходят люди. Больница. Он в больнице, не в лабиринте, он в порядке, с ним всё будет хорошо… а потом вернулись воспоминания о том, как он отключился. Томас. При мысли о нём сердце вздрогнуло, и тут же усилился писк откуда-то справа. Через секунду или две дверь открылась, и в комнату поспешно вошла девушка в белом халате, что-то посмотрела на приборах и повернулась к Ньюту. — Как вы себя чувствуете, сэр? — она пережала какой-то клапан на одной из многочисленных трубок, которыми были опутаны его руки, и у Ньюта закружилась голова. Захотелось попросить эту медсестру перестать делать то, что она делает, но язык его не слушался. — Не волнуйтесь, я просто введу вам успокоительное. — Не надо, — как Томас появился рядом с медсестрой, Ньют не заметил. Он просто уцепился взглядом за его лицо и попытался сфокусироваться на нём, попытался избавиться от ощущения качки, как на палубе отбившейся от причала яхты. Томас что-то говорил, не ему, но он и так бы не понял — ему на грудь будто навалили целую гору подушек, которые давили на рёбра мягкой тяжестью и мешали вдохнуть. — Но, сэр, ему же необходимо по возможности избегать волнений, — попыталась объяснить девушка, но Томас замотал головой. — Я хочу, чтобы он мог говорить, — он оглянулся на бледное лицо Ньюта. — Поймите, мне нужно с ним поговорить. Она замолчала на пару секунд, потом невыразительно пожала плечами и кивнула. — Хорошо, сэр. Если что-то понадобится — в соседней комнате дежурит медсестра. Девушка вернула клапан в прежнее положение (Ньют тяжело втянул носом воздух), вышла и аккуратно прикрыла дверь. Взгляд прояснился. Ньют заморгал и поискал Томаса глазами, внезапно испугавшись, что тот снова ушёл, как и в прошлые разы, но сегодня Томас не собирался его бросать. Да, точно не собирался, потому что тогда бы он не сидел сейчас рядом с кроватью и не водил по его горячему и влажному от испарины лбу пальцами. Но если Томас не бросит его, то тоже погибнет, ведь это чёрное чудовище ещё здесь. Нельзя оставаться на месте слишком долго, нужно идти, и Ньют уже собрался подниматься на ноги, как Томас удержал его. — Нет, Ньют, лежи, тебе надо лежать, — неужели он не понимает, что нельзя медлить? Неужели он не видит этих страшных каменных стен и ползущей тени в дальнем конце коридора? А потом картинка замерцала, и сквозь грубую кладку снова проступил потолок больничной палаты. Ньют вдруг с внезапной безжалостной чёткостью понял, что сходит с ума. — Томас, — хрипло позвал он и не услышал свой голос. Позвал будто в пустоту, и снова ему показалось, что он вернулся в те туннели, а потом Томас склонился над ним, и иллюзия рассеялась. — Томас, дай мне… руку. Что-то важное билось о его губы изнутри, какие-то очень нужные слова рвались на свободу, но всё, что он мог сейчас делать — это открывать и закрывать рот. — Ньют? — снова тёплые пальцы прошлись ему по лбу, стирая выступивший от страха пот, а потом, дрожащие и осторожные, сомкнулись вокруг его ладони, переплелись с его пальцами. И будто дали ему немного своей силы. Ньют сделал титаническое усилие и заставил себя вернуться в реальность. Моргнул, посмотрел в упор на Томаса. — Я умираю, — еле сумел выдавить он и попытался усмехнуться, но у него не вышло. По лицу напротив пробежала волна, но что это значит, он уже не помнил. У него не было времени вспоминать, у него было кое-что очень важное, что он должен был произнести. — Я… — Тише, Ньют, пожалуйста, тише, — глаза напротив, не такие тёмные, как у него, блестели, как звёздочки, и Ньют подумал, что никогда ещё не видел ничего более прекрасного. — Нет, послушай меня, послушай меня, — Ньют слегка повысил голос, не давая Томасу снова себя остановить, и слова сорвались в неразборчивые хрипы. Он замолчал, глубоко вдохнул и начал заново. — Не знаю, почему не сказал тебе этого раньше, не знаю, чего ждал или боялся, или… неважно, нет времени, просто знай, что я давно простил тебя. — Я знаю, солнышко, — голос у Томаса дрожал почти так же, как у него самого. — Ты же никогда не умел злиться долго, да? — Да, — Ньют слабо улыбнулся, и Томас попробовал улыбнуться в ответ, дрожащими губами. А потом Ньют прикрыл глаза и почти прошептал: — Томми… пожалуйста, поцелуй меня. И Томас наклонился к его осунувшемуся лицу и прижался мокрыми от слёз губами к его губам. Слёзы капали Ньюту на щёки, и он не мог не подумать, что это очень похоже на те капли, что роняли щупальца чудовища, а потом открыл глаза, чтобы взглянуть на Томаса в последний раз, и не увидел ничего. Внезапно хлюпанье возобновилось, и лицо Ньюта будто накрыли огромной, липкой и бесконечно-чёрной простыней. Внезапно один из аппаратов у кровати замигал красными лампочками, и по комнате поплыл ровный непрерывный писк. Томас почувствовал, как ослабли и разжались чужие пальцы у него в руке. Отстранился от ещё тёплых губ, сгорбился на стуле рядом с кроватью и спрятал лицо в ладонях.***
Телефон, забытый Томасом на сиденье в коридоре, музыкально пискнул. Если бы кто-нибудь любопытный в этот момент сунул нос не в своё дело, то смог бы увидеть на проснувшемся экране сообщение от Минхо.«Мне осталось 30 километров, как он?»
Но, даже если бы Томас увидел это сообщение, он не смог бы на него ответить. Как? Я не знаю… Но у него больше не болит голова.