До сих пор я был щедр. Но я могу быть и жесток.
Она восседает пред излюбленной серебристой поверхностью зеркала со скошенными краями, любуясь своим отражением. Она очаровательна и смутно довольна своей красотой. Её кожа сияет; гладкость, подобная атласу, и лёгкий румянец, как распускающаяся роза. Как прекрасен изгиб её коралловых губ, соблазнительно приоткрытых, словно ожидающий поцелуя любовника. Её пальчики рассеяно теребят сияющий завиток вороного локона, с изысканным артистизмом скользящий по её ключице вниз, туда, где холмик её плоти встречается со швом мерцающего лифа. Она неимоверно восхитительна, буквально осыпана драгоценностями, облачена в слои шелестящего шёлка и струящегося шифона. Возможно, самое красивое в ней — глаза, чистейшие нефритовые озёра, обрамлённые густыми ресницами... и тем не менее именно её глаза — то, с чем она не хочет встречаться взглядом: смотрит сквозь них, но никогда не смотрит глаза в глаза, ибо когда она делает это, в её голове раздаётся странный стук, будто кто-то колотит в оконное стекло, крича, чтобы его выпустили. В зеркале за её спиной отражается будуар, заваленный редкими драгоценными вещами. Полки заполнены приятными для глаз безделушками: хрупкими изящными статуэтками, хрустальными вазами и ценными мелочами. Серебряная подставка для лампы, выполненная в виде молодого деревца, кивающего под тяжестью плодов, сделанных из гроздей рубинов, сапфиров и изумрудов. На её подоконнике сидит механический соловей, созданный из тонкого кованого золота, который иногда издает мелодию, похожую на флейту, и хлопает филигранными крыльями. Каждое изделие — дань его изящным пальцам, мечта представала в виде хрустального шара и преподносилась в конце каждого ночного маскарада. Ей интересно, каким станет его следующий подарок. Похоже, ему лучше знать, что желает её сердце… но у неё есть странная прихоть, ведь спроси он её — она бы ответила: книга. Но он никогда не спрашивает. Звук за дверью предупреждает о его приближении: алмазные подошвы его туфель глухо стучат по мраморным плитам коридора. И как всегда, по её телу пробегает дрожь. И дело не в том, что она его боится. Хотя, возможно, так и есть. Как бы то ни было, покалывание ледяными иглами начинается в сердце и распространяется дальше по венам, даже притом, что её сердцебиение учащается, а щёки горят ярче. Она оглядывается, чтобы увидеть, как тихо поворачивается серебряная ручка и бесшумно распахиваются белые двери. Он появляется на пороге, обрамлённый, будто неземная картина: высокий, великолепно одетый и обманчиво стройный — ей прекрасно известна сила его жилистых рук, мускулистая ширина плеч под богатыми слоями атласа и бархата. — Добрый вечер, Миледи. — Его голос вежлив, ласков и слегка насмешлив. Он приближается к ней с томной грацией, рассматривая её великолепие в отражении зеркала, в его глазах читается одобрение. Эти глаза… один — голубой лёд, и другой — чёрный оникс, и оба блестят чем-то, что она не может прочитать, чем-то, что лежит между желанием и алчностью. Есть нечто ликующее и лукавое в изгибе его губ, но чем ближе он подходит, тем труднее разглядеть что-либо за его ослепительно жестокой красотой. Он наклоняется к ней, его губы касаются её уха. — Идём, моя королева. Мы не должны опоздать. Моя королева. Почтительное обращение звучит чарующе величественно и значимо, в ответ её спина выпрямляется. «Я королева», — думает она. «Да… да, должно быть, так и есть. Вот же моя диадема». Она тянется к сверкающему полумесяцу, лежащему на атласной подушке, и надевает его поверх тёмных волос. За ее спиной его улыбка становится шире, она вновь ощущает нечто неприятное под фасадом учтивости. Переплетение шипов под клумбой роз. Он подходит к ней и с невероятным изяществом отвешивает полупоклон, галантно протягивая ей руку в перчатке.***
Они танцуют до рассвета. Музыка обвивает её тело, пленяя ноги так, что она едва замечает часы, что проносятся мимо, как одна из вальсирующих пар, что окружают их. Огромные часы с позолотой нависают над сверкающим бальным залом, но её партнёр кружит так быстро, что она не в силах разглядеть циферблат цвета слоновой кости. И каждый раз, когда пробивает час, он наклоняется и ловит её губы в поцелуе, отвлекая от оповещающего звона. На вкус он соблазнительное сочетание, как нектар, сырая земля и середина зимы. Сладкий, горький и насыщенный. Море непристойно гротескных масок окружает и обволакивает её, и хотя она знает, что видела их раньше, возможно, сто, а может, тысячу раз, она не может точно вспомнить —всё же её пугают сверкающие злобные глаза, смотрящие на них. Её тревожит мысль, что они жаждут разорвать её на части и танцевать в луже её крови. Но покуда он по-собственнически прижимает её к своему телу — она в безопасности от их злобы, именно поэтому она сильнее прижимается к нему, смотря, как его губы торжественно изгибаются. К концу ночи её туфли изношены и изодраны.***
Он провожает её обратно в комнату и вручает подарок. Стоит её пальцам сомкнуться на сияющем шаре — он превращается в прекрасное ручное зеркало из слоновой кости, богато украшенное резьбой и инкрустированное бесценными жемчугами. В его отражении движется миниатюрное изображение их танца. — Тебе нравится, моя королева? — он спрашивает её с напряжением и едва сдерживаемым нетерпением в голосе. — Да, — отвечает она, завороженная великолепным предметом. Она гладит глянцевую ручку и с удивлением проводит подушечками пальцев по зачарованному стеклу. — Он твой, — говорит он, — но ты должна дать мне ответный подарок. Она смотрит на него снизу вверх, и лёгкое смущение заставляет её нахмуриться. — Но я ничего не могу тебе дать. — Она слышит свой голос. Слова вылетают автоматически, как реплика из пьесы. Она уверена, что произносила их бесчисленное количество раз. — Потому что у меня ничего нет. Он проводит пальцем по изгибу её плеча. Она задыхается. Его рука без перчатки и прикосновение — холодны, как лёд. Как мороз он обжигает. — Тогда мне придётся забрать его у тебя. — Он бормочет, подводя её к кровати.***
Мучительное, неизбежное наслаждение, боль от того, что он внутри, — столь же невыносима, сколь восхитительна. Его ледяное тело искушает и жалит, пока сам он утопает в её смертном тепле, его рот с жадностью утоляет жажду власти её страдальческими криками и стонами эйфории. Она извивается и выгибается, по очереди прося и умоляя его: остановиться, продолжать, сжалиться и дать больше. И когда уже нет сил терпеть, когда экстаз становится близок к агонии, она тщетно пытается вырваться, но её обездвиживает не просто неумолимая хватка его пальцев, сжимающая запястья, или безжалостные толчки и рывки его худого тела. Она связана и поймана в рабство, в его мерцающие сети силы, но осознание приходит только тогда, когда она меньше всего может сопротивляться. — Да, — он шепчет ей на ухо с каждым глубоким и ритмичным рывком. — Да, моя… только моя, да-да, Сара… На мгновение это имя странно отдается в её ушах, словно бормотание на чужом языке, а потом что-то щелкает, она судорожно вздыхает — и она знает, знает всё, всё ясно, словно в её голове зажёгся свет. — Я не королева, я Сара! Сара Уилльямс! Она громко кричит, больше от ярости, чем от страха, бьётся, кусается, царапается и пинается. Но он только смеётся и толкается сильнее, она помнит — это его наказание, его месть: отвергнув его любовь и власть, она навлекла на себя ужасное наказание вечной ненависти и бесконечной злобы. Как только надежда покидает её, точно так же, как способность к борьбе, она перестает сражаться под побеждённый плач. Её отчаяние подталкивает его к немедленному оргазму: с громким стоном его тело содрогается и трепещет от освобождения. Когда он изливается, её охватывает непреодолимая волна экстаза, что пульсирует в её сжимающейся сущности и охватывает всё тело, пока она не кричит от собственного блаженства. Туманная пелена опускается: она забывает, кто она и почему она здесь, есть только он и его победно горящие глаза, которые смотрят на неё сверху вниз.***
На следующий вечер она вновь сидит перед зеркалом, глядя на своё отражение, смутно довольная своей красотой