Стрекочут сверчки. Полная луна давно выкатилась на иссиня-чёрное небо, зажглись звёзды.
Шэнь Цинцю тихо вздыхает, заваривая ранее привезённый братом чай. Место за низким столиком пустует, и внутри клубится праведное раздражение. Ночь будет бессонной или, скорее, таковой из-за кошмаров. А-Юаню не стоило знать, что старшему близнецу зачастую снилось
разное — пытки, тёмный силуэт палача, кто прятался в тени и наслаждался мучениями жертвы. И это отвратительное, до дрожи пугающее и неясно откуда взявшееся убеждение в грёзах: палач желал стереть Лорда пика Цинцзин, уничтожить любые упоминания о нём.
Сладковатый аромат молодых ростков с кусочками сушёного граната заполняет комнату. Шэнь Цинцю взмахом ладони зажигает благовония — и Неисцелимый даёт о себе знать. Му Цинфан предупреждал, что с бесконечными искажениями ци демонический яд будет давать о себе знать частенько, причём безо всякой подоплёки — при использовании большого количества духовной энергии, при малом количестве. Здесь как угадаешь.
Решением выступила бы стабильная помощь от сильного заклинателя или куда радикальное — парное совершенствование. Славно, как после озвученного лекарь пика Цаньцяо самостоятельно и быстро смекнул, что сболтнул лишнего. Подпустить кого-то столь близко? Смехотворно до кровавой рвоты.
Шэнь Цинцю… скучает.
И начинает невольно сжирать себя.
Рабство, недоедание и предательство того, кто обещал вскоре прийти и забрать, но не пришёл — это он снёс давно, будучи ещё ребёнком. Но разлука с братом каждый раз давалась в разы тяжелее, пусть Цинцю знал: порою даже им, связанным крепко-накрепко близнецам, необходимо было дышать порознь. Долг пикового Лорда и Старейшины обязывали, как и обязывали обстоятельства лишний раз не показывать окружающим то, что…
Вообще-то, А-Юань мог бы запросто называться единственным счастьем в жизни Цинцю. Не кусочком счастья, не сахаром, скрашивающим скверный напиток, — именно счастьем. Не потому что выглядел точь-в-точь, а потому что понимал, как никто другой. Шэнь Цинцю мог язвить, убеждать отчаянно, что никто ему не был нужен, однако А-Юань слышал сквозь яд нечто своё — правдивое и глубоко запрятанное в израненной душе: «Не делай мне больно и не смей меня предавать».
Не смей меня оставлять.
Цинцю делает глоток чая и повторно убеждается — всё не то. Напиток не поменялся, зато поменялось восприятие. Когда А-Юань с блаженством вкушал очередную сладость и запивал её этим чаем, вкус на кончике языке казался ярким. Насыщенным.
— Кого там принесло? — строго вопрошает Лорд, не размыкая век.
«Судя по шагам и слегка сбитому дыханию, — Мин Фань», — догадывается он.
Юноше неидеально даются некоторые предметы, но полным идиотом или нестарательным его назвать — подло. Напротив, старший ученик верно угадывает, когда можно беспокоить учителя своим визитом, а когда надобно не попадаться на глаза. За это, пожалуй, Шэнь Цинцю ученика ценил. Не больше, чем Нин Инъин, однако ценил.
Как и ожидалось, Мин Фань нервно чеканит через резную стену — удобно и не нарушать личное пространство мастера, готовившегося отойти ко сну, и не кричать, как необразованный дикарь:
— Учитель, ученик тревожит вас по важному делу.
— Говори.
— Лю-шишу прибыл. Этот ученик… э-э-э, — лжёт ведь, когда делает раздражающие паузы. Но Шэнь Цинцю любопытно — оттого не журит, да и ленно назначать наказание за враньё поздно, — ученик никак не мог уснуть и случайно увидел, как Лорд пика Байчжань летел на мече.
Что за мямлянье? Отвратительные манеры.
— Зови.
Плевать пока что, чем там занимался Мин Фань, раз торчал не в кровати, а на улице. В отсутствие брата и при скверном настроении не хочется устраивать взбучку — это надо переодеваться из ночного одеяния, тащиться к домикам, где отдыхают юные дарования пика, открывать рот и наблюдать за тем, как у кучки оболтусов поджилки трясутся. Зрелище жалкое, особенно если вспомнить, что Мин Фань и его друзья перестали задирать Зверёныша — тот вон как вымахал, разросся в плечах и знаниях.
Шэнь Цинцю морщится от отвращения. Надо же было вспомнить безродную псину, которую А-Юань пригрел на своей груди. Хоть порадовало, что брат перед отбытием взялся за ум и отослал Зверёныша в далёкие земли разбираться с обращениями людей о помощи. Если удастся на пару лун избавиться от сияющей рожи зверя, будет славно.
Ибо что-то с Ло Бинхэ было не так.
По-прежнему не так.
Шэнь злился, приглядывался к нему и не мог найти то самое, что смущало. Что пробуждало первобытные инстинкты обороняться, готовиться к нападению самому. Причина не в щенячьем восторге от вида брата, не в попытках наглого безродного пса вечно угодить, обратить на себя внимание А-Юаня. Вовсе нет.
Что-то посерьёзнее, что-то
опасное было в этом сироте. Внутреннее чутьё никогда не подводило Цинцю.
Лорд Цинцзин, может, успокоился бы, если бы не малейшая вероятность, что дрянная псина навредила бы, тронула бы близнеца. Впрочем, обидь кто-то Шэнь Юаня, мести тому не пришлось бы долго ждать.
— Отрадно, что Лю-шиди так отчаянно жаждет видеть меня, — Цинцю медленно открывает глаза. — Если проделал столь утомительное путешествие на Цинцзин в глубокой ночи.
В мире есть множество вещей, что не будут озвучены не из вредности, зависти или чего кроме, а из-за нутра Шэнь Цинцю. Единственным исключением из всех имеющихся личных правил выступал вечно (и будет) младший брат, к которому дозволено было подойти и молча уронить голову на колени. До кого не брезгливо, неловко или боязно было дотрагиваться.
Однако прикосновения Лю Цингэ терпимы. Дурь вышибать из него — бешеного, подверженного искажению ци и находящегося на грани жизни и смерти из-за упрямства, — было страшно. Страшно и не противно, когда оказался вынужден позабыть про дистанцию и жажду после соприкосновения с чьей-то кожей тотчас вымыть руки с мыльным корнем.
Только-только вернувшийся с очередной бойни, откуда, несомненно, вышел победителем, брат первой красавицы нынешнего поколения выглядел не менее эффектно. Волосы идеально уложены, на одеяниях нет кишок, пятен крови или комьев земли. Создавалось впечатление, словно для Лю Цингэ драки — расслабляющая прогулка.
— Мы пропустили сегодняшний день.
— По моей ли вине? — парирует Шэнь Цинцю.
Лю Цингэ сводит изящные тёмные брови к переносице и чеканным шагом подходит ближе, чтобы сесть напротив с идеально ровной спиной. Такой осанке позавидовали бы все от мала до велика — и сила, и благородное происхождение, и готовность броситься в бой читались в этой позе.
Говорит: «Охотился на горных лютоволков, затем выслеживал Голубую длинноклювую птицу. Но из неё ничего не сготовить». Добавляет со всей серьёзностью: «Если к окончанию срока для следующего обмена тебе становится хуже, подобное не повторится: сперва прибуду на Цинцзин».
— Как видишь, шисюн в порядке. Нет смысла менять свои планы, Лю-шиди.
И всё-таки, каким бы разочаровывающе поздним ни был визит, всяко приятнее провести часть ночи в сносной компании Непревзойдённого Бога войны. Вдруг своим обществом у Лю Цингэ получится на цунь заглушить эту необъяснимую тревогу, сердечное томление, внезапно давшее о себе знать после заката.
Циновая гадюка наливает в свободную чашку ароматный чай и протягивает гостю, кончиком сложенного веера пододвигая и тарелочку с нетронутыми молочными конфетами. А-Юань вернётся скоро — в сию секунду ему сладости ни к чему. Старший Шэнь и так планировал спуститься в ближайший город, чтобы немного «выгулять» молодняк, а заодно развеяться. Покупка сладостей — повод.
Шэнь Цинцю ненавидит тупые оправдания, увиливания. Предельная, иногда сбивающая с ног и разбивающая сердце честность краше, чем пустые надежды и ожидания.
— Это помогает? — вкрадчивый голос вырывает из раздумий.
— Что именно, шиди?
— То, что мы делаем.
Шэнь Цинцю раскрывает веер и медленно обмахивается им, тщательно обдумывая ответ:
— Помощь такого сильного заклинателя не могла остаться незамеченной. К тому же, — слабый кивок самому себе, — ежели этот Шэнь заблуждается и преувеличивает эффективность лечения, то не смеет жаловаться. Лю-шиди не отказал в помощи этому презренному и, что самое важное, Старейшине пика.
У Цинцю был поганый характер — его не любили, им не очаровывались, зато его опасались и признавали мастерство. Какими бы слухами ни полнился мир, добро и честность по отношению брату (изредка — к себе) он уважал, безмерно ценил. Злопамятность, по мнению Шэнь Цинцю, не порок — важно знать, в ком есть гнильца и кто вновь беззастенчиво предаст, кого следует держать подальше.
Грубость, прямолинейность Бога войны с Байчжань милее льстивых речей длиною в Янцзы.
— Я тебя не презираю.
— Неужели? — преувеличенно удивлённо интересуется Цинцю и довольно усмехается, заслышав фырканье. — Никогда-никогда?
— Не после пещер Линси, Шэнь.
Обрубает не ранее заготовленной фразой, не стыдливо или насилу.
Честность — поэтому, признаться, сносить общество Лю Цингэ в последние годы куда проще и приятнее, чем чьё-либо. Непобедимый Бог войны не прекратил быть дикарём, способным искусно выражаться разве что с помощью меча и кулаков. Зато ни перед кем не лебезил, не юлил, а одним своим выражением лица высказывался чётко.
Юэ Цинъюань бы заверил, что никто не презирал Шэнь Цинцю, — и подло бы солгал. Начал бы ссылаться на недоразумения и прочий бред, ибо, раздери его гули, испытывал никому ненужную вину.
Пустая кружка опускается на поверхность стола звонко, разрезает возникшую тишину. Лю Цингэ похоже что не собирается отправляться на родной пик, чтобы хорошенько отоспаться и с утра пораньше «обучать» юных адептов. Несмотря на бодрый вид, почему-то не закрадывались сомнения в том, что после охоты он направился сюда.
Не на пик Байчжань.
— Му Цинфан сказал, что эффект мог бы быть более длительным.
— Мгм, — неопределённо отзывается Шэнь Цинцю, позволяя гостю подлить ароматный, но, увы, остывающий напиток.
Конечно, эффект мог бы быть.
Однако не исключительно при парном совершенствовании, что Шэнь Цинцю априори не подходит, а при близком тактильном контакте. Проще говоря, когда нет преграды между одеждой и плотью того, кто очищает меридианы и избавляет от застоя. Кажется чушью собачьей, но негоже умалять из-за личностных симпатий или антипатий компетентность Лорда пика Цяньцао.
Шэнь Цинцю надеется, что прежние недопонимания вдруг обрушатся лавиной и, до сих пор не забывший ничего из приключившегося с ними, Первый воитель с Цанцюн пропустит рекомендации целителя мимо ушей. Что воспримет это чем-то вроде личного оскорбления или обузы, поэтому филигранно свернёт тему в иное русло. Так нет же — истинные воины не боятся трудностей, не сбегают с поля боя.
— Это можно устроить.
Крепко сжимая веер, Шэнь Цинцю направляется к окну, дабы обуздать ворох мыслей, среди которых затесались не самые приятные воспоминания.
Рабство — это не бесконечный труд, боль, омерзительные прикосновения пьяных гостей господина, но и
последствия. После побега ты волен сменить имя, придумать новую историю, но на коже останутся следы «прошлой» жизни. И всякий раз берясь за книгу или свиток, ты будешь вспоминать, как и почему обучился каллиграфии. Где научился читать.
Десятилетний Шэнь Цзю был уверен, что никогда и ничьим ладоням не позволил бы дотронуться до себя вновь. Что негодяй, совершивший подобную неслыханную дерзость, немногим позже лишился бы конечностей или захлёбывался бы кровью. Но зеленоглазому чумазому мальчику с таким же лицом правила были не писаны.
«Где есть редкость, возникает закономерность», — речи бывшего главы Цинцзин козодоевым криком звучат в ушах.
Юань никогда не являлся препятствием, камнем на шее или соперником. Напротив, брат сглаживал углы, волей-неволей доносил до окружающих, что Шэнь Цинцю тоже был человеком, а не бездушной гадюкой. Взирая на него — игриво тычущего брата в бок, держащего под руку и склоняющегося к уху, чтобы рассказать несусветную небылицу или едко (а он умел, чтобы едко и в точку!) пошутить, — все будто… видели
Шэнь Цинцю.
Не раба.
Не грязного, пришедшего в рванине мальчишку, кто ради того, чтобы вылезти из нищеты и стать кем-то, готов был зубами рвать корни и выкопать яму до центра земной тверди.
Не Цзю — ничтожество с позорным именем, а уважаемого Лорда пика.
«Как бы я ни старался, как бы ни пытался что-то хорошо делать сам, ты делаешь всё лучше. Я бы делился с тобой духовной энергией вечность, но не могу. Я бы забрал Неисцелимый на себя, чтобы тебе не пришлось обращаться за помощью к кому-либо, потому что ты никогда не любил казаться слабым. Но я не могу, потому что слаб сам. Я люблю и дорожу тобой сильнее, чем кем-либо, но не потому что мы одинаковые, а потому что ты — часть меня, а я — часть тебя…»
Как не запомнить это? Как не высечь в памяти, словно братнее откровение — великое наследие, бесценная драгоценность?
Был бы А-Юань счастливее, если бы самочувствие близнеца улучшилось? Сияла ли бы его улыбка пуще, если бы визиты Лю Цингэ были связаны с жаждой испить чай с вкусностями, а не ради борьбы с Неисцелимым?
Да.
Ослабляя завязки, Шэнь Цинцю распахивает одежды ровно по пояс, позволяя тончайшей ткани цвета зелёного трилистника скользнуть вниз. Пальцы незаметно сжимают колени до побелевших костяшек — бесполезно надеяться, что для внимательного взора Лю Цингэ шрамы останутся незамеченными. И горло сжимает невидимая ледяная рука, когда губы шепчут:
— Приступай.
Слабо горят свечи, напротив — в окне — висит огромная луна средь россыпи молочно-серебристых звёзд.
Старший Шэнь борется с жаждой накинуть одежду, спрятаться за ней и выгнать Бога войны из хижины, но терпит. Если из двух зол выбирают меньшее, Цинцю остановит свой выбор на том, кто трепать языком не будет и злом не считается. По крайней мере, в задетую, в сожалеющую святость шиди не играет и под добродетелью не прячет зловоние.
Лю Цингэ принимает позу для медитации, левое бедро его слабо упирается в бедро хозяина пика. И не зазря идола всех байчжановцев и многих других воинов кличут сильнейшим, ибо не сокрытая энергия Лю Цингэ — бушующее море, ветер в степи. Настоящее везение, что искажение ци в пещерах не обернулось ничьей гибелью. Не то либо умер бы Шэнь Цинцю, разрубленный на мелкие кусочки Чэнлуанем, либо владелец меча, убитый нечаянно или в качестве самозащиты.
Мощный поток духовной энергии хлынул не как прежде — более безудержный, сродни глотку свежего воздуха в пыльном помещении. Му Цинфан не солгал: разница была колоссальная, пускай не произошло ничего невероятного. Ладони у Бога войны грубоватые, но не премерзко мозолистые и шершавые, как плохо обработанный кусок древесины. Нет отвращения до подступающего к глотке спазма.
Ничего не спросит? Ни звука от удивления не издаст, потому как на ощупь
это отвратительно?
В прошлом было достаточно частично глупых ситуаций, выставляющих Цинцю мерзавцем. Он не мнил себя святым, но и не желал зла ни одному из глав пиков, включая Юэ Цинъюаня. Ежели подумать, такая потеря обернулась… благом? Что, если без предательства Юэ не было бы судьбоносной встречи с потерянным близнецом?
— Лю-шиди, утоли любопытство.
— Тебя, Шэнь, терзает любопытство?
«А тебя нет?», — про себя поражается Цинцю, озвучивая иное:
— Почему не пожелал получить предсказание от госпожи Мэйинь?
— По той же причине, по которой ты, возвращаясь, хохотал над ним всю дорогу.
Забавно, каким нежданно язвительным бывает Лорд Лю.
Губы трогает улыбка, и веер открывается с чуть слышным щелчком — привычка, над коей не вольно и то, что первый заклинатель не видит лица второго и наоборот. Шэнь Цинцю бы поспорил с «хохотал», ведь подобным промышлял временами лишь брат, не сумев сдержать эмоций. Предсказание действительно повеселило, хоть вместе с тем и оставило неприятный след на душе.
— Тоже бы позабавился.
— Веришь в демонические предсказания?
— Едва ли, — уклончиво отвечает Цинцю, притом абсолютно искренне. — Согласно ему получалось, что я встретил уготованную мне судьбой душу. Но я-то не обманываюсь — вздор.
Лю Цингэ на это молчит — благородный поступок. Незачем лунную ночь портить «почему» и прочими отрицаниями, поучениями.
Как ни к чему и незачем уточнять,
что шиди имеет в виду, заверяя:
— Никто не узнает.
— Будь любезен, шиди.
— …Тогда будет честно утолить и моё любопытство.
Ци циркулирует по меридианам свободно, без застоев. Процедура лечения на сегодня подошла к концу, и проще было бы выпроводить полуночного и, как ни посмотри, незваного гостя прочь. Тем не менее, какой прок? Увиливать после демонстрации болезненного, унизительного прошлого и несвойственной для Горного лорда слабости?
Скрипнув зубами и откладывая веер прочь, дабы ненароком не разломить в мёртвой хватке подарок брата надвое, Шэнь Цинцю сдержанно шипит:
— Внимаю.
— Почему ты готов обратиться за помощью, если она необходима Шэнь Юаню, но если тебе — ни за что не попросишь? Почему будешь терпеть до последнего, зная, что упрямство навредит?
Вот он — краеугольный камень для всего.
Шэнь Цинцю отстраняется, спешно накидывая уже прохладную ткань на давние шрамы, и поднимается на ноги. Символично или нет, но большое серое облако практически целиком скрыло луну. Время нещадно близилось к часу быка.
— Думаю, Лю-шиди заждались на пике Байчжань.
Без возражений, обиженного тона или чего-то, что способно было бы разрушить хрупкий мир:
— Позови, когда буду нужен.
***
Следующие несколько дней проходят спокойно. Шэнь Цинцю даже на провинившихся учеников огрызается нехотя, наказаниями не сыплет, но и крупицы радости не испытывает. Что-то тёмное и густое будто бы нависает грозовой тучей, и это старшему из близнецов Шэнь не нравится.
«Позови, когда буду нужен», — вспоминается частенько, и Цинцю криво усмехается.
Что же это — использовать Лю Цингэ в качестве ищейки, вывалив свои опасения по поводу того, что с братом может приключиться беда? Слыть не просто циновой гадюкой, коей за глаза кличут, но и жутким собственником, кто дорожит братом настолько, что готов запереть на пике и не отпускать? Преувеличение, разумеется, но…
Почему Зверёныш не вернулся доселе?
Если б сгинул где — отрадно. Да только Шэнь Цинцю всегда, к огромному сожалению, знал, что у псины этой имелся потенциал, чтобы стать отличным заклинателем. Его учитель отсутствовал на пике, у него не было правильного руководства для совершенствования, с ним никто не водил дружбу, за исключением сердобольной, но в те времена ещё чересчур наивной во многих вещах Нин Инъин.
И что?
Пёсья верность и упорство поражали. Как и поражало, что взгляд менялся в худшую сторону — с восхищенного вскоре скатился к жаждущему, жадному.
К волчьему.
Так ученики на учителей не глядят.
«Позови, когда буду нужен», — молвил Лю Цингэ и скрылся в ночи, унося с собой тайну. Ежели нарушил бы обещание, глава школы Юэ давно наведался бы в Бамбуковую хижину. А этого «счастья» и даром не надо было.
…Не попросить ли Бога войны
о крохотной услуге? Псину с пика ни за что не выгнать, изжить — увольте, больше нервов сожжёшь да напорешься на фальшивое нытьё, коему близнец — добрая, светлая душа — поддастся.
Что ж, оправдание (весомая причина) нашлось: Зверьё вымахал, разросся и начал обгонять остальных учеников с пика по физической силе. Тем более Юань впервые отослал его на важное задание в одиночку.
Следовательно, — на Байчжань!
Вернётся с хорошими вестями и светящийся, как начищенный медяк, — и тотчас отправится туда. Безупречное место для тех, кто на славу машет мечом, но пипу от гучжэ́ня не отличит, а в поэзии и прочих уроках ничтожество. Вернётся Ло Бинхэ с позором или не вернётся совсем (что предпочтительнее) — Шэнь Цинцю что-нибудь придумает и при данном раскладе.
Убрать, покуда не поздно. Покуда не свершилось дурное.
— Учитель! Учитель!
— Отчего ты кричишь? — ворчит Лорд и медленно движется навстречу голосу любимой ученицы, обмахиваясь веером. День хмурый и ветреный — дрянная погодка.
— Старейшина и А-Ло вернулись, учитель!
Сердце пропускает удар.
Куда без поганой псины, да?
