Le venin de la haine

— ...ничего не случилось бы, если бы этот чёртов Монтекки не проник в мой дом! — Ничего бы не случилось, если бы ваш Тибальт не был бешеным зверем, жаждущим крови! Бартоломео делла Скала, герцог Вероны, массировал виски, откинувшись на резную спинку кресла. Перепалка между Монтекки и Капулетти длилась уже почти час, и всё, что сейчас выкрикивали друг другу в лицо два распалённых злобой и негодованием сеньора, он успел выслушать не по одному разу и теперь мог бы процитировать все их аргументы в правильной последовательности, ни разу не ошибившись. Желания выслушивать всё то же самое заново у него не было ни малейшего, зато желание заткнуть спорщиков нарастало с каждым мгновением. — Ничего из этого не случилось бы… — Ничего из этого не случилось бы, если бы ваши семьи не враждовали! — окончательно потеряв терпение, рявкнул герцог. — Молчи, Доменико, молчи. Я знаю, что ты хочешь сказать. Ты обвиняешь детей в том, что они не увидели друг в друге заклятых врагов? Ты обвиняешь детей в том, что они влюбились друг в друга? Сам-то ты в молодости не влюблялся, небось, никогда — хотя погоди, я припоминаю имена твоих пассий. Сколько их было, пять? Десять? Больше? Каждая красивая девушка взор притягивала, да? Синьор Капулетти отвёл взгляд, и Бартоломео нехорошо усмехнулся, поднимаясь. — Молчишь, Доменико? Поделом. Молчи. Дочь твоя не пыталась с тобой говорить? Ну конечно, пыталась, и ты её не услышал — у тебя на лице всё написано. Я слишком хорошо тебя знаю — и твою глухоту, и упрямство твоё слепое знаю, Доменико. И ты, Тиберио! — герцог резко развернулся к стоявшему поодаль синьору Монтекки. — В чём виноваты дети? Ромео и Джульетта — в своей любви? Тибальт — в том, каким его воспитали? Меркуцио — в желании защитить друга? Парис — в своей скорби о погибшей невесте? — голос Бартоломео дрогнул и сорвался, и в зале повисла тяжёлая тишина. Синьоры Монтекки и Капулетти молча переминались с ноги на ногу, не осмеливаясь заговорить. Сейчас главы враждующих семейств были на удивление похожи: привычное противостояние красного и синего в одежде сменилось траурным чёрным; в лицах у обоих — одна и та же боль, тот же гнев, то же упрямство… и та же нерешительность. Бартоломео тяжело вздохнул. Провёл рукой по лицу. Весь его гнев вдруг как-то улёгся, угас, сменившись бесконечной тоской и апатией. — Взгляните друг на друга, заклятые вы враги, и поймите, наконец, что вы в зеркало смотрите, — он отвернулся от обоих, и в голосе его послышался такой холод, что Монтекки и Капулетти, несмотря на всю взаимную неприязнь, переглянулись, одинаково озадаченные подобной переменой. — Или идите к чёртовой матери и заколите друг друга на дуэли, пытаясь отомстить друг другу за гибель детей. Только не забудьте, что больше всего эти дети хотели мира. Мирной жизни и любви, а не вражды и смерти. — Монсеньор… — Мой герцог… — Молчите. Оба. Эскал наконец обернулся, и главы семейств невольно попятились, содрогнувшись, — такая ненависть была в его холодных глазах, впервые ничем не прикрытая, впервые получившая волю. — Пускай вы не хотите учиться на своих ошибках, но… Я жалел вас, я был к вам милосерден; я был неправ. И поэтому я говорю: вы заключите мир. Полный. Абсолютный. Между вашими родами больше не будет ни распрей, ни стычек, ни крови, ни убийств, — правитель обвёл обоих тяжёлым взглядом. — Если же нет — клянусь своими детьми, которые пали от руки ваших детей, из-за вашей вражды, и остались неотмщёнными: я уничтожу оба ваших рода. Вы будете болтаться на виселице в центре города, и ваши семьи — рядом с вами. Герцог отвернулся к окну. Взглянул на небо — такое же чистое, такое же синее, как в день злополучной дуэли. — И да поможет мне бог.