В такие моменты

Бакуго не просыпался. Надсадно дышал, хрипел, метался по больничной койке, но глаз не открывал. Иногда он затихал. Лежал неподвижно, дышал еле-еле, а лицо становилось таким прозрачным, что сливалось с кипенно-белой простыней. В такие моменты Деку сам старался не дышать. Прислушивался к ритму собственного сердцебиения, пытался услышать, как стучит сердце Бакуго − слабо-слабо, еле-еле выстукивая в такт сердцу Изуку. В такие моменты Деку казалось, что Бакуго умирает. Он представлял себе мумию Бакуго - скукоженную, сухую, пожелтевшую, с судорожно сжавшимися пальцами, обтянутыми тонкой, как папирус, кожей, но все также упрямо хмурящую брови. Он представлял себе, как тело Бакуго раздует. Как будут пузыриться мышцы, обтянутые синюшной кожей, как едкое трупное зловонье заменит собой воздух больничной палаты. Каждую ночь он видел один и тот же кошмар. Кошмар, в котором Бакуго и впрямь переставал дышать, а он в панике жал красную кнопку вызова персонала. Он видел, как медсестры врываются в палату, слышал, как собственное сердце отстукивает нестройный, навязанный кошмаром, ритм. Чувствовал едкий запах спирта, за неделю, проведенную в палате, осточертевший настолько, что каждый вдох отдавался в желудке почти привычной тошнотой. Слышал, как пищит пульс, отмеряющий остаток жизни Бакуго, видел, как ломается прямая на экране монитора. Изуку просыпался с бешено колотящимся сердцем, ухнувшим куда-то вниз, лихорадочно долбящим за сводами ребер. Он подрывался на кровати и в панике вертел головой, заставляя покрасневшие глаза постепенно привыкать к спеленавшей палату темноте, фокусировался на силуэте Бакуго, грудь которого едва заметно приподнималась, и сам делал вдох только после того, как убеждался, что Бакуго еще дышит. Каждое утро к ним заглядывала Мицуки. Она что-то говорила Бакуго преувеличенно бодро, ерошила непослушные волосы, складывала руки на груди. Изуку видел, как ее бледные ладони сотрясает легкий тремор, слышал надлом в ее голосе. Видел, как лицо Масару-сана, осунувшееся, разом постаревшее лет на десять, тускнеет, когда они покидают палату. Когда Изуку впервые пришел в себя, перед глазами маячило обеспокоенное лицо Всемогущего. Рядом сидела Инко, заплаканная, изможденная, судорожно сжимающая его левую руку в своих ладонях. Она причитала о том, что он обещал ей больше не лезть в самое пекло. Обещал не рисковать, не подставляться бездумно. Она шептала, что этот год был для него первым и последним в стенах ЮЭй. Инко прятала глаза, не в силах взглянуть на его правую руку. Молчаливый Айзава тенью виновато глядел из-за ее плеча, один его глаз скрывала бежевая медицинская повязка. Глубокая морщина, залегшая на переносице, теперь была его вечной спутницей. Когда они покидали палату, Айзава неловко опирался на костыль, подволакивая раненную ногу. Через неделю они привели с собой Эри. Все это напоминало бы финал третьесортной драмы, закончившейся чудесным спасением, но у Эри ничего не получилось. Она продолжала тянуть из Изуку силы, не способная противостоять своей причуде, пока Айзава, наконец, не заблокировал ее. Инко тихо всхлипывала рядом, все так же не смотря на его руки. Над Бакуго экспериментов не проводили. Каждый раз, когда мама и учителя уходили, Изуку задерживал дыхание, считал до трех и опускал глаза вниз. У него не было руки от кончиков пальцев до самого локтя. Обрубок кости, обтянутый розовым мясом, венчали марлевые бинты, такие же белые, как щеки едва дышащего Бакуго. У самого Бакуго не было целой недели жизни, проведенной в душной палате. Зато были две сквозные дыры в теле ─ одна в районе солнечного сплетения, а другая в плече. Сейчас его торс плотно обхватывали метры бинтов, делая Бакуго еще больше похожим на мумию. Его руки обвивало несметное количество трубок, некоторые тянулись к носу, самая большая и толстая торчала изо рта. Изуку пытался сосчитать их, но каждый раз сбивался, цепляясь взглядом за слабо вздымающуюся грудь. Поначалу он не смел даже подходить к его кровати. Делал пару неуверенных шагов да так и замирал, пригвожденный к полу безмерным чувством вины. Внутри жгло и разъедало, когда он представлял, как острые лезвия причуды разрезают его плоть, оставляют прорехи в его собственном теле. В груди ныло, когда Изуку думал о словах матери. Подставился не он, а Бакуго. Изуку много говорил. Чаще всего извинялся, но иногда давал волю фантазии. Здоровой рукой подтягивал стул к кровати, и усевшись в изголовье, позволял себе помечтать о том, как они оба поправятся и снова смогут посещать занятия, а одноклассникам больше не придется часами протирать штаны в их палате и оставлять дурацкие открытки с пожеланиями скорейшего выздоровления. Рассказывал о том, чем закончилось сражение с Шигараки. Делал паузы, будто ждал, что ему ответят. Молчал о том, сколько тысяч гражданских погибло от рук Лиги, сколько городов было разрушено поступью Гигантомахии, сколько героев оказалось ранено, изувечено и убито полчищами ному. Несмело перебирал негнущимися пальцами сухие соломенные пряди, глотая горячие слезы, когда Бакуго снова не отвечал ему. Пару раз к ним заглядывала Исцеляющая Девочка. Сетовала на Изуку, разводила руками и говорила, что сделала все, что могла, еще когда они оба были в отключке. Дальше организм должен был справиться сам. День ото дня врачи повторяли Мицуки, что состояние Бакуго стабильно, а Изуку добавлял про себя тяжелое. День ото дня Бакуго не отвечал ему и только и мог что втягивать воздух через рот. Иногда Изуку смелел настолько, что, закончив очередной монолог, ─ уже не такой вдохновенный и преисполненный надежд ─ забирался на кровать Бакуго, укладываясь рядом. Неуверенно пристраивал голову на похудевшее плечо, подтягивал к груди мерзнущие ноги, укладывал обрубок руки прямо на грудь Бакуго и тихо выдыхал ему в ухо: ─ Каччан, мне так жаль. В такие моменты Изуку казалось, что дыхание Бакуго учащалось, а ресницы трепетали.