¡Buenas noches!

Она просыпается резко. Сон, просто сон, всё закончилось, всё в порядке, всё хорошо, тише, девочка, дыши. Рукой прикрывает левое веко, прижимает — на месте, не больно, всё хорошо. Это просто кошмар. Это уже прошло. Это просто холод — липкий, вездесущий, вкрадчивый; это просто окно, что забыла закрыть вечером; это капли дождя стучат о карниз; это всего лишь память. Ночник на тумбе мерцает — тёплый апельсиновый свет, почти живой, почти солнечный. Она считает резных бабочек на абажуре. Достаточно долго, чтобы успокоиться. Слишком мало, чтобы потянуло в сон. Бабочки застывают хрупкими тенями, взмахами крыльев шуршит дождь. Она вздрагивает, встряхивается, смахивая наконец наваждение. Надо закрыть окно. Дует. Чешуёй речных змей по лодыжкам — прохлада. Вьётся, сковывает, норовит проползти выше, под броню одеяльного кокона. За шумом дождя шагов не слыхать; Нобара считает их по скольжению ленивых теней и покачивающимся фонарям: три, восемь, двенадцать. Поворот — вспорхнула с ветки птица. Здесь деревья, ночь словно темнее, дождь по листьям почти барабаном. Словно в сказке, мистической, страшной. Шёпот в темноте — это просто шорох листьев; движение — обман водных струй и ветра, танцующего мрака, отголосок ушедшего кошмара. Ничего опасного здесь нет. Только атмосфера, будто со страниц романа, только вес тёплой ткани на плечах. Под нужной дверью полоска света: не спят, открыто, проходи. Символический стук — скорее приветствие, предупреждение, нежели вопрос, — и дверь отворяется от лёгкого нажатия, распахивается почти сама собой. Ждали. Тепло. У окна тарахтит старенький обогреватель, на полу ковёр с длинным густым ворсом. Кружки на тумбе — три, точно ждали. Пахнет шоколадом, корицей и мятой. Спокойно. Можно скинуть надоевшие тапочки, подвинуть парней на кровати и глотнуть горячего напитка, прислушиваясь к разговору. — И всё-таки я хочу сделать шоколадный удон. Круто же! Можно удивить Годжо-сенсея. У Итадори на коленях кролик. Белый, весь такой мягонький даже на вид, с нежными длинными ушами. Сидит смирно, как плюшевая игрушка, только по блестящим глазам да подёргивающемуся розовому носу видно, что живой. Почти живой — шикигами. Как и тот, что запрыгивает на руки к самой Нобаре, топчется деловито, устраиваясь поудобнее. — Ты хочешь подразнить Сукуну, потому что ему не понравилась манга в общем и Догма в частности, — лениво возражает Фушигуро. У него вместо зверька под руками лежит Итадори, и Фушигуро это устраивает более чем: перебирает чужие волосы, гладит, умиротворён и доволен. Наверно, это всё не очень нормально. И собираться по ночам, и шоколад пить, не чистя после зубы, и гладить товарищей по команде, как вздумается. Но те, кого такое волнует, могут подавиться словами и гвоздями, и Нобара Кугисаки им обязательно поможет, если что. Что они знают, эти «волнующиеся». У Фушигуро в полумраке глаза горят по-кошачьи, колдовским зелёным, Итадори задумчиво рассуждает о премудростях готовки и возможности переноса рецептов из манги в мир реальный, а шоколад приятно ложится на язык. Нобара убирает кружку, чувствуя себя полностью удовлетворённой, прижимается плечом к Мегуми, честно делясь с ним и Юджи одеялом, и прикрывает глаза. За окном шелестит дождь, забирая плохую память. Негромко переговариваются Итадори с Фушигуро, обсуждая всякое разное, повседневное, интересное и ерундовое. В руках доверчиво сопит длинноухий комок меха. Хорошо. Спокойной ночи, Нобара Кугисаки.