НЕБЕСА, до Сотворения
Светловолосый сияющий ангел, собрав вокруг стайку собратьев, рассказывал что-то с таким нетерпением и любопытством, как сущий ребёнок, дорвавшийся познавать мир; и хотя в молодой, только созданной Богом вселенной детей ещё не было (а человечество лишь ожидало поры в разработке: масштабный проект на десятки веков), этот ангел действительно напоминал их своей оживлённостью. Имя его, Люцифер, отражалось в улыбке, которая не покидала прекраснейшего из обличий. Он только что сам создал первую среди космической бездны звезду: голубую горящую сферу, которая напоминала и небо, и пламя. Никто не знал, Бог ли его научил или эта звезда родилась по наитию, но Люцифер был любимым среди сыновей Его и имел силы практически творить миры. Правда, в этот момент он творил не миры, не орбиты и прочие части вселенной, а только учил других ангелов и исправлял их движения и восклицания, снова и снова командовал, чтобы они смогли вместе создать по мерцающему сгустку света: — Ох, нет, Гавриил, погоди, у тебя из-под рук выйдет царственный вакуум и ничего больше. Звёзды должны быть живыми! Прислушайся к ней и позволь ей принять свою форму и цвет. Это вовсе не копия… Верно, гляди, Рафаэль, у тебя получается, — вот Люцифер похвалил одного из товарищей. — Огненный хвост! Замечательно. Что тут у нас? Нет, с глазами… пожалуй, Господь не одобрит. Но нас только шестеро… Знаете, звёзды — моя прихоть, ведь, по секрету, Он сотворит Солнце из пламени, но разве Солнца достаточно для миллионов созданий, планет и… Да будет свет! — взмахом руки он позволил родиться ещё одной, жёлтой звезде, хотя мысли его беспорядочно прыгали, как и слова в вечной бодрости и суете, подчас путанице. Постепенно вокруг собирались десятки белеющих крыльев и сотни моргающих глаз: это были архангелы и серафимы, и ангелы, и херувимы, и княжества. Кто-то запел своим ясным, звенящим божественным голосом, и спустя долю мгновения это был ангельский хор, озаривший собой всё вокруг. Даже Бог сошёл вниз, оставаясь незримым для взоров детей своих, и назвал их ликование утром. Один Люцифер обернулся к нему, и глаза его, синий, как свет, и зелёный, как жизнь, заискрились от смеха и гордости. Сотню-другую рождающихся звёзд спустя Люцифер призвал свиток и сотворил самую первую рукопись; и пока все остальные внимали науке, он принялся её описывать и фантазировать, как скоро звёзд будет тысяча, как они станут созвездиями и галактиками, как устроена эта вселенная, что для них создал Всевышний, и можно ли сделать её ещё лучше, ещё многограннее… Он совсем не замечал, как впервые глаза Отца необъяснимо сощурились и потемнели…***
НЕБЕСА, год 1936
Видение кончилось: мастер очнулся, как после причудливого алкогольного сна, только помнил его до мгновения, словно и сам был тем ангелом при ликовании утренних звёзд, когда все сыны Божии — строки из Библии сами пришли на ум с точностью и простотой — восклицали от радости. Больше того: он не выдумал бы зарождения звёзд, написав даже сотню романов — не в том их взрывном появлении и переливах любых красок мира, не в тысячах светлых лучей, расходящихся до бесконечности, и не в божественном пении, коего смертный не мог ни узнать, ни представить. Похоже, что кто-то… не то сам Господь, не то дьявол, он не хотел думать об этом — ему показал. Для чего? Чтобы Воланд предстал пред ним в ангельском облике? Но ведь тот ангел был самым прекрасным созданием во всей вселенной, и мастер догадывался, почему даже будучи «злом», повелителем тьмы, тот подчас хохотал, и светился, и был непосредственным, неудержимым и слишком уж очаровательным. Может быть, в те времена, когда жаркое лето раскинулось над всей Москвой, словно радуга, и когда до конца жизни ещё оставались пускай и не годы, но месяцы, — может быть, Воланд тогда обходился без маски притворства, насколько мог, и был собой — нет, не дьяволом и не тем ангелом, просто собой. Может быть, их свидания тем удивительным летом могли не кончаться, и Воланд — подчас по-немецки, подчас лишь с акцентом — рассказывал бы и о Библии, переиначившей весь этот мир, и о сущности первых на свете религий, и о небесах, и о звёздах… Хотел бы он снова увидеть мессира — и чтобы тот больше не прятался от человека за выдуманной, пусть и милой, личиной. Однако теперь он был ангелом, и эта встреча откладывалась уже сколько-то месяцев, если он не разучился считать по-земному. Ведь на небесах никогда не имелось ни солнца, ни ночи, ни даже настенных часов. Перед мастером выросла тень — та, какие бывают от самых гигантских деревьев, которые будто съедают тебя, пока ты в это веришь. Он тотчас же к ней обернулся и встретил высокого, статного ангела в сером костюме. Глаза его вдруг засветились и стали совсем фиолетовыми, каких не было ни у людей, ни у ангелов, ни у кого. Это был сам Верховный Архангел, подумал он спустя секунду. — Итак? — сказал тот, вскинув бровь и смотря на него сверху вниз. — Итак, — так повторил за ним мастер со слабой усмешкой. — Ты только что… как это там, на земле, называют… — нахмурился, припоминая. — Летал в облаках. — Полагаю, витал, — хмыкнул мастер. Теперь он, однако же, мог и летать: белоснежные крылья ему в скором времени выдали, и он неделю-другую возился, пытаясь их спрятать, поскольку ничьи крылья не волочились по полу без надобности. А затем — вот причуда — заполнил на них документы. — Без разницы. Ты больше не человек, Михаил, и земные занятия… — тут Гавриил почему-то поморщился. Мастер смотрел на него с той же самой натянутой вежливостью, как на Римского или Латунского после случившегося с его пьесой. Мол, да, я спокоен и вовсе не буйствую, и говорите, пожалуйста, что вам угодно, но только глаза мои тысячу лет бы не видели вас. — Отвратительны и бесполезны. И мастер по старой привычке мгновенно представил и обрисовал комедийный сюжетец: как Гавриил, скажем, теряет небесные воспоминания и попадает на землю, берёт себе самое глупое имя и всякий раз что-то творит и во что-то влезает, ведь и у людей он не жил и нисколько не знает их. Всё это длится и длится, иной раз он хуже младенца, а чтобы вернуть ему память, потребуется настоящее чудо… — …поэтому, — а между тем тот вещал, — поручаю тебе сосчитать, сколько раз к человеку явился Верховный Архангел, каким с учреждения должности являюсь я, и как именно благословил его. Свиток найдёшь у кого-то из писарей. Кроме того, ты наткнёшься на эту историю с Иисусом, — Гавриил сделал большие глаза и какой-то пространный жест двумя руками, похожий на… совокупление. — Так вы читали роман? — не поверил в такой исход мастер, но всё же спросил. Ведь не зря же тот сказал про Иисуса, тогда как он написал о нём? — Не понимаю и вряд ли хочу, — оскорбился архангел, поняв, что, наверное, это ещё одно из земных дел. — Я принёс его матери весть, что она его носит. И вот, — он опять показал этот жест, — она стала беременна им! Вот в чём дело! Он двинулся прочь, напевая, а мастер в который раз за свою вечность подумал, не проще ли пасть в бездну тьмы и объятия дьявола. Впрочем, имелись три вещи, которые не позволяли ему это сделать: во-первых, кто знал, обязательно ли ангел падает или есть иные меры (поскольку Падение было единственным, пускай и массовым, а после этого их не случалось); а может быть, недобросовестных ангелов просто бросали в какой-нибудь адский огонь? И к тому же откуда он знал, что для этого сделать? Пожалуй, не просто испортить один или два свитка. Не обращаться же с этим к архангелам! В-третьих, что было важнее всего остального, он чувствовал, что та история с ангелом-Воландом ещё продолжится. Он для чего-то увидел её со всей ясностью. Нет, ему следовало рассуждать по-другому: возможно ли, всё ещё будучи ангелом, с крыльями, как полагается, как-то спуститься на землю, раз ангелы благословляли людей? Может быть, был какой-нибудь ранг или должность, который и предполагал постоянный контакт с ними? Мастер погряз в размышлениях и, найдя свиток, стал собственноручно искать Гавриила в древнейших, как сам этот мир, строках (будучи ангелом, он понимал не пять — все языки всех существ). Чаще прочих мелькало одно имя: ангел Азирафаэль, страж Восточных врат сада Эдема. Хотел бы он встретиться с тем, кто в Начале времён охранял самых первых людей, и поговорить об этих людях… С другой стороны, Михаил была там же на западе, а теперь, как Гавриил, презирала простых смертных. Прокрутив свиток, а вместе с ним — первые полторы тысячи лет человечества, он снова встретил компанию нескольких ангелов на земле Уц, там, где жил Иов, к коему вот уже дважды за день вели мысли…***
АД, год 1936
За спиной пахло серой: фантомные крылья горели с ещё большей силой, чем в полузабытое время, когда небеса раскололись, когда пали тысячи ангелов. Воланд стоял на границе миров в одиночестве и в отдалении от пятерых своих спутников. Ад начинался уже за порогом, но он застыл в шаге от бездны, смотря в отвратительно ясное, точно как перед падением, небо. Всегда ли оно было только иллюзией, призванной сбить тебя с толку, а следом сбить с ног и оставить в слезах и отчаянии? Дьявол не был способен заплакать: его слёзы кончились и были вырваны с ангельской сущностью. Он только слепо смотрел наверх, чёрный с зелёным глаза нестерпимо горели, а где-то в груди билось мёртвое сердце — с такой силой, что из неё текла кровь, настоящая, исчерна-красная. Он больше не контролировал тело: оно не дышало и не сохраняло подобие жизни, оно стало телом чудовища из глубин ада, на лбу, проломив череп, росли изогнутые вверх рога, кожа налилась алым, а на лице покрылась струпьями; ступни в один момент стали копытами, чёрный глаз вовсе исчез, провалился, оставив пустую глазницу, ладони саднило, как будто он только что выставил их вперёд, чтобы смягчить приземление… Его колено распухло, и он не мог больше стоять: подогнув ногу, полуупал на дорожку из камня и задрожал, просто беззвучно затрясся — но вскинулся, через секунду поднял глаза, то есть оставшийся глаз, прямо вверх: — Ты довол’ен? Ты снова забр’ал его… — он оборвал себя, заговорив на другом языке, языке небес, ангелов: — Как я с тобой говорю? Вот ты видишь, насколько… Но это всё недостижимо, не так ли? Ты мог забрать Фауста, да, разумеется, мы заключили с тобой сделку, как и с Иовом, и я проиграл… Ты ведёшь игру как тебе вздумается, это было всегда. Только в этот раз я сам нашёл эту душу и сделал всё, чтобы в посмертии она — они были счастливы! Разве тебе недостаточно блага, которое я совершил, чтобы дать мне, чего я хочу для себя, в первый раз за… Ты говоришь, это проклятие? — он задыхался и жмурился. — Не творить, не взлетать и не желать, потому что когда-то я делал всё это: творил звёзды и летел выше, чем ты позволял, и желал стать таким, как ты, а не слугой, чем смертельно обидел тебя! Я хотел только знания, и ты отдал мне его, чтобы я у всего, что я вижу, сию же секунду читал и судьбу, и смерть? Браво! Ты вновь победил меня! Небо молчало, как если бы его не слышало — или не слушало. Так не всегда было: Воланд и Бог иногда говорили и спорили, если, конечно, последний являлся к нему или звал его. Но после Фауста они едва ли друг друга тревожили, Воланд опять вспомнил сущность Отца во всём великолепии, так называемой непостижимости, проще сказать — превосходстве, всевластии и вместе с тем безразличии… Он не любил ни одну душу прежде за все эти шесть тысяч лет земли — и оттого сейчас было больнее узнать, что Всевышний хотел только краха того, что считал злом, и ничего больше. Он мог бы… позволить любить и смотреть, как в душе сатаны просыпаются крохи забытого света, как тот творит благо для мастера и Маргариты, он мог бы восторжествовать по-другому — и, может быть, тот конец света, который согласно знамениям был неизбежен спустя сотню лет, дал бы раю стократ больше праведных смертных. Допустим, он, дьявол, по просьбе родной милосердной души мог попробовать предотвратить войну через три года… Но Бог не хотел добра в этом его понимании; может быть, в райских садах было не протолкнуться и Страшный суд должен был просто низвергнуть всех вниз. Точно как падших ангелов. Небо молчало, и Воланд в последний раз бросил к нему неподвижный, стеклянный, горящий взгляд. Где-то под клочьями земной одежды пекли застарелые, снова открытые раны, оставшиеся от его крыльев. Нет, крылья вырвал не Бог — тот был слишком чист, чтобы марать этим руки…***
АД, до Сотворения
Люцифер пал первым, и раскалённый огонь охватил его крылья, и он закричал, как кричит умирающий, но не способный найти смерть. Он принялся стряхивать клочья какого-то страшного, чёрного пламени, но его крылья не слушались, переломавшись, когда он упал на них. Он поднёс руки к глазам, потому что держал в них перо, обгоревшее, тотчас истлевшее, и искра больно кольнула его синий глаз — и мгновенно разъела. Он быстро зажмурился, пряча зелёный, и неудержимо зашёлся в рыданиях, но что-то вспомнил — затравленно глянул наверх: вслед за ним в это пекло летели такие же павшие ангелы; счёта им не было. На один миг светло-синее небо закрыли собой, словно куполом, тысячи крыльев, ещё пока, пусть ненадолго, живых. Люцифер заорал, чтобы те их сложили и падали вниз, потому что падения было не предотвратить, распахнув крылья, но можно было сломать их, как он, и они не срастались. Он пробовал снова и снова; и выжженный глаз, и следы крови, пламя на лбу и щеках по сравнению с крыльями были ничтожной досадой — но чувствовал, всем существом понимал, что они уже не восстановятся. Ангелы падали, падали, падали вниз, Люцифер безучастно глядел на них и улыбался, безумно и криво, когда одни прятали крылья, спасали их, а кто не слышал и сам не успел догадаться — вот так же ломали их намертво. Ангелы, навсегда падшие, вмиг устелили огромную пропасть ковром, и огонь затих под их телами. На лицах тех, кто пострадал, образовывались безобразные раны. Одни потеряли сознание, кто-то смотрел в небо, на катастрофу, которая не останавливалась, а затем один, рыжеволосый, испуганно рухнул вниз на остальных и стал звать, тормошить их: те ангелы, кто был в рассудке и кто согласился помочь ему, стали ловить ещё не приземлившихся. Так сотни, тысячи ангелов падали с неба за то, что пошли в битве за Люцифером, на некоторых ещё были доспехи, оружие — вот только в этой войне никто не пострадал, не погиб, ибо на небесах смерти не было. Но Бог решил наказать их, восставших за волей и знанием, за нежеланием вечно служить людям вместо того, чтобы быть собой, чем-то похуже — и сбросил вниз без сожаления. Ад выплавлялся огнём, и из серы и чёрной золы росли стены, а в них проникал смрад, ручьями текла грязь; все ангелы до одного собрались в кучу, мелко дрожа, помогли Люциферу поднять его крылья (почти никто не обвинял его в полнейшем ужасе, где они все очутились, и сквозь ослепившую боль он был тронут). Один ангел сморщился, глядя на эти обломки, ошмётки его окровавленных перьев. Он стёр со щёк слезы, подумав о звёздах и даже поверив, что снова научится их создавать… А затем с небес хлынула бездна воды: абсолютно прозрачной и чистой, но, как Люцифер уже понял, обман крылся именно в этом. И эта вода, попадая на ангелов, напрочь стирала их память о каждом лице и событии, о каждом слове и имени, даже своём. Спустя миг сотни, тысячи ангелов стали смотреть друг на друга с враждебностью неузнавания, кровь запекалась, тянулась по лицам глубокими язвами, чьи-то зрачки искривлялись, меняли цвет, из чьих-то рук росли когти, по телу шли полосы панцирей и чешуи… Ни один из них ещё не знал, но Господь приравнял их к земным тварям: змеям, лягушкам и мухам, улиткам и червям, акулам и псам. Так под ливнем они стали демонами — вечно проклятыми и охваченными вечной злостью. Один Люцифер сумел сохранить память о прошлом, поскольку — и пусть его свергли с небес — его сила почти приближалась к божественной. Он, как и прежде, стал первым, кто вёл за собой остальных: к сотворению звёзд, к воле выбора и на войну, в котёл с серой и пламенем, а теперь в ад. Его крылья, безвольные, мёртвые, лишь волочились за ним, как отрепья — как тяжесть и напоминание о вечной боли. У входа в укрытие (дождь ещё лил и прольёт очень долго, а на земле вновь повторится потопом в 3004 году до рождения Божьего сына) он подобрал камень, упав на колени; одно очень ныло с момента падения. Взмах — и он стал заострённым металлом, клинком, тем, какими они дрались на небесах. Взмах — крыло поредело, и красные перья посыпались вниз тошнотворной лавиной. Ещё взмах — и редкие целые кости сломались, ещё взмах — одно крыло вышло наружу, осталось вцепиться в него и содрать с кровью. С плотью. Второе крыло далось чуть тяжелее, и Люцифер дольше тянул, резал, рвал его, но и с ним было покончено. Он потерял столько крови, но это не страшно… не страшно, теперь он свободен, и пусть никогда не взлетит. Небольшая цена за способность создать новый мир, хоть и проклятый, насквозь пропитанный смертью и тьмой. Небо, снова сомкнувшееся, потемневшее и ледяное, молчало; в последний раз Люцифер бросил к нему неподвижный, стеклянный, горящий взгляд. Где-то под клочьями крыльев пекли бесконечные раны, оставшиеся от падения. Он, плача, расхохотался, поняв, что его крылья вырвал не Бог — тот был слишком чист, чтобы марать этим руки…***
АД, год 1936
В конце концов Воланд, а следом за ним его свита: Фагот, Бегемот, Азазелло и Гелла вошли в преисподнюю; шестеро чёрных, как ночь, коней по щелчку пальцев бесследно развеялись. Воланд взглянул назад и протянул руку, как на великом балу сатаны на страницах романа. Ладони, обтянутой чёрной перчаткой, коснулась ладонь простой смертной, отвергнувшей вечной покой и отправившейся вместе с дьяволом в ад. То была ведьма, снова утратившая половину души и лишённая счастья навек. Маргарита.