Прошу простить

      — Papa est un peu en colère, — когда холодные руки матери шершавой тканью митенок к щекам прижимаются, Пьера перестает покачивать моментально. Становится совершенно удивительно, как легко у нее получается простыми фразами взывать ко всем чувствам этого грешного мира.       — Un peu?       — Monsieur Thamesand a approché Charlie après... la soirée, et ils ont eu une bonne conversation. Apparemment, il est aussi tombé sous ton charme.       Так повелось, что французский - их язык.       Если Лучиано языком просто не интересовался, хотя общие фразы улавливал, то Чарли и слова не понимал: однако, восхищено слушать речь Амели он мог и без знания языка.       Но, конечно, при других на французском не поговоришь: всякий англичанин — пусть они и Американцы, Англия свои культурные корни пустила глубоко-глубоко — считал своим долгом ненавидеть французов и всякое их упоминание.       Оттого это их язык: язык, на котором Пьер знает колыбельные и стихи, на котором слышал что-то исключительно ласковое.       — Mais il a l'intention de s'occuper de ton éducation, — если де Сенье закатит глаза, выйдет совершенно неуважительно к маменьке: поэтому, Пьер ищет закатанные глаза Лучиано, в которых читалось красноречивое: «Раньше надо было воспитывать». Увы, брат слишком увлечен разговором с отцом, чтобы услышать их с матерью беседу.       — Жаль, что каждые твои интрижки, — Пьеру это слово не нравится, — не приносят мне таких договоренностей, — отец смотрит со странной семью изумления, злости и гордости, — Но…       — Но что? — всякое импульсивное решение имеет вес и последствия, верно? Пьерово решение точно имеет: потому он здесь, выжидает своего приговора.       — Но три дня дома ты отсидишься, ни то…       Дальше он не слушает — неинтересно, совершено неинтересно — переваривая высказанное отцом. Оно и понятно, с чего он придумал такое наказание: чтобы после сомнительного поведения, сын не появлялся в свете хотя бы три дня, давая всем остыть. Но с другой вороны, сам факт, сам факт того, что его хотят запереть дома, словно дитя - оскорбителен!       Консерватизм вообще никогда не казался чем-то хорошим и нужным: таковым тот представлялся лишь в моменты празднований, в красивые вечера и закаты. В остальное же и преобладающее время, все это казалось связывающей по рукам и ногам тяжелой ношей: таковым, между прочем, и являлось.       И Пьеру совершенно не нравится, что его хотят пригнать в эти рамки, забрать у него право на свободу и смех — лишь потому, что неизвестным людям вздумалось, будто те могут диктовать правильный образ жизни.

***

      Конечно не нравилось, только о некоторых вещах у вас никто ничего не спрашивает. Ставят на колени, перед самим заявлением, законом мол: «живешь ты так».       Только на всякий закон найдется способ обойти его.       И Пьер находит самый странный, самый безупречно глупый способ обойти закон: он действительно просто напрашивается с братом на поля плантации.       Ему кажется, что все разгадали смысл просьбы, только не желают признавать. Амели вот точно узнала, только она все равно щебечет Чарли что-то про «просветление» в голове у дитя, на полях бывающего реже редкого.       Пьер в первом, что на глаза явилось, счастливый и прячущий улыбку, завязывая пучок — приличия ради, нужно хотя бы попытаться сделать вид, словно он заинтересован в собственной просьбе.       Это кажется вселенски большой победой, самой крупной в истории офертой, наглым жульничеством и всем, что манило к себе всякое игривое сердце — в общем, ощущалось как карманное такое счастье, умещающееся в ладони.       Пьер, наверное, пожалеет: только он об этом снова не думает, ошиваясь у порога и поджидая Лучиано.       Брат, ожидаемо, смотрит, улыбаясь. На памяти младшего ни одного случая, когда тот оказывался бы в подобных ситуациях: и оттого совершенно удивительно, сколько понимания можно в чужих глазах проглядеть.       Он снова одет легче некуда — но сегодня это на пользу, на радость. Бегать нужно будет, бегать быстро и много: прочь-прочь-прочь, чтобы даже родительские узы знали, что Пьера де Сенье сковывать бесполезно.       — И с чего в тебе вдруг проснулась страсть к наблюдениям?       — О, это, стало быть, воспитание отца свои плоды принесло.       — Хотя бы не паясничай, — Пьер кивает, приличия ради.       Под руку его не ведут — уже не восемь и, более того, пора бы научиться не теряться на землях собственных: заблудиться на плантации несложно и, как оказывается, очень в характере Пьера.       Здесь все дышит весной, дышит бесконечно звонким Южным непокорством: зеленые холмы, возвышающиеся далеко-далеко плывут по чистому небу, прижимаясь к солнцу. Внешний вид дня, правда, удивительно обманчив: весна в Огасте, тем не менее, холодная,       ветреная.       Пьера не ведут под руку, а зря: Боже, как же зря! Совершено самонадеянно даже не глядеть на него — хотя, вроде как, Лучиано и провожая того взглядом не стал бы вмешиваться.       Де Сенье отступает назад по кошачьи, тихо, совершенно не задевая пробивающегося хлопка. Он кивает рабочим, ведь попасться на подобном — самый обидный способ проиграть в импровизированной игре.       Отступает, перешагивая, а затем бежит-бежит, бежит и улыбается, чувствуя ударивший в лицо ветер: о как мало нужно для счастья!       Он перепрыгивает через редкие неровности полей, руками аккуратными проходясь по цветам, бежит — знает, что может бежать: вот так, наверное, и ощущается свобода.       Открывает калитку шустро и тихо, за собой запирая — да, даже в побегах о таком забыть нельзя — и теряется: как, оказывается, некуда бежать.       Даже иначе: бежать слишком много куда, а ясной точки нет.       И Висла уехали, как назло, сегодня.       А в совершенно распущенном виде шагать больше и не к кому: мысль по поводу Броксов возникает так же быстро, как и пропадает. Нэйтан на учебе уже как месяц, но, увы, привыкнуть Пьер ещё не успел.       А когда волнение и мандраж напирают сзади, поджимают, заставляя пустить все на самотек, в голову приходит совершенно очаровательная в своей бессмысленности идея.

***

      Чтобы иметь имя, плантация должна иметь особых хозяев.       Стабильно и привычно, подобные привилегии принадлежали родовитым и творческим. Чтобы назвать определеную территорию всегда приписывали фамилию её владельца: а вот имена у плантаций - что-то особенное, красивое.       И Пьеру правда любопытно, как отныне будут называться земли Генри.       Уильям не выглядит как человек, тратящий время на придумывание имени бездушным владениям.       Соотвественно, сейчас плантация и поместье должны называться землями Темзенда: о, де Сенье нравится. Вот фамилия у Уильяма красивая и звучащая: такой земли и называть, такую хранить в потомстве.       — А от чего же у вас нет забора? — Пьер улыбается, улыбается озорно, и в глазах искорки-звездочки, когда он свободно идет меж четкими рядами высаженных растений, — Это же так небезопасно. Даже я могу пролезть.       — А вы - моя главная угроза?       — Смотря, чего вы боитесь.       Де Сенье до хозяина плантации добирается, в глубоком реверансе склоняясь. Коли у них сложились странные взаимодействия — можно и продолжить устоявшуюся их странность.       Уильям собранный. Собранный, конечно, одет тепло и опрятно: удивительно. Он, очевидно, расправляется с налаживанием жизни на угасших полях: это тяжело, крайне тяжело.       У Темзенда в руках бумаги: Пьеру сначала думается, что это отчеты, договоры и прочая бюрократия, прежде чем он подмечает простую истину. Это - письма.       — Ох, вы кому-то пишите?       Уильям хмурится, складывая потрепанные бумаги вчетверо.