Ты не сможешь просто исчезнуть. Ты останешься гулким эхом, Рассекая от крыш до бездны Мир, который к тебе не готов. Ты протянешься длинной тенью, Прозвучишь невесомым смехом, И навеки запомнят стены Твоё имя из двух слогов.
Карандаш с сухим шорохом скользит по бумаге. Тонкие контуры обозначают чуть ссутуленные плечи, и длинные скрещенные ноги, и голову, склонённую над книгой. Флавий косится на меня. — Может быть, ты просто запомнишь, как я выгляжу? — Запомню, конечно, — бормочу я. — Мне холодно. — Угу… — намечаю кисти рук и обещаю себе вернуться к длинным пальцам, обхватившим обложку. Рано лезть в детали, но не терпится, как обычно. Флавий поглядывает на меня исподлобья. Его напряжение, кажется мне, тут же появляется в едва прорисованной позе. — Просто читай, ну Творца ради, — не хватало ещё, чтобы следом просочилось моё раздражение. — Ты за книжкой по два часа не шевелишься, если нарочно тебя об этом не просить. — Может, поспрашивать тебя? — Нет. Читай лучше. Можешь вслух. Он говорит что-то ещё. Что-то обо мне — о том, наверное, что такими темпами я не выживу на последних трёх экзаменах. Кажется, он прав, но об этом я подумаю потом. Силуэт на белом листе обращается Флавием. Это и был Флавий с самого начала, но в любую минуту подвижный, своевольный слепок в моём воображении мог смяться и потерять образ. Теперь я держу его крепко. У фигуры профиль Флавия, длинное лицо Флавия, скорее правильное, чем красивое. Грудная клетка вздымается, натягивая бледную кожу на выступающих рёбрах, и пусть я один увижу это в грифельных штрихах, так же как я один буду знать, что за слова произносят приоткрытые тонкие губы. Только я услышу пульс, бьющийся в синих жилках на его шее, на костлявых руках и ногах. Только это и важно. Платиново-седые волоски на его голове я рисую один за одним со странным чувством, что жизнь, наполнившая набросок, покинет его, стоит сфальшивить хотя бы одной линией. Белёсые ресницы кажутся светлее оттого, что прикрывают чёрные глаза, и вздрагивают, когда Флавий бегает глазами от строчки к строчке. Только я буду знать, что они вздрагивают. Только я буду знать, что за стеной, к которой Флавий привалился плечом, такая же маленькая комната с двумя кроватями, за ней — ещё одна, и ещё, ряд уходит до конца длинного коридора, сужаясь в перспективе. Маленькие ячейки на два-три места. Далеко за границами бумажного листа, глубоко под его поверхностью расходится круг мрамора и стали — целый ярус, отданный под Императорский институт. Малыши-девятилетки собираются домой на каникулы. Остальные, как и мы с Флавием, ютятся по своим ячейкам, готовясь к экзаменам, или рассыпались по лабиринтам коридоров, всеми силами стараясь не думать о завтрашнем дне. Я один буду знать, что Флавий, если голову поднимет, будет глядеть на дверь, и за этой дверью начинается несмолкаемый гул, только ночью стихающий до шёпотка. И ещё сорок девять ярусов гудят, каждый на свой голос, над нашими головами, и ещё семьсот пятьдесят — под нами. Флавий прикрывает глаза и вздыхает: — Ты запомнил что-нибудь? Реальность, разросшаяся там, где штрихи продолжаются на бесконечность, сжимается. Качаю головой: — Не особо. Набрасываю тени на его лицо. Прорабатываю пальцы до ногтей и тонких складок на костяшках, прочерчиваю страницы. Правая сторона книги заметно похудела за то время, пока мы здесь сидим, но я едва ли вспомню, о чём Флавий читал. Из книги выглядывает раскрытый конверт, вложенный вместо закладки. Флавий, перевернув ещё страницу, вынимает его и бросает на меня быстрый взгляд. «Сейчас расскажет, что там», — думаю не без надежды, но он прячет письмо под заднюю обложку и рассматривает таблицу, занявшую целый разворот в учебнике. Его беспокоит что-то. Сильнее, чем экзамены. Третий день говорит намного меньше, чем обычно, недосыпает больше, чем нужно с его-то памятью, и задумывается над учебником. Вложенное в книгу письмо вроде как из дома: я видел на конверте маркировку «LIV» — пятьдесят четвёртый ярус. С чего бы домине Зарус решил писать сыну — не знаю. Институт — единственное место, куда, кроме канцелярий, проведены телефоны. Аппараты есть в каждой комнате. Я звоню домой сам, поэтому наш трезвонит только раз в пятидневку — на четвёртый день перед ужином. Флавий берёт трубку, с усмешкой поглядывая на меня, минут пять повторяет дежурным тоном: «Здравствуй. Да. Хорошо. Тоже хорошо. Да. Нормально. Да. Да. Хорошо. Спасибо, папа», — а после вешает трубку и продолжает прерванный разговор. Позавчера звонок пошёл не по сценарию. В какой-то момент он кашлянул, будто очередное «хорошо» встало поперёк горла, и долго слушал отца. Я решил, что самое время сходить в библиотеку за таблицами по физике. Телефон ожил дважды за следующий день — перед тем, как пришло письмо, и после. В первый раз я вспомнил, что обещал отнести прошлогодние конспекты Идвигу. Во второй раз Флавий предложил: «Пойдём прогуляемся», — и мы оставили аппарат голосить в пустой комнате. Мне неловко думать о домине Зарусе, но влезать в их отношения — дело слишком сложное для меня и слишком раздражающее Флавия. Флавий расскажет, в чём дело, я знаю. Но сначала переждёт, подержит эти мысли в себе. И дело серьёзное, если он молчит так долго. — Знаешь, что мне сказал домине Дильгос? — говорит Флавий. «Не о том говорит», — думаю сердито. — Что? — Он даст шанс ответить на «девять», если я сдам математику на «десять» с максимальным первичным баллом. Я пускаю нервный смешок: — Звучит, как издевательство. — Или как вызов, — усмехается Флавий в ответ. — Он бы не стал распыляться на такие предложения, если бы думал, что я не смогу, правда? Трубка на стене вздрагивает, заходясь восторженным звоном. Флавий морщится. — Нель, скажи ему, что я вышел, умоляю. Я откладываю рисунок, спускаю ноги с кровати и медлю ещё секунду. — Всё в порядке? — Почти, — кивает он, не отрывая глаз от учебника. — Ответь, пожалуйста. Шлёпаю босиком по холодному полу и поднимаю трубку. — Добрый день? — Нель, это ты? — голос звонкий, девичий и немного недовольный. Я выдыхаю с облегчением, вместе с воздухом выпуская из лёгких вину перед домине Зарусом. — Ты как меня узнала? Флавий вскидывает голову и одними губами спрашивает: «Кто?» Я с беззвучным смехом провожу большим пальцем по горлу. — Агата? — догадывается он. — По голосу, ясное дело, — фыркает Агата. — Да и кто ещё там у вас может быть. Флавий далеко? — Да нет, — я оборачиваюсь, чтобы протянуть ему трубку. Флавий, округлив глаза, выставляет перед собой ладони. — Э-э, слушай, ему нужно уходить сейчас, — знаю заранее, что вру неубедительно, но стараюсь до последнего: — Может, передать ему что-нибудь? Флавий роняет голову на руки. — Ага, передай, чтобы не торопился домой, если сейчас же со мной не поговорит. Я бросаю на него беспомощный взгляд, но Флавий уже подвинулся к изножью и протягивает руку за трубкой. — Агата, — тянет он, хотя улыбается искренне. — Признайся, радость моя, кто разрешил тебе баловаться с телефоном? Я стою рядом, поджимая пальцы на озябших ногах. Слышу каждое слово — такой уж у Агаты голос. Но Флавий не просит уйти, а любопытство сильнее такта, да и тактичным быть надоело. — Доминицелла ты-знаешь-кто попросила, чтобы мне дали позвонить. — А ты попросила, чтобы она за тебя попросила? — М-м… гхм… — Агата сопит в трубку. — Нет, вообще-то. В улыбке Флавия появляется что-то нехорошее. — С интересной стороны заходит. Передай, что экзамены не переносят, и просить об этом я не стану. — Ты бы попытался, если б тебе надо было! — Вот именно. Мне не надо, потому что я не успею подготовиться. Слушай, я правда собирался уходить сейчас. Рад был тебя слышать. — Ты ведёшь себя, как… — Агата вовремя обрывает себя, наверняка оборачивается через плечо и понижает голос до шёпота: — Хотела сказать «как старая злобная волокуша», но лучше скажу «как обычно». До предела натянутый провод вздрагивает, когда Флавий смеётся, отвернувшись, но, возвратив трубку к лицу, говорит он серьёзно и медленно: — Позавчера я сдавал Закон. Знаешь, всего тридцать лет назад редемптору за оскорбление аристократа надвое разрезали язык. Агата делает вдумчивую паузу. — Надвое — это вдоль или поперёк? — Разумеется, вдоль, — у Флавия трясутся плечи, он зажимает рот тыльной стороной ладони. Меня от смеха скрючивает пополам. — Тогда не очень страшно, — говорит Агата. — По крайней мере, стоит того, потому что доминицелла хорошая и ужасно тебя боится. — Да-а? — поднимает брови Флавий и бросает на меня быстрый взгляд. — Безумно интересно узнать, с чего ты так решила, но мне нужно бежать, так что в другой раз. — В какой другой? Ты, может быть, вообще решил не возвращаться? — Радость моя, мне придётся вернуться, потому что на твою свадьбу я приду, даже если ты нарочно забудешь меня пригласить. В её смешке мне чудится облегчение. — Надеюсь, передумаешь, когда познакомишься с Лукасом. — Точно, познакомиться нужно заранее. Должен же я выразить Лукасу соболезнования, а на празднике это будет не совсем прилично, как думаешь? — Засранец! — вскрикивает Агата. Наверняка полканцелярии оборачивается, а она заливается краской от ушей к щекам. — Ладно, с тобой невозможно попрощаться. Меня ждёт домине Дильгос, — Флавий ввинчивает ноги в плохо поддающиеся туфли и поднимается с кровати. — Подожди-подожди-подожди, а что сказать? — Ничего не говори и больше не поддавайся на такие просьбы. Договорились? — не дождавшись ответа, он вешает трубку и открывает шкаф, вделанный в стену слева от аппарата. Отутюженные чёрные рубашки на вешалках жмутся друг к другу, как тощие призраки прежних учеников. Флавий больше не улыбается. Я не вижу его лица, но, когда общаешься изо дня в день без малого восемь лет, учишься читать по затылку. — Всё ещё всё в порядке? — Даже слишком, — Флавий стягивает с перекладины брюки и, опустившись на кровать, снова разувается. — Тебя же не свадьба Агаты расстраивает, правда? Он приподнимает уголок рта. — О Мастер, ты слишком проницателен. Самое время признаться, что я влюблён в неё с пяти лет, но мир жестоко устроен, и быть вместе нам не суждено, — смахивает несуществующую слезинку и приподнимается, натягивая брюки. — А всё потому, что я не родился редемптором. Кстати, не так уж глупо об этом сожалеть. Совсем не глупо. — Почему? — я поднимаю рисунок, который бросил на покрывало. Мне тут же хочется спрятать его под учебники и больше не находить. Это снова всего лишь фигура, похожая на Флавия. В достаточной мере похожая, чтобы даже быть собой довольным, но чего-то не хватает. Всего. Всего того, что я видел, пока рисовал. — Просто подумай: редемптор всегда знает, что должен делать. Если редемптор убирается, а его, например… — Флавий затягивает ремень и вздыхает: — например, просят прорезать лишнюю дырочку на ремне, он говорит: «Это не моё дело». — Плохо быть злопамятным, — приложив лист к стене, я добавляю пару штрихов: уже всё равно, но закончить надо. — Это абстрактный редемптор, — возражает он. — А злиться я могу только на того, кто не обязал других редемпторов — тоже абстрактных — сверяться с мерками при изготовлении ремней. Но речь не об этом. Любой милит или элер скажет то же самое, если я его попытаюсь отвлечь. Потому что они тоже знают, чем занимаются. Милит знает, что охраняет порядок, элер знает, что лечит людей. А у нас всё сложнее, — Флавий наклоняется завязать шнурки. — В смысле? — Понимаешь, мы так сказать не можем. — По-твоему, управитель яруса станет отвлекаться на ерунду по твоей просьбе? — Слишком буквально, Нель. — Ну, так объясни, — я покусываю карандаш, в последний раз осматривая рисунок. Флавий выпрямляется — лицо, порозовевшее от прилива крови, всего на мгновение сохраняет краску и возвращается к обычной бледности. — Понимаешь… — он смотрит в мою сторону и морщится, будто таракана увидел. — Нель! Ты помнишь, где этот карандаш у тебя обычно валяется? — Ты мне часто напоминаешь, — бубню я и назло ему ещё пару секунд не отнимаю карандаш от губ. Потом откладываю лист на книги, стопкой лежащие на тумбочке, криво заточенный огрызок оставляю сверху и оборачиваюсь. — Так что? — Я имею в виду, что аристократ никогда не может сказать: «Меня это не касается». Если мы за всё отвечаем, то нас всё касается. Мелкие проблемы тоже приходится кому-то решать, — он, наклонив голову, застёгивает рубашку. Поднимает на меня взгляд исподлобья. — Не смотри так, а то я начну думать, что сказал глупость. Я и правда, наверное, слишком пристально и серьёзно слежу за его лицом. Опускаю глаза и качаю головой. — Нет, это хорошая мысль. Правда, мне нравится. — Но? — Но ты позёр. Флавий заводит глаза к потолку, будто прислушиваясь к себе, и соглашается, качнув головой к плечу: — Да. Но я правда так думаю. Чёрный — цвет аристократов. В чёрном фигура Флавия вытягивается ещё сильнее, он становится похож на фантастическую тень. Вряд ли ему это нравится. Флавий любит белый цвет. Он берёт со своей тумбочки пару книг и стопку тетрадей, и до меня доходит наконец, что он в самом деле куда-то собирается. — Домине Дильгос тебя правда ждёт? — Да, — он лукаво улыбается. — Ты ведь тоже домине Дильгос. — И чего я жду? — Пойдём в библиотеку. Не могу тут сидеть. Всё время смотрю на него, — Флавий кивает на телефон, — и думаю: сейчас опять зазвонит. — Там куча народу, — хмурюсь я. — Наверняка места нет. Не хочется выходить из комнаты и окунаться в поток людей, с которыми нужно говорить и постоянно думать, как выглядишь со стороны. Мысль о том, сколько придётся выучить за два дня, вгоняет в бесповоротное уныние. — Я найду место, не волнуйся, — Флавий уже опускает ладонь на дверную ручку. — В крайнем случае выгоним малышей. — Там шумно. — Я всех заглушу, — улыбается он. — Расскажу тебе билеты. Потом ты мне. — Почему я вообще должен?.. — я делаю отчаянный широкий жест, не придумав, как завершить фразу. — Потому что я полтора часа позировал тебе почти голый, — припоминает Флавий и возвращается к моей тумбочке. — Кстати, так и не посмотрел, что получилось. Можно? Я киваю. Он двумя пальцами, за самый грифель, откладывает в сторону карандаш и подносит рисунок к лицу. — О Мастер… Если покажешь это кому-нибудь, я с тобой больше не заговорю. Неловкость обдаёт меня жаром. Не могу решить, чего хочу больше: отобрать у него рисунок или выбежать из комнаты — потому только и не двигаюсь с места. Спрашиваю тихо: — Чтó плохо? Флавий смотрит на меня и быстро качает головой: — Ничего не плохо. Потрясающе, как всегда, просто я слишком похож на себя. Я надеялся, что ты меня чуть-чуть приукрасишь. Внутри теплеет. Я смеюсь, отпуская остатки неловкости: — В чём тогда смысл рисовать с натуры? — Не знаю, — Флавий аккуратно кладёт листок на место и кривит губы: — Ты прирождённый художник, а я прирождённое пособие по анатомии. Признайся, мы потому и дружим, да? — Ага, — я вытягиваю тетрадь из-под бумажных завалов — три другие скользят с тумбочки на пол, едва успеваю поймать. Когда поднимаю голову, Флавий снова у дверей. Немудрено, когда один шаг — полкомнаты. — Идём. Домине Дильгос тебя не простит, если где-нибудь получишь «шесть». — Он меня четвертует, — передёрнув плечами, я прижимаю тетрадь с билетами к груди. Так спокойнее. Флавий открывает дверь, и нас смывает в русло коридора. Институт галдит, шаркает тысячью ног, шуршит бумагой и пергаментом. Хлопают двери, перебегают из комнаты в комнату фигурки в чёрном — мальчишки и юноши. Иных не видно за стопками учебников и тетрадей: меняются конспектами, делятся книгами. В нишах по правой стороне уютным жёлтым светом горят полукруглые плафоны над каменными скамьями. На одной из них рядком сидят девушки — любопытно, кого ждут в нашем секторе. Мир мраморных коридоров и лестниц не спрашивает, хочу ли я возвращаться к нему. Утягивает вглубь и ставит на своё место, как шестерёнку в механизме: думай, что хочешь, лишь бы крутился, лишь бы всё работало. Флавий поднимает руку, приветствуя кого-то, кивает девушкам и задирает голову, оглядывая протянувшуюся поверху галерею. Улыбается. Самая исправная, блестящая деталь. И я рядом — вечно пытаюсь крутиться не в ту сторону. По привычке хочу радоваться вместе с ним, но внутри что-то скребёт и тянет взгляд к полу. Куда-то нас пристроят таких? В библиотеке Института хочется заблудиться. Огромный круглый зал в центре, там, где на других ярусах располагается площадь, стеллажами разделён на сектора и потайные закоулки, которые со временем становятся всё многочисленнее и уже. Каждая полка подсвечена длинной лампой, пёстрые полосы корешков блестят золотыми буквами. Почти все книги здесь — бумажные. Целое состояние. Так многие любят говорить, и это не странно, но мне никогда не удавалось всерьёз задуматься о цене. Книг столько, что жизни не хватит перечитать. В них собран концентрат всех знаний, всех-всех, на основном языке и на побочных от первого до последнего. Если мысль изменяет пространство, как нас учат с девяти лет, то я готов поверить, что мир таков, как есть, только потому, что тысячи раз описан на этих страницах. Торговать книгами — всё равно что пытаться выкупить стены. Макет Пиктаринтума стоит в центре — цилиндр из восьмисот ярусов, со стенками из прозрачного пластика, подкрашенного, чтобы легче было рассмотреть детали внутри. Говорят, планировка каждого этажа проработана в точности. Не знаю, кому хватит занудства проверить. По периметру зала свешиваются с потолка лампы, похожие на перевёрнутые тазы. Каждая заключает в купол света круглый столик и кресла с затёртой красной обивкой. Я ошибся дважды: в библиотеке людно, но свободных мест предостаточно. От шумных малышей мы ушли, а наши читают молча или бубнят вполголоса. Флавий сидит напротив, лбом упирается в сцепленные ладони и, зажмурившись, скороговоркой повторяет билеты. Я слежу за ответом по тетради, исписанной его крупным, узким почерком. — Что-то я забыл, да? — Флавий открывает глаза. — Ещё один пример на восстановительные свойства альдегидов и… — я поднимаю взгляд и вздрагиваю, потому что за спиной у него стоит Фабио Кетони и прижимает палец к губам. Сказать ничего не успеваю. Фабио хватает голову Флавия под мышку: — Зарус! — от восторженного вопля дёргаются люди за соседним столом. — Ты ещё подрос, что ли? — пятерня ерошит серебристую макушку — Флавий морщится и наклоняет голову в попытках вывернуться. — Фабио… а ты вот точно не вырос. Я рад тебя видеть, только, будь добр, не надо меня трогать. — Как я скучал по твоей брезгливой физиономии, — Фабио, широко улыбнувшись, разжимает захват. — Кстати, поздравляю. Я стану твоим дядей, ты думал об этом? Будешь меня слушаться, а? — он хохочет, исподлобья наблюдая за реакцией. Флавий отвечает ему кисленькой усмешкой и косится в мою сторону. — Нель, что с лицом? — Фабио, чуть не задыхаясь от восторга, округляет глаза: — Зарус! Ты что, не сказал ему? — Нет-нет, я знаю, — боковым зрением ловлю благодарный наклон головы. — Как раз говорили недавно. Только что. Отводя взгляд, снова смотрю им за спину. У стеллажа стоит тоненькая девушка и хихикает, прикрывая рот ладонью. Фабио отодвигает кресло и делает широкий жест: — Прошу, доминицелла! Теперь мою неловкость спишут на присутствие девчонки. Замечательно, Флавий. По твоему выражению — потрясающе, как всегда. Жёсткие складки чёрного платья качаются в такт шагам. Она подходит с миленькой нейтральной улыбкой, кивает всем сразу и машет руками, когда мы порываемся подскочить: — Сидите, сидите, я к вам, если не против. — Валерия Мосс, — представляет Фабио, облокотившись на спинку её кресла. — Это Корнелий Дильгос, — он кивает в мою сторону и тыкает Флавия в плечо, — и Флавий Зарус. Она прозрачными глазами смотрит на меня, на него и снова на меня. — А я вас помню. Корнелий… можно Нель, да? Домине Дильгос — твой дядя, правильно? — Да. Брат отца. — Ты же с сорок шестого? Я киваю. Ловлю себя на том, что ковыряю корешок тетради, и прячу руки под стол. — Значит, скоро увидимся, — Валерия как бы случайно касается белого воротничка — отличительного знака аристократов с верхних пятидесяти ярусов. Фабио носит такой же, только, к счастью, без кружева. После выпуска и я переменю все рубашки. — А ты? — она внимательнее смотрит на Флавия и щурится, потирая пальчиком подбородок. — Пятьдесят седьмой? — Пятьдесят четвёртый, — поправляет он и с самой лучезарной усмешкой интересуется: — А вы, доминицелла? Мы поворачиваемся к нему, как по щелчку. Фабио за спиной у Валерии делает страшные глаза. Она только смеётся: — Семьсот девяносто девятый, разумеется. Разве Альберт не с вами учится? — С нами. Всё забывал спросить его, — говорит Флавий в том же шутливом тоне. Фабио, расслабившись, падает в кресло между ним и Валерией. Поясняет: — Мы наверху познакомились. Меня отправили со второго яруса в канцелярию на четвёртый, а доминицелла Мосс держит все бумажные дела. — И сложно это? — спрашивает Флавий. Валерия пожимает плечами: — Скоро узнаете. — Сложно, разумеется! Посмотрю на вас, когда сами этим займётесь. Да, Нель? — Фабио подмигивает мне. Меня обжигает неожиданным раздражением. Смысла в нём нет, и тут же стыдно становится, но я знаю, откуда это чувство берётся. И Фабио знает. Он, посмеиваясь, проводит рукой по волосам. — В Императорской канцелярии тоже весело. Главное в первое время — наработать авторитет. Вот я сейчас этим и занимаюсь. Приходится крутиться — вы не представляете… Флавий рассеянно кивает в такт его словам и, дождавшись паузы, обращается к Валерии: — А сюда вы тоже… по делу? — пауза звучит неясным намёком, но уголки её губ не меняют положения. — Нет, Фабио по делу. Я решила, что неплохо будет проведать Институт. Два года здесь не была. — А я почти год, — Фабио с наигранной обидой толкает Флавия в бок. — Могли бы хоть сделать вид, что соскучились! — Мы с тобой виделись, — говорю я. — Далеко не каждый день. Не то что раньше, а? — Дело случайно не ко мне? — спрашивает Флавий каким-то новым, отстранённо-деловым тоном. Фабио, крутанувшись в кресле, хлопает его по плечу: — Точно, Зарус. Фелиция сказала, ты не отвечаешь на приглашение. — Я ответил. — Нет-нет-нет, со мной так не пойдёт, — Фабио, картинно навалившись на подлокотник, через плечо обращается к Валерии: — Доминицелла, поддержите меня. Скажите ему, что экзамены — не повод пропускать праздник. Флавий перекладывает тетрадь, как бы случайно задевая меня по руке. Спохватившись, я натягиваю невозмутимое выражение лица: всё знаю, понимаю, о чём речь, да-да. Валерия неловко смеётся: — Фабио, мне кажется… — Флавий не против, и секретов в этом нет, правда? — Разумеется, — Флавий смотрит мимо него, подпирая рукой подбородок. — Вот и перестань быть занудой! — Папа знал, когда заканчиваются экзамены. Я с ним говорил. Мы всё решили. — Сдашь заранее, я за тебя попрошу. Ты ведь уже всё выучил. Нель, скажи, он всё выучил? Я пожимаю плечами и черкаю карандашом на полях. Неудобно смотреть на них, и особенно — на доминицеллу Мосс. — Нет, Фабио. И не успею заранее. И хорошо, если успею ко времени, — Флавий говорит спокойным, даже скучным голосом, но я чувствую, как от его раздражения вибрирует воздух. — Через две пятидневки Новая кровь, весь Совет крутанёт с ног на голову, ты понимаешь или нет? — Фабио, отлепившись от подлокотника, наклоняется к нему. — Отец будет занят, да и я тоже, потому что беготня в канцелярии, ну сам подумай. Мы все не соберёмся позже! — Не нужно позже. Собирайтесь сейчас, — Флавий отстраняется, сдвигая локоть к самому углу столешницы. Валерии надоедает рассматривать свои руки. — Можно понять, всех сейчас волнуются только за экзамены, — выпрямившись, она обводит нас взглядом, будто призывая обратить на неё внимание. — Все ходят дёрганые, Альберт тоже. Фабио, секунду назад готовый разразиться возмущением, закрывает рот так быстро, что слышно, как зубы стукнули. — Даже Альберт? — Флавий наклоняется над столом, чтобы выглянуть из-за Фабио. Она смеётся своим чистым, отработанным смехом. — При всей любви, Альберт неглупенький, но он — не «даже». Он сказал, что еле сдал Закон и не знает, как переживёт ФиФи. Экзамены у домине Дильгоса — тот ещё кошмар, я помню. — Да-а, — усмехается Флавий, — такое запоминается. — Может быть, для тебя это проще, — она расправляет платье на коленях и стреляет пытливым взглядом исподлобья. — То есть… я слышала, домине Дильгос хорошо к тебе относится. Мы переглядываемся с Флавием, и я задерживаю дыхание, чтобы не рассмеяться. Доминицелла Мосс понятия не имеет, что это за наказание — быть любимчиком моего дяди. — Вряд ли… — Что? — Вряд ли это важно. В конце концов дело оказывается не в оценках. Что толку быть умным, если родился ниже пятидесятого яруса? — Например, на пятьдесят четвёртом? — невинно подсказывает Валерия. — А вы считаете меня умным? — так же невинно интересуется Флавий, вскинув подбородок. — Мне так показалось. — Но это неважно, потому что в Совете Пятидесяти я быть не могу. А мой ярус… когда станет моим, я имею в виду… это будет моей проблемой, или я стану проблемой яруса, тут уж как повезёт. Она пожимает плечами и смотрит на меня: — А у тебя, Нель, есть планы? Я повторяю её жест: — Не знаю. — Тоже хочешь быть в Совете? Приходится задуматься. Не потому, что сам не знаю ответа — знаю, даже слишком хорошо. Но не могу же, треснув кулаком по столу, заявить: «Нет, чтоб Слепые Малыши меня сожрали! До смерти не хочу, больше всего на свете не хочу!» — Рано или поздно придётся заменить отца. Лучше поздно, чем рано, если честно. Валерия приподнимает ровные бровки: — Почему? — Для меня это будет сложно. Фабио сидит как на иголках. Глаза его, круглые, зелёные, как почти у всех Кетони, перебегают с меня на Флавия и всё время возвращаются к Валерии. — Новая кровь через две пятидневки, — повторяется он, радуясь возможности напомнить о себе. — Нам всем рассчитывать не на что, значит. А через восемь лет — другое дело, даже вам будет по двадцать пять. — Да, в двадцать пять каждый будет знать, чего хочет, — нараспев говорит Валерия. — А я вот к чему начинал, — Фабио, поёрзав в кресле, откидывается на спинку, чтобы видеть всех разом. — Зарус, если согласишься — ну ты ведь перестанешь наконец вредничать, и придёшь на праздник, а? — в общем, может быть, доминицелла Мосс тоже согласится прийти? Флавий смотрит на него долгих три секунды. Я съезжаю на краешек кресла и протягиваю ногу под столом, чтобы пнуть его, если начнёт говорить что-нибудь не то. Обычно бывает наоборот: он вовремя заставляет меня замолчать. Ситуация чрезвычайная, если требует смены ролей. Но Флавий всего-то и говорит: — Думаю, ты сам можешь приглашать от лица Фелиции. Не могу представить, чтобы папа был против. Валерия, не то кашлянув, не то хихикнув, заправляет за ухо тонкие волосы: — Я бы с радостью пришла, но уже вряд ли успею. Перед Новой кровью столько суматохи будет заранее… Да и я знакома только с вами двумя, тем более если Флавий так и не соберётся… — Соберётся, конечно! — Фабио посылает Флавию бешеный взгляд. — Я вас познакомлю с сестрой и не только с ней, тут вообще не проблема. Всё проще, чем вы думаете, это же пятьдесят четвёртый ярус. Флавий встаёт, скрипнув креслом по полу. Валерия поднимает голову и удивляется, наверное, вдвойне, когда видит его в полный рост: с непривычки впечатляет. Выровняв стопку книг и тетрадей, он берёт их под мышку и кивает: — Рад был познакомиться, доминицелла. Я обещал зайти к домине Дильгосу. Я сгребаю две оставшиеся тетради — свою и его — и, тряхнув головой: — До свидания! — подскакиваю с места. — Мне тоже нужно к Дильгосу, — поясняю, спохватившись, спотыкаюсь о кресло и почти бегом догоняю Флавия. — Я к вам ещё зайду! — кричит Фабио нам вслед. — Спроси в соседней комнате, если не найдёшь, — отзывается Флавий, чуть повернув голову. Он идёт широкими шагами и слишком пристально изучает таблички на торцах стеллажей. Я, поравнявшись с ним, молчу. Неприятное чувство тянется за нами, как приставший дурной запах. Вроде и не поссорились, и лишнего наговорили меньше, чем могли бы. Не стоило первыми уходить, наверное. Оборачиваюсь за секунду до того, как скрывается из виду наш столик. В конусе света сидит хорошенькая доминицелла Мосс и всё ещё смотрит нам вслед прозрачными глазами. А Фабио смотрит на неё. Фабио. Надоедливый, шумный, заносчивый, любитель дурацких шуток, но славный, в общем. С ним всегда всё ясно, насквозь просвечивает. С Флавием сложнее. — Всё ясно, — говорит Флавий. — М-м? — С Фабио. Ясно, почему он ведёт себя… — Более придурковато, чем обычно? — Да, — в усмешке нет веселья, на меня он так и не смотрит. — Настроен серьёзнее некуда, раньше с ним такого не случалось. Кажется, что мы не двигаемся с места, а наши шаги вращают огромную карусель. Проплывают по левую руку одинаковые столики и лампы-тазы, справа через равные промежутки открываются проходы в недра библиотеки. — А ты заметил, как доминицелла Мосс говорила что с ним, что с нами? — Как? — едва прислушиваюсь. Снова не то, не о том. Уметь бы начинать серьёзные разговоры. — Как с детьми. А ей двадцати нет. Быстро, наверное, осознала разницу между собой и остальными, поработав на четвёртом ярусе. Фабио ведь тоже надеется, что его не заставят вернуться сюда и заниматься пятидесятым, хотя бы до следующей Новой крови, а наверняка и после тоже. — Ну, он всё-таки кандидат, хоть и последний. Но с пятидесятым считаются больше, чем с любым из сороковых, потому что здесь Институт. Все, кто сейчас в Совете, здесь учились. И даже да Гире. Флавий фыркает. — Считаются — не значит принимают за равных. Зря он думает, что Моссы захотят с ним родниться. Хотя чему бы удивляться. Это Фабио. — Может быть, он просто не хочет отставать от сестры? — вопрос подловатый, но ничего лучше я не придумал. Флавий смотрит на меня, чуть сдвинув брови. Пугаюсь в первую секунду, что сейчас он и со мной вежливо попрощается. «Нужно было ещё подождать». Не отводя взгляд от его лица, чувствую, как меня цепляют за рукав. — Давай срежем. Киваю и поворачиваю вслед за ним в проход между стеллажами. Лампы-трубки пунктиром прочерчивают развилки на нашем пути. На нижних полках они не видны, и книги будто светятся сами по себе. По правде, больше шансов заблудиться, чем срезать. Но мы провели здесь не одну сотню часов и ориентируемся не хуже, чем каждый — в путанице коридоров на своём ярусе. — Я хотел тебе рассказать. Первому бы и рассказал, если б не они все. Мне не по себе от извиняющихся ноток, звенящих в его голосе, и от того, что Флавий смотрит под ноги, вопреки привычке ходить прямо, будто палку проглотил. — Кое-что я, положим, и сам понял. — Смотри, — мы останавливаемся, он раскрывает один из учебников и, придерживая остальные локтем, вынимает вложенный между страницами конверт. — Прочитай. Только вслух не вздумай. Я двумя пальцами вытягиваю вчетверо сложенный лист из плотной, розоватой бумаги. На нём мало слов и много завитушек по краям.«Домине Ф. Зарус, Просим Вас разделить нашу радость на церемонии бракосочетания в 34 день 1 месяца поры цветения. С любовью, Фелиция Кетони & Эстиниан Зарус».
Сестра Фабио и отец Флавия. Мысленно пытаюсь поставить их рядом. Это странно — но и только. Не ужасно, не сверхъестественно, если подумать. Просто нужно привыкнуть. — Очаровательно, да? — Флавий проводит пальцем поперёк книжных корешков на полке. — Она каждому такое писала сама. Спасибо, что обошлась без «дорогого сына» или «милого Флавия». — От «милого» я бы тоже воздержался. Обида портит его — словно заменяет неправдоподобной копией. Заставляет язвить не по делу, плеваться ядом, жаловаться на глупо устроенный мир. Флавий верит, будто этот слабый двойник и есть он. Стоя почти спиной ко мне, он говорит: — Там ещё одно. Переворачиваю конверт и вытряхиваю на ладонь второй такой же листок. Прежде, чем развернуть, смотрю на Флавия. Он, сложив руки на груди, барабанит пальцами по плечу. «Домине К. Дильгос…», — вижу я первую строку. Дальше и читать необязательно — текст тот же. — А-а, — киваю я. — Вместе прислали? — Нет, — Флавий, шагнув ко мне, забирает оба приглашения. — То есть не совсем. В разных конвертах, но мне отдали оба, — он складывает оба листа и сосредоточенно разглаживает сгибы. — Я хотел сначала поговорить с тобой, потом отдать. И затянул. Но сам посуди, что бы ты подумал, если бы увидел такое без предупреждения? — пытается усмехнуться, и я вижу наконец его глаза, что-то ищущие на моём лице. — Ничего бы не подумал. Ничего «такого», по-моему. Непривычно немного. Флавий смеётся и качает головой, глядя в потолок. — Непривычно… Ты не знаешь, откуда эта любовная лихорадка? Фабио — ладно, Агата — ладно, но папа… Меня тошнит, честное слово. Ему сорок шесть, Фелиции — двадцать четыре. Она почти как мы. — Семь лет — это разница, вообще-то. — Тогда двадцать два года — тем более, — отрубает он. — Представь, что я женился бы на твоей матери. Я с гримасой отвращения толкаю его в плечо. — Вообще не то же самое! — Почему? — Не делай вид, что сам не понимаешь, — сую ему в руки конверт. Он сам не замечает, как берёт, и снова заглядывает мне в лицо: — Если совсем честно, я боялся, что ты захочешь пойти. «Всё ещё боюсь», — читается в настороженных глазах. — Будет странно, если я приду, а ты нет. — Компания так и так будет странная. Сестричка Мосса, сестричка Фабио… Уверен, Фелиция писала твоим родителям. Или скоро напишет. Они наверняка придут. — Никто не будет заставлять меня пропускать экзамен, — в этом я не так уж уверен: по крайней мере, сомневаюсь, что обойдётся без уговоров. Но мне проще отказаться, чем ему. Флавий чуть расслабляется: убедился, что на свадьбу я не рвусь. Но остатки желчи ещё плещутся в нём — он кривится, как от горького привкуса: — А как тебе её изящная тактика? Папа сам не стал бы звонить столько раз. — Думаешь? — меня колет его небрежный тон. Несправедливо, слишком несправедливо, и потому трудно быть на его стороне. Флавий и сам это чувствует, но виду в жизни не подаст. — Ладно, даже если я прав, тут не страшно. А вот приставать к Агате — уже слишком. Тебе не кажется, что это неприлично? Я пожимаю плечами. — Хотя не более неприлично, чем уговоры Фабио, — продолжает Флавий. — Его тоже подговорила Фелиция, он сам признался. Причём отправила всех разом, не по очереди. — А что в этом плохого? Кроме того, что тебя это раздражает? — Варианта два, — Флавий по очереди вытягивает пальцы, — либо она настроилась влезть в наши с папой отношения, либо начинает хозяйничать. Какой мне больше нравится, я не знаю. — Или Агата права, — тихо говорю я. Он замолкает на целую секунду. Понимает, о чём я, но боится, что ошибается. Переспрашивает, глядя сверху вниз: — То есть? — То есть Фелиция тебя до смерти боится. Флавий издаёт звук, похожий на смешок, только веселья в нём мало. — Это преувеличение. Я бы сказал, она меня не знает и нервничает перед знакомством. — Не то чтобы совсем не знает. Меня она отлично знает, по крайней мере, и видела, что мы с тобой дружим. Фабио тоже наверняка ей много о тебе говорил. И тем более домине Зарус. Флавий следит за мной с непробиваемым лицом. Я не могу удержать сердитых ноток в голосе: — Понимаешь, дело не в том, что Фелиция не представляет, чего от тебя ждать. Наоборот, она представила. Чем беспокоиться о том, что я подумаю о приглашении, лучше представь, что она подумала, если послушала ваши с домине Зарусом задушевные беседы по телефону. Он поджимает губы — знак нетерпения. Я размахиваю руками, торопясь договорить: — Потом домине Зарус отчего-то не торопится рассказывать тебе, что женится, и она это видит. А когда рассказывает, ты заявляешь, что не придёшь на свадьбу. Ты хотя бы поздравил их? — Представь себе, — цедит он. — Одно слово по телефону не считается! — Нель… — В общем, она видит, что ты не радуешься и не собираешься приходить на свадьбу, даже когда тебя уговаривают со всех… — неосторожным жестом я задеваю лампу на ближайшей полке. Обжечься не успеваю, но сдираю кожу об угол и замолкаю, сунув в рот костяшку пальца. — Творец мой Мастер, Нель!.. — руки у Флавия заняты — он прикрывает глаза конвертом. — Отстань, — огрызаюсь я и прячу руки в карман. Слова закончились. Я сказал их слишком много. — В общем, ты считаешь, что она ждёт от встречи со мной вполне определённых неприятностей. Как и я. Я будто бы имел в виду другое, но придраться не к чему, поэтому дёргаю плечом: — Вроде того. — А ещё я сам виноват. Так? — Немного. Он отворачивается, прячет приглашения с конвертом в книгу и шагает вперёд. Я дёргаюсь за ним: — Я же тебя не обвиняю! Просто говорю, что не только тебе… ну… неловко, — меня самого коробит от этого слова. Запасы связных мыслей без остатка расплескались в приступе правдолюбия. Слепые Малыши бы иногда побрали эту правду. Что я нового сказал? Кому легче? — По-моему, сейчас неловко тебе, — говорит Флавий и, обернувшись через плечо, тихо смеётся. Чуть замедляет шаг, чтобы поравняться со мной. За рёбрами разливается тёплая благодарность. Я принимаю немой договор: оба вспылили по очереди, успокоились — забыли. — Всё-таки пойдём к Дильгосу. — Зачем? Хочешь спросить о чём-то? — На твоём месте я бы сам его поспрашивал, пока есть время до экзамена. Моя очередь морщиться. — Флавий! Мне что, десять лет, или тебе сверху не видно, с кем разговариваешь? Он пропускает возмущение мимо ушей, только растягивает губы в тонкую улыбку. До обеда больше часа, и главный коридор оказывается непривычно широким для двоих. Гулкое эхо от шагов выдаёт нас, будто стены упрекают: «Гуляете, лентяи, пока все учат?» — Пусто, — говорю я. — Что? — вскидывает брови Флавий, отвлекаясь от своих мыслей. — Представь, что так же будет, когда мы уйдём. Он фыркает и качает головой: — Не будет. Нас выпускается всего тридцать человек. И новые придут. — Я знаю. Домине Дильгос находит нас первым. Его грузная фигура плывёт нам навстречу, припадая на трость. Дядя останавливается, видя нас, и Флавий ускоряет шаг — я едва поспеваю за ним. — Наконец-то! — Дильгос кивает в ответ на запыхавшиеся приветствия и, зацепив меня острым взглядом, в упор наводит стёкла очков на Флавия: — Ты прячешься от меня, что ли? — Нет, домине. Мы к вам идём. — Ну слава Мастеру. Мне передали, что доминицелла пока-что-Кетони просит с тобой поговорить. Губы Флавия дёргаются, на скулах выступает досадливый румянец. — Домине, умоляю… я не знаю, кого она ещё не просила со мной поговорить. — И что ты собираешься ответить? — Я думал, что уже ответил, — Флавий, нервно обернувшись, дожидается, пока редемптор, деловым шагом проходящий мимо, скроется в боковом коридоре. — Честное слово, домине, если вы скажете, чтобы я пошёл, я, наверное, соглашусь. Дильгос тоже всё знает, понимаю я, и уже давно. Это не странно: просто ему тоже прислали приглашение. Но какое-то чувство гаденько пищит над ухом, как невидимое в темноте насекомое. — Ты же не хочешь, чтобы я решал за тебя, правда? — Нет, домине… — Флавий смотрит в пол, прислушиваясь к себе, — а может, и да. Хочу, чтобы вы посоветовали. Это же не одно и то же? Перед Дильгосом он не возводит стен из едких усмешек. Не верит, что от него можно спрятаться так же, как от простых смертных. Но не прячется по другой причине. — Не то же, — кивает Дильгос и задумчиво крутит трость. — Тебе это важно? — Мне важно сдать экзамены, — за последние два дня Флавий повторил эту фразу слишком много раз, чтобы она могла звучать спокойно. Ещё пару секунд они будто рассматривают что-то, лежащее между ними на полу. — По правде, — говорит Дильгос, — я и сам думал, что придётся отказаться. У меня, видишь ли, экзаменов не меньше, чем у тебя, с той разницей, что я на каждом просижу с начала до конца. — Но на подготовку потратите намного меньше времени. — Будешь острить, когда сдашь, — обрывает дядя. — Поэтому садись-ка и решай математику. Я переговорю с Фелицией, ладно. Если дашь мне слово потом вести себя с ней нормально. Флавий впервые за день улыбается по-настоящему. В такие минуты у него очень хорошая улыбка. — Нормально — это как, домине? — Это значит не строить из себя… одним словом, то, что ты обычно строишь, — Дильгос со стуком отставляет трость. — Могу надеяться? — Конечно, домине. — Ну-ну, — он оборачивается ко мне — в прищуре глаз дрожит смех. — Ты, что ли, говори с ним, когда его заносит. — Он говорит, — Флавий кладёт руку мне на плечо быстрее, чем я успеваю придумать остроумный ответ. — Только что провёл беседу. Да, Нель? — Какую, к Слепым Малышам, беседу? — я отталкиваю его. Флавий смеётся, чуть запрокинув голову. После обеда он собирает у нас лучших математиков класса. Приходят Адриан с триста двадцать восьмого, Алексис с пятисот девятого. Приходит Киан, с которым Флавий едва общается, но дружит Алексис. Ближе к вечеру из соседней комнаты забегает Идвиг вернуть конспекты и тоже остаётся. Он на год младше нас, но влюблён в манипуляции с формулами не меньше, чем Флавий влюблён в книги из коллекции Дильгоса. Гудок к ужину все игнорируют. В духоте комнаты летают исписанные страницы. Черновики валяются на полу, на покрывале, начала и концы решений теряются в шуршащем хаосе. Флавий один держит на коленях стопку листов, подложив под неё тоненькую «Теорию материализации». Хмурясь, выводит крупные значки. — Хорошо, хорошо, просто смотри, что можно сделать… — бормочет Алексис с обычным сонно-терпеливым видом. — Так, да, сгруппируй теперь. — Так можно? — Так можно… — Минус! — вопит Киан, перегнувшись через колени друга, и тычет пальцем в начало страницы. — Минус там должен быть! А это что? Вы что тут сделали, извращенцы? Идвиг и Адриан, переругиваясь, бьются над геометрией. Объёмная фигура на чертеже, достроенная ими «для удобства», выглядит так, будто ей добавили пару лишних измерений. Моё решение умещается на полторы страницы, но ответ не сходится. В сумасшедшем гвалте расплываются мысли — я теряюсь в значках, беспорядочно раскиданных Идвигом под чертежом, и ужасно хочу спать. Это у Флавия получается заниматься в компании. «Надо бы уйти и сесть в библиотеке одному», — думаю я, но что-то мешает сдвинуться с места. Так и сижу, дёргаясь от ощущения времени, утекающего сквозь пальцы. — Зарус, что тут у вас происходит? — Фабио, просунув в дверь прыщеватое лицо, обводит взглядом комнату и кивает с уважением, выпятив нижнюю губу. — О-о! Учитесь? — Хочешь с нами? — улыбается ему Флавий. — Не-не-не, — мотает головой Фабио, — своих на всю жизнь хватило. «Свои» он сдал с единственной семёркой по Основному языку и три дня без умолку уверял Флавия, что «шесть — нормальная оценка, очень даже нормальная, почти хорошая». Флавий, к слову, не спорил. Я гляжу на Фабио с крохотной надеждой на повод отвлечься. Но он только кивает нам: — Ладно, я ухожу. Вернусь, когда всё сдадите. Принесу чего-нибудь интересного, — и, многозначительно дёрнув бровями, закрывает дверь. Я прячу лицо в ладонях и тру глаза. — Нель, — Идвиг теребит меня за ногу. — Смотри, получилось! К концу пятидневки мы едва живы. Время течёт, как сироп с отвратным запахом, который дают в столовой к творожным лепёшкам. Времени мало, очень мало, очень-очень мало. Каждый прошедший час новой тяжестью давит на затылок. ФиФи стоит последним экзаменом. В ночь на тридцать пятый день первого месяца поры плодов я сплю три часа. Флавий не спит вообще. Из кабинета Дильгоса я выхожу на деревянных ногах. Руки мелко трясутся, в ушах колотится пульс, потихоньку успокаиваясь. Флавий поднимается с продавленного диванчика мне навстречу. — Ну как? — он складывает руки на груди, цепляясь за ткань рубашки на локтях. Пальцы подрагивают, тёмные глаза бегают по моему лицу. Флавий последний. Дильгосу он всегда сдаёт последним. — Нормально. Семь. Он кивает и, сделав глубокий вдох, шагает в кабинет. Дверь смыкается за ним, будто щёлкает хищная пасть. Я шагаю вдоль диванчиков, кусая заусеницы. Четыре шага в одну сторону, четыре — в обратную. Четыре в одну… — Нель! — Альберт Мосс, выскочив из-за угла, тычет пальцем мне в грудь: — Сдал? На его лице подозрительные пунцовые пятна. «Ревел, что ли?» — удивляюсь я про себя и киваю: — Ну да. — Сколько? — Семь. Он, всплеснув руками, издаёт непонятный звук, средний между рычанием и стоном. Крутанувшись на каблуках, шагает от меня, но снова вдруг оборачивается. — Зарус там? — Угу. Он корчит гримасу и уносится в сторону комнат. Я возвращаюсь к кабинету. Четыре шага к двери, четыре — в другой конец, четыре — обратно. Мосс злится, потому что думает, будто мне и Флавию делают поблажки. Он не знает, о чём говорит. Флавию придётся труднее всех. На экзаменах Дильгос теряет всякую человечность, но, при всей жёсткости, он обычно справедлив. Обычно. Я знаю, как отвечает Флавий. У него отличная память. Если бы я учил так же, как он, дядя ставил бы мне «девять». Но я всё-таки запинаюсь и постоянно, постоянно не могу подобрать слова, если говорю вслух, а не пишу. Речь Флавия течёт логично и гладко, и объясняет он так хорошо, что половину билетов я учу, пока его слушаю. Дильгос и в этих чётких, до музыкальности выверенных словах находит изъяны и ни одного не спускает. Цепляется к каждой неточности, каждую недосказанность заставляет разъяснить. Провоцирует на спор и велит доказывать, отстаивать, держать позицию. Голоса за дверью становятся слышнее. Беседа уже идёт на повышенных тонах. Горячатся оба, но Дильгос границы не переступит, а вот удержится ли Флавий на скользком краю? Он срывается на эмоции проще, чем многие думают. Я это знаю, и Дильгос знает, и видит Флавия насквозь. И срыва ему не простит. Во рту становится солоно от крови, оторванная заусеница саднит, и боль приводит меня в себя. Не надо думать о глупостях и, главное, не надо слушать, что там происходит. Это же Флавий. Это он, насилуя собственный склад ума, вытянул экзамен по математике на чистую десятку. Он сдаст. Творца ради, пускай он сдаст. «Не спал же почти», — вспоминаю я и жмурюсь от досады. Что опять за мысли? Прислоняюсь к стене и про себя твержу: «Всё будет хорошо, всё будет хорошо…». Дильгос не поставит ему ниже восьми, но Флавию нужна девятка. Не гордости ради — в самом деле нужна. Дильгос обещал шанс. Флавий его не упустит. Не упустит, не упустит, не упустит… Щёлкает дверная ручка. Я отталкиваюсь от стены. — Что, что? Флавий прикрывает за собой дверь. Глаза у него огромные и неадекватные. Он вытягивает перед собой две растопыренных пятерни. В первую секунду думаю, что он просит отойти. Потом до меня доходит. — Десять?! Флавий кивает. — Да-а-а! — мешая победный клич с хохотом, я хлопаю его по обеим ладоням и чуть не прыгаю на месте. — Десять! — С ума сошёл? — Флавий сердито потирает руки, но лицо его расслабляется, улыбка ползёт по губам. — Десять от Дильгоса! Монстр, вот ты кто! Ты это знаешь? Облегчение наполняет меня тёплым воздухом, и я, кажется, готов оторваться от пола и взлететь к потолку. Сдали, отмучились, закончили. У меня ни одной шестёрки. У Флавия — все десятки. — Ты теперь можешь сунуться, куда захочешь, с такими-то результатами — хоть в Императорскую канцелярию. — Сунуться!.. — передразнивает Флавий. — Сейчас я хочу сунуться только в столовую. Я чувствую, Фабио уже всех туда вытащил. А потом поспим. Поспать не удаётся. Как-то мы забываем об этом. Перед внезапной лёгкостью отступает недосып, что-то дрожит внутри, и хочется делать глупости. В длинном зале столовой эхо пляшет под сводами. Столы сдвинуты у дальней стены, и непочтительно шумная толпа топчется рядом с мозаикой, протянувшейся от пола до потолка. Цветные стёклышки складывают родовое древо да Гире. Мне было восемь лет, когда её меняли после рождения дочери Керония Великого. Фабио вспрыгивает на скамью, головой загородив надпись «Император — глава Института». Широко расставив ноги, он вытягивает в нашу сторону указующий перст: — Последние герои грядут! Головы одна за другой оборачиваются на нас — Флавий разворачивает плечи, сияя возбуждённой улыбкой: — Теперь на равных, домине Кетони? — Не мечтай, домине Зарус! В ответ ему гудит весёлое возмущение. Здесь все — и парни, и девушки, и несколько младших ребят, которых никто не звал, но никто и не выгоняет. Сдвинутые столы покрыты одной огромной красной скатертью, заставленной закрытыми подносами и блестящими прозрачными графинами с янтарным соком чии. Алексис и Киан ёрзают, освобождая нам место на скамье. Флавий в жизни не сядет туда, где кто-то потоптался, так что я оказываюсь рядом с Фабио, который коленкой упирается мне в плечо. — В общем, дети мои, — он, широко расставив ноги, обводит нас взглядом, — у домине Кетони срочные дела в Совете, так что сегодня я на правах управителя и прощаюсь с вами от его лица. Вы мне все как сыновья и дочери, — кто-то тонко хихикает, но Фабио, хмурясь, до последнего держит серьёзную мину: — Тс-с-с! Короче говоря, как дети родные, а Император целый день только и думает, разумеется, что о вашем выпуске. С завтрашнего дня вы все — образованные люди и должны блюсти себя, а сегодня предайтесь чревоугодию во славу Квентина да Гире. Император угощает — Мастер прощает! — он делает широкий жест, и аплодисменты мешаются с хохотом и звоном посуды. С подносов слетают крышки. — Рифмовать на глаголы — дурной тон, — вполголоса замечает Флавий, когда Фабио, соскочив со скамьи, плюхается рядом со мной. — Вы посмотрите на этого поэта! Ешь давай. Эй, Нель! — Фабио тычет меня под рёбра, я дёргаюсь и сердито тру бок. — А? — Я говорил позавчера с твоим папашей. Он считает, ты мог сдать лучше. Я и без Фабио знаю, что папа так думает. Знаю, что он сам скажет мне это, и ещё не раз. И на отцовские упрёки я не отвечу откровенно. — Да плевать, если честно, — я улыбаюсь и двигаю к нам графин. — Вот и правильно! — одобряет Фабио, стукнув стаканом по столу. — Мне тоже, будь добр. И Зарусу, ага? — Он горячий? — щурится Флавий. — Тьфу, — Фабио хлопает себя по лбу. — Конечно, горячий, это же чия! Скажу, чтобы для тебя принесли ненагретый, погоди… — Не надо, остынет, — Флавий подставляет мне стакан. — Как там позавчера? — Отли-и-ично! Так отлично, что просто… — Фабио, не найдя слов, откидывается назад и разводит руками. — У тебя такая красивая мачеха, Зарус, ты сам себе обзавидуешься. Я слушаю их вполуха: трудно следить за разговором, когда у тебя перед носом тают на глазах жареные сверчки, и личинки в панировке, и маринованные моллюски… и, о Мастер, мясо. Настоящее, румяными кусочками нанизанное на шпажки. — А доминицелла Мосс пришла? — Да нет, конечно, но я хоть попытался, и мы всё-таки… А где Мосс? — Фабио, вытянув шею, озирается кругом и подскакивает с места. — Я сейчас. Вечером увидимся. Я такое принёс… это ты у меня выпьешь, слышишь, Зарус? К деликатесу тянется несколько рук, но мне удаётся выцепить шпажку. — Может, попробуешь? — чуть подвигаю к Флавию тарелку с мясом. — А то когда ещё… — Надеюсь, нескоро, — кривится он. Свою неприязнь к мясу Флавий объяснил мне давным-давно. «Представь, что оно бегало на четырёх ногах, потело и гадило. Не тошнит?» Но я всякий раз не могу удержаться, чтобы не предложить ему кусочек. Может быть, не могу понять, как он из брезгливости отказывается от самой вкусной в мире вещи. Может быть, меня просто забавляет его реакция. Об отсутствии Мосса мы как-то забываем. Выпуск по традиции празднуют в библиотеке. Перед началом Дильгос собирает нас на центральной площадке. С минуту молчит, покачивается, опираясь на трость. — Вы знаете, — начинает он, — что я не готовлю выпускную речь заранее. Не стоит брать с меня пример. Особенно тем из вас, кто окажется в Совете, — он щурится улыбкой в сторону смешков. — Но я каждый раз хочу попрощаться по-настоящему. Я всех вас увижу завтра, но все разговоры будут об оценках и о том, как бы вам поскорее сдать комнаты и разойтись. Не то, правда? — дядя кладёт руку на угол стеклянного ящика, похожего на аквариум. — Посмотрите сюда. Внутри ютится многоэтажный лабиринт — маленький Пиктаринтум. Снять сейчас сверху сорок девять этажей — и в центре пятидесятого окажется прозрачный коробок, а в нём — копия копии, а рядом — крохотная фигурка с тростью-зубочисткой. — Мы живём в нелепом, тесном, микроскопическом мире. С завтрашнего дня вы в ответе за это недоразумение, — снова кто-то посмеивается, но я боковым зрением вижу, как Флавий следит за Дильгосом серьёзными глазами. — Я ведь не то чтобы шучу. Мы все слишком близко друг к другу. Над нами висит эффект домино: неловкое движение дорого стоит, — он делает паузу и, кажется, успевает взглянуть в каждое лицо. — Но вы это сами знаете. Не забывайте о другом. Наш разум создан немилосердно широким. Если мы можем вообразить бесконечность, то не может мир кончаться там, где начинаются стены. Не думайте, что многое знаете. Внизу, под восьмисотым ярусом, шахты — это известно. А что ниже? С башен первого яруса видно небо. А что наверху? Все боятся этих вопросов, вы тоже их боитесь, и это естественно, наверное, только не забывайте про них. Пределов нет, — Дильгос повышает голос, слегка горячась. — Потолка нет, запомните вы это?.. У Флавия чуть розовеют щёки и губы приоткрываются, как если бы он хотел улыбнуться и забыл об этом. Тоска опускает невесомые лапки мне на плечи, и я ощущаю себя так, будто потерял кого-то важного в толпе. Оглядываюсь по сторонам, хочу смотреть во все глаза и, кажется, всё время что-то упускаю. Музыка поднимается сбивающим с ног сквозняком, и я, вздрогнув, выныриваю из-под полога меланхолии. Дильгос договорил, и видел, наверное, что я не слушаю, но об этом задуматься некогда. — Пойдём, — кивает мне Флавий. Толпа растекается от центра к периметру. Музыканты играют у выхода на двенадцать часов. В струнном оркестре, среди студенток в чёрных платьицах, я замечаю серую тунику милита. Эту девушку я видел на выпускном празднике и в прошлом году, и раньше. И ни разу она не говорила здесь с кем-то, как со знакомым, — парой слов в перерывах могла обменяться, конечно. Другие музыканты менялись, а она играла три часа подряд, до конца официальной части. И всегда приходила одетая в форму. Странно смотрится скрипка, когда бросает размытую тень на металлические пластины, покрывающие грудь. По кругу вдоль стен замысловатым рисунком шагов движутся пары. Четверть круга — сложный разворот — новый партнёр. Кто-то уходит к столикам отдохнуть, и тут же на его место встаёт другой. В завихрения танца ныряют вслепую — не угадаешь, кто тебе достанется. Первой меня перехватывает за руки Аделина — низенькая, с широким, подпорченным прыщами лицом. Мы неплохо общались — в основном, правда, пока сверяли чертежи — и я ей рад. Оба путаемся в ногах, но набираем сразу бешеный темп и, окончательно сбившись с шагов, хохочем. Аделину сменяет двенадцатилетняя сестра Марии, сияюще-счастливая и такая лёгкая, что я чувствую себя неуклюжим. Ещё четверть круга — и я мысленно взываю к Мастеру, обнаружив, что держу за мягкую талию домину Варр, которой едва сдал экзамен по литературе. Она так улыбается, что в ушах у меня снова звучит тонкий голос: «Неплохо, но ты пишешь не о том, что должен понимать… Всё хорошо, Нель, только не мямли, говори погромче». Я сбегаю из круга, пустив на своё место беднягу Киана. На столиках в низких горшках, похожих на пиалы, стоят молодые побеги родонии. Стебли пушатся розовыми листочками, раскинувшись, как щупальца, среди бокалов с водой и соком. Я, задыхаясь, глотаю сладкий напиток и поверх стеклянного дна ищу глазами Флавия. Он стоит в двух шагах от площадки, где играют музыканты, и, поймав мой взгляд, машет рукой. «Иди сюда», — читаю я по губам. Ставлю бокал на поднос редемптору и пробираюсь к нему, на ходу отвечаю кому-то, смеюсь над чьей-то шуткой. Флавий, приложив палец к губам, кивает на девушку-милита. Она будто прислушивается к чему-то внутри скрипки и слышит намного больше, чем мы. Кончается мелодия, она опускает смычок, переводит дыхание и совсем другим, внимательным взглядом смотрит на Флавия. — Вы что-то хотели, домине? — Нет, — улыбается он. — Хотел спросить, как вы здесь оказались. Она пожимает плечами и на улыбку не отвечает, хотя мало кто из аристократов обращается к милитам на «вы». — Тина, — окликает её альтистка, — давай «Хрустальную». Мелодия известная, одна из тех, под которые начинаешь притопывать ногой и подёргивать головой, даже не умея танцевать. Тина здорово играет, но мне думается, ей больше подошла бы другая музыка. Не танцевальная. Сдержанно-драматичная, от которых на высоких нотах тянет внутри. Флавий отводит меня на несколько шагов, но мы оба наблюдаем за струнниками через плечо. — Замечательно, да? — Да, — киваю я. — Я не только насчёт игры. Замечательно, что она не хочет говорить. Это как-то, — Флавий шевелит пальцами в воздухе, — правильно, да? — он берёт со столика бокал и, быстро оглянувшись, поясняет: — Я танцевал с Марией Маркис. Она сказала, это декан Тагнер. Я смотрю на него, будто по лицу пытаюсь прочесть, что должна сказать мне эта случайная милитская фамилия. Флавий шутливо цокает языком. — Мастер, Нель, кто из нас тут кандидат и должен знать всех наверху? — Отстань, — смеюсь я. — Кто это? — Тагнер, её отец, — центурион второго яруса. Известный человек, мой отец с ним работал когда-то. — Домине Зарус — адвокат, — хмурюсь я. — У центуриона второго яруса были проблемы с законом? — Ты шутишь, — фыркает Флавий. — Очевидно, что центуриону второго яруса приходится нередко бывать на судах, а значит, общаться как с прокурорами, так и с адвокатами. — Так домине Зарус сказал? — Нет, но это очевидно, — повторяет Флавий с ударением на последнее слово, не подразумевающим возражений. — У Тагнеров хрустальная репутация. Это образец, идеал милитов, понимаешь? Да Гире доверяют им среди милитов также, как Сотосам — среди аристократов. Я готов зевнуть, но он прибавляет: — Настолько доверяют, что дочь центуриона может позволить себе выступать на праздниках. Разве это не любопытно? Я знаю, на что он намекает. Если репутация Тагнеров позволяет декану милитов играть на скрипке, может быть, есть и для меня лазейка. Может быть, и мне обязанности наследника не помешают рисовать. Флавий хочет меня подбодрить, но мне становится только тревожнее. Что, интересно, нужно сделать, чтобы заслужить такие привилегии? Через пару минут я снова теряю Флавия. Ему весело, он таскает сладости со столиков и без конца говорит с кем-то, седая макушка возвышается над головами то в одном, то в другом конце зала. Он смеётся, чуть запрокидывая голову, и рядом с ним смеются. Когда расходятся музыканты и младших разгоняют по комнатам, мы ловим тех, кто попытался затеряться в лабиринте библиотеки. Облава на малышню — почти традиция. И единственная за восемь лет возможность пробежаться с криками среди книжных полок. Со студентами расходятся учителя. Библиотеку запирают, но весь жилой сектор — сердце Института — в нашем распоряжении. Начинается другой праздник — иные танцы, новые разговоры. Мы знаем друг друга слишком долго, чтобы соблюдать церемонии, от которых и без того не отделаемся всю оставшуюся жизнь. Ночные лампы горят в нишах, превращая внутренний сад в мозаику света и темноты. Побеги оплетают потолок жутковатой паутиной. Лица расчерчены тенями, и с пяти шагов сразу не поймёшь, кто есть кто. На скамьях играют в шахматы и в карты, поют а-капелла что-то с простенькой мелодией и грустными словами, просто говорят, ссевшись тесным рядком. Фабио, пристроившись в нише, занавешенной лианами, разливает что-то крепкое и приятно пахнущее. Я подхожу к нему, кажется, всего пару раз, но, присев рядом, чувствую, что вставать не хочется. Гляжу в желтоватый полумрак, узнаю силуэты не по лицам — по движениям. Приглушённые голоса и стеклянный звон складываются в мысли, которые всё никак не могли оформиться. Я смотрю, распахнув глаза, будто чем шире их открою, тем больше увижу и впитаю в себя. — Кто ещё потанцевал с доминой Варр? — спрашивает Фабио рядом. — Как тебе её духи, а? Я не сразу понимаю, что вопрос обращён ко мне. Вместо меня отзывается Киан: — Мне кажется, я их почувствовал, ещё когда Дильгос говорил. Бессмысленно улыбаюсь. Мне хорошо, и я ничего, ничего не хочу. Всю жизнь сидел бы так и слушал дурацкие шутки, лишь бы завтра не наступало. — Ты здесь? Я проиграл Деборе, представляешь? Поднимаю голову. Флавий, наклонившись, всматривается мне в лицо и перестаёт улыбаться. — Ты чего? — Не знаю. Я не знаю, — повторяю, будто забыл, как думать не вслух. — Не знаю ничего… Я не знаю, что делать. Я выгляжу смешно и понимаю это краем сознания, но Флавий и не думает смеяться. Только качает головой: — И когда ты успел? — он протягивает руку. — Пойдём к Дильгосу. Цепляюсь за большую костлявую ладонь и поднимаюсь. В первую секунду пол слегка движется, как не до конца остановившиеся качели. — Он заметит, — говорю я. — Пройдись, — предлагает Флавий и, проследив первые два шага, утешает: — Не сразу. Может, и не заметит. Но ты там лучше сядь и молчи. Прошедший день тянется за мной, как длинный шлейф. Длинный-длинный, из тяжёлой ткани. Глаза закрываются, и я не сопротивляюсь. Не надо смотреть, чтобы видеть. Вот дядин стол, нижний ящик слева от меня выдвинут, и в нём разложены по алфавиту какие-то карточки. Шкафы из искусственного дерева возвышаются за моей спиной, тёмные и угловатые. Плотно закрыты тяжеловесные дверцы, за которыми дышат пылью книги — ни одной из них не найдёшь в библиотеке. Напротив приотворена подсобка. Зачем открывать глаза? Я вижу сквозь стену маленькое помещение, полки вдоль стен и ширму, вышитую повылезшими золотыми нитями. За ширмой — гладко заправленная кровать и тумбочка, точь-в-точь как в нашей комнате. Дядя единственный из преподавателей спит в учебном секторе. — Вот эта, домине? — Флавий, вытянув шею, заглядывает на верхнюю полку и что-то подвигает к краю. — Нет, нет. Синяя коробка. — Эта синяя. — Другая синяя, тяжёлая. Посмотри левее. Я опускаю лоб на руки, сложенные на столешнице, и чувствую виском тепло от настольной лампы, нависшей надо мной. Флавий спускает коробку — что-то гремит, задетое углом. — Отнести в комнату? — в его голосе скрипит натуга. — Нет, ставь сюда, — снова звон и шорох. Флавий выдыхает, и я отчётливо вижу, как он прислоняется к полкам. — Я подумал, домине… завтра будет толкотня у подъёмников с утра до вечера. Может быть, нам остаться ещё на день? — «Нам» — это кому? — Дильгос шаркает вдоль стены — ищет канцелярский ножик. — Нель останется. — Ты у него спросил или сам решил? — Он сам сказал, — не смутившись, уверяет Флавий. — Всё, нести? — Давай вместе. Вот так, берись, — кряхтит дядя. Флавий коленом толкает дверь и незаметно перетягивает груз на себя. С огромной коробкой в четырёх руках они боком проталкиваются из подсобки и замедляют шаг. — Он заснул, — сдавленно шепчет Флавий. Я не сплю, но если сказать об этом, то придётся говорить и дальше. А говорить лень. Намного лучше вот так — молчать и слушать. Коробку опускают на другом конце стола, на неосвещённом пятачке. Дильгос разворачивает лампу — тепло на виске сменяется прохладой. — Много выпил? — почти в полный голос спрашивает дядя, кивнув на меня. — Нет. Устал, наверное. Мы же мало спали. — Почему это? — в прищуре мелькает хитрая улыбка. Флавий тихо смеётся. — Перед вашим экзаменом всё время как-то так получается, домине. — Больше спал бы — лучше бы ответил. Флавий дёргает подбородком: — Вы же поставили мне «десять»! — Не волнуйся, это не подарок на выпуск, — клейкая лента, стянувшая коробку, расходится под ножиком с протяжным «кр-р-рик». — Но десятки бывают разные. Дильгос вытаскивает картонные ушки из пазов и поднимает крышку. Они склоняются над коробкой — две карикатурно-противоположные фигуры. — Это вещи Ризанетти, — поясняет Дильгос в ответ на вопросительный взгляд Флавия. — На прошлой пятидневке я был на двухсотых и встретил его брата, он зазвал меня к себе и предложил забрать всё это. Сказал, что не хотел бы у себя держать. Откровенный человек, этим и хорош, а то я давно бы с ним не общался. И помог всё донести. — Домине Ризанетти — это?.. — Флавий морщит лоб, припоминая, кому из кружка призраков — учителей, знакомых и старших друзей Дильгоса — принадлежит имя. — Ты его не знаешь. Умер почти за год до того, как Нель родился. — И он был художником, как Нель? — улыбается Флавий. Что-то шуршит в его руках, будто он перебирает бумаги. — Да, тоже много рисовал. Это Нель во многом как он. Талантливый и слегка… — дядя колеблется, подбирая слово, и, сдаётся мне, делает неопределённый жест у виска, — не от мира сего. Ты тоже талантливый, но по-другому, понимаешь, о чём я? Твои таланты я понимаю. Я ими горжусь — вроде как немного причастен, правда же? Флавий, усмехнувшись, кивает: — Конечно. — А Нель — другое дело, — Дильгос понижает голос, и я едва его слышу. — Ненавижу, когда так говорят, но, прости Мастер, не знаю, как объяснить. У него огромный талант. Такой огромный, что мне тревожно. Глупость… Каждый раз такая суеверная тревога. И не в том дело, что я не знаю, как он будет жить с этим талантом. — Он придумает, домине, — от уверенного тона Флавия я вздрагиваю. Кажется, он знает, что я не сплю. — Надеюсь, — я чувствую, как они, позабыв о коробке, смотрят на меня. — Это тяжело. Ему вообще будет тяжело. Не от мира сего и… слишком хороший. — Не слишком, — возражает Флавий. — Просто хороший. Это важно. Вы понимаете, о чём я, домине? «Слишком хороший» — это уже вроде как плохо. Осознание обдаёт жаром: я притворяюсь спящим и подслушиваю, как меня хвалят. Радуюсь, что в полутьме не видно, как уши расцветают алым. Сонливость уходит и ноет затёкшая спина, но обнаружить себя сейчас совсем стыдно. Флавий спасает меня. — Нель! — зовёт он и легонько стучит по плечу. — Посмотри сюда. Я никогда такого не видел. «Интересно, он догадался, что я не сплю?» — думаю я и, выпрямившись, тру глаза. — Что? Дильгос улыбается прищуром, но молчит, и я стараюсь на него не смотреть. В руках Флавия, на столе и в коробке — несколько книг, с десяток альбомов и горы бумаги. Он протягивает мне большой лист, сложенный вчетверо и, задержав дыхание, смотрит через моё плечо. Это карта. Невероятных, фантастических масштабов карта. Пятна зелёные и коричневые, голубые зигзаги и лужицы. — Смотри, — подцепив обтрёпанный край, Флавий указывает на цифры в углу. — Чем выше, тем коричневее, — дурацкое слово — мы оба фыркаем. — Но это ладно. Вот масштаб. Как тебе? Он говорит с таким выражением, будто не на чернильные пятна смотрит, а сам Перфекциум обозревает с невероятной высоты. — Представить сложно, — признаюсь я, подцепив от Флавия заразительный холодок восторга. — Но возможно, — говорит Дильгос. — Откуда у нас представление о бесконечности, если её не существует? Реально всё, что вообразимо. Теория материализации, тринадцатилетние дети это понимают. А тут больше, — он почти ласково проводит пальцем по карте. — Ризанетти был далёк от науки, но он оказывал нам неизмеримую помощь. Мне и твоей матери, — Дильгос бросает быстрый взгляд на Флавия. — Карту он принёс нам как сувенир, но вынужден был оставить у себя до поры до времени. — Почему, домине? — Мы — я и Кира — выбрали неблагодарную стезю в науке. Одно дело — рассуждать в рамках философии, что существует Большой Совершенный Мир, давший начало Пиктаринтуму. И совсем другое — всерьёз изучать то, что находится за пределами стен. Есть тысячи разумных аргументов в пользу существования Перфекциума. Но есть также тысячи людей, которых эти аргументы не убеждают. И для них наши изыскания имеют не больше смысла, чем попытка научно объяснить сюжет детских сказок. Что, впрочем, тоже не бессмысленно, учитывая, сколько сказок пришло к нам из Перфекциума. Находились и те, кто считали наши труды опасными: мол, ложные выводы могут нарушить порядок, привести к появлению сект. Вдруг впечатлительные люди начнут сходить с ума и ломать стены, чтобы выбраться в Перфекциум? Флавий фыркает. — Не смейся, — говорит Дильгос. — Я работаю в Институте тридцать лет и с каждым годом убеждаюсь, что это опасение имеет смысл. Правда, в молодости мне не хватало смирения, чтобы смотреть философски на все эти запреты и обыски. — Вас обыскивали? — в голосе Флавия звучит смесь возмущения и восторга. Дядя усмехается. — Теперь вам понятнее, почему иные вещи было разумнее оставить у Ризанетти? К нему не придирались — спасала репутация полусумасшедшего. Дильгос листает тетрадь, почти не мятую, только на обложке загнут угол. Страницы в клетку исписаны мелким, в каждую строку втиснутым почерком. Флавий, заинтересовавшись, переходит к нему за спину. Я откладываю на стол развёрнутую карту и встаю рядом. Дядя листает слишком быстро, ничего не разобрать. Флавий тянется к рядом лежащим бумагам. Я тоже хочу отвернуться, но Дильгос переворачивает ещё одну страницу, и плотный листок выскальзывает на пол. Наклоняюсь поднять, переворачиваю — и звуки исчезают. Сутуловатый человек, опираясь на балюстраду, смотрит вслед вытянутой женской фигуре. Что-то в её худощавом, чуть угловатом силуэте кажется мне знакомым. Внизу, под балконом, по мраморному полу шуршат подошвы, голоса плещутся гулким шумом и, перекрывая их, низко ворчит волокуша, которую редемптор пытается оттащить от пучка лиан, обвивающих оградку канала. Я слышу эти звуки. Человек у балюстрады их не слышит. Он стоит, почти отвернувшись — видны лишь затылок, щека, кончик носа. Но его тяжёлый взгляд я отчего-то ощущаю, и чужое чувство болезненно давит на грудь. — Домине! — громко зовёт Флавий, заставляя меня вздрогнуть, и тянет за локоть. — Нель! Посмотрите. Он редко торопит людей, тем более без повода, поэтому я поднимаю взгляд. Поверх рисунка Флавий протягивает чёрно-белую карточку. Это точно не рисунок. Я склоняюсь над его рукой, с недоумением сдвигая брови — шум главного коридора гаснет, отпускает щемящая тяжесть. — Это фотография, — говорит Дильгос. За всю жизнь я видел несколько фотографий — напряжённые лица на маленьких картонных прямоугольниках, вложенных в документы. На этой люди в полный рост, за спиной у них — конструкция из камня, с лепниной, обрамляющей высокие окна. — Фотография из Перфекциума? — Флавий заглядывает Дильгосу в лицо, как заинтересованный ребёнок. — Это же доказательство, домине? — Фактически, нет, — дядя опускает тетрадь на стол. — Если бы на ней было видно небо или хотя бы животных — другое дело. — Но ведь вряд ли хоть на одном ярусе есть такая же… — Флавий пару секунд подбирает слово, — стена? — Это может быть что угодно: подделка, растянутое полотно с рисунком. Только по-настоящему разбираться никто не станет. Ризанетти это понимал, иначе сам попытался бы сделать сенсацию. Флавий, сжав губы, смотрит на фотографию ещё раз и кладёт её на стол. — А у тебя что? Я поворачиваю рисунок сначала к нему, потом к Дильгосу. — Можно я оставлю его себе? Они оба смотрят внимательнее, чем я ожидал. — Конечно, — говорит дядя. — Завтра вам придётся забрать всё. Флавий окидывает взглядом горы документов, разбросанные по столу. Как племянник домине Ризанетти уместил всё в одну коробку — непонятно. Сдаётся мне, мы это чудо не повторим. — Зачем, домине? У вас через месяц будут новые ученики. Вы сможете им показать. — Учеников перенаправлю к вам, — со смешком отмахивается Дильгос. — Где я оставил трость, Нель, ты не видишь? — Она в подсобке, домине, — подсказывает Флавий, взглядом впиваясь ему в затылок. — Но я серьёзно. — Это не стоит хранить в Институте. Особенно мне. Особенно сейчас. — Почему? Дильгос не смотрит на нас. Раскрывает коробку, сосредоточенно складывает тетрадь на самое дно и несколько секунд стоит, постукивая пальцами по картонному бортику. — Что случилось, домине? — понизив голос, спрашивает Флавий. Дильгос, сердито выдохнув, толкает коробку — она скользит по гладкой столешнице. — Я не хотел сегодня об этом говорить. — А может быть, хотели? — вопрос звучит грубо, и я, вопреки обыкновению, не жалею об этом в первую же секунду после того, как закрываю рот. Флавий толкает меня локтем. Я толкаю в ответ. Вечно так происходит. За последние дни я сыт по горло попытками отодвинуть разговоры, от которых не убежишь. — Я просто понимаю вас, как эгоист эгоистов, — в лицах Флавия и Дильгоса нет ни одной похожей черты, но эта улыбка может навести на мысль о родстве. Никто больше не умеет улыбаться так — за долю секунды выводя собеседника из себя. — Есть неприятные мысли, да. Но вряд ли вам хочется сегодня говорить о неприятном. — Мы уже… — Мы уже начали, — голос Флавия перекрывает мои слова, сглаживая резкий тон. — Не мучиться же теперь всю ночь? Расскажите, домине, — он отодвигает кресло от стола. — Ладно, дипломат, Нель теперь скажет, что я напросился на твои уговоры, — ворчит дядя, усаживаясь. — Скажу. — А ведь суток не прошло, как я его выпустил, — Дильгос с деланной печалью подпирает щёку рукой, но тут же, выпрямившись, переходит на серьёзный тон. — Вы знаете, что сегодня Альберт Мосс не сдал экзамен? Мы переглядываемся. — Нам говорили, он переживает. И на празднике его не было, — припоминает Флавий. — Видимо, продолжил переживать. — А лучше бы не переживал, а готовился, — толстые губы Дильгоса складываются в брезгливом выражении, но адресовано оно не Альберту. — Поэтому я бы не хотел, чтобы вы здесь задерживались. Завтра ко мне прибежит домина Мосс, с ней — доминицелла Мосс… — А с ней — Фабио, — тихо добавляет Флавий и, наверное, не ждёт, что Дильгос его услышит. — Верно, а с Фабио — домине Кетони, мой прямой начальник. Известно, на чьей он будет стороне, — жёсткая усмешка дяди не предвещает ничего хорошего. В том числе — ему самому. — Одним словом, будет много уговоров и прочая гадость. Я говорил, что многие белые воротники очень старались прекратить нашу работу? Моссы были первыми среди них. Завтра Лукреция Мосс будет играть грязно: припомнит мне все грехи, чтобы я натянул оценку её сыну. Посмотрим, чем это закончится. Чем закончится — наполовину известно. Дильгос в жизни не поставит на пустом месте даже «шестёрку». Альберт в жизни не сдаст на «шесть», если Дильгос разозлится. Развязку додумывать не хочется. Я вспоминаю милую улыбочку Валерии. Очень легко вообразить, ровные зубки заостряются, превращаясь во въедливый оскал. И наверняка мать страшнее дочери. Нехорошее предчувствие поднимается в душе. «А Флавий спросил, с какого она яруса», — думаю я со мстительной гордостью. Как будто Моссов может задеть аристократик с чёрным воротником, сделавший вид, что о них не слышал. А может, только это и заденет. Дильгос откапывает в ящике стола два листочка, исписанные детскими, тогда ещё похожими почерками. Кажется, он их приготовил заранее. — Ладно, это была ерунда так себе, а теперь о ерунде поинтереснее, — он протягивает нам рукописи. — Помните? Нам было по десять лет, и отвечали мы на глупые, в сущности, вопросы, придуманные Дильгосом: какими хотим быть в семнадцать лет, кого любим, чего боимся. Дядя ещё предупреждал: «Пишите честно, никто не прочитает, кроме вас самих когда-нибудь потом. Соврёте — будет неинтересно». Дядя слукавил, а я, конечно же, поверил. Не знаю, был ли Флавий так же безрассудно честен, но у меня появляется единственная причина радоваться скорому расставанию: он весь вечер цитирует мои душевные излияния семилетней давности и, кажется, теперь готов до конца жизни мне их припоминать. Мы расходимся за пару часов до гудка к подъёму. Уже и не было бы смысла ложиться, если бы мы не спали так мало в последние дни. Дремота окутывает меня мягким одеялом, и только дальний уголок разума осознаёт, что Флавий ещё не спит. — Это грустно, — его голос вытягивает меня из тёплой невесомости. — Что? — глаза не желают открываться больше, чем на полсекунды. Короткие фрагменты складывают размытую картинку: Флавий, засунув руку под подушку и до шеи натянув одеяло, с соседней кровати смотрит на меня. Белая постель, белое лицо и чёрные глаза, широко раскрытые, ни тени сна. Шестерёнка в моём мозгу делает ещё один ленивый оборот. — Ты про Дильгоса и Моссов? — Нет, про Ризанетти. От удивления я открываю глаза на целую секунду. — И почему грустно? — Ты о нём слышал когда-нибудь? — Может быть, от Дильгоса, — тяну я, долго не размышляя: боюсь заснуть. — Скажи сразу, что нет, всё равно не помнишь. — Не помню. — А он был талантливый, правда? Что тогда толку быть талантливым? Он столько всего сделал и собрал — хватит, чтобы Пиктаринтум перевернуть. А потом умер — всё это сложили в коробку и поставили на шкаф, — взгляд, до сих пор устремлённый сквозь стену, обращается на меня. Ощутив это, я почти просыпаюсь. Проблеском бодрости приходит мысль-вопрос: — Ты боишься? Флавий, дёрнув уголками губ, переворачивается на спину. — Ризанетти всё равно что исчез. Очень легко исчезнуть. Мы молчим. В день выпуска эта мысль не кажется пустяковой. — Давай спать, а то не встанем, — Флавий закрывает глаза, прерывая немой вопрос, обращённый к мрамору. «Ты не исчезнешь, — думаю я, закрывая глаза. В темноте под веками отпечатывается белый профиль. — Ты слишком яркий, чтобы исчезнуть. Если ты не будешь той осью, вокруг которой мир крутанётся с ног на голову, то никто не будет». Жужжат тросы, опускается подъёмник. Флавий, просочившись в угол платформы, опирает тяжёлую коробку на сиденье, поправляет сумку на плече. Сквозь решётку шахты его макушка виднеется дольше всех, но он, махнув нам один раз, вверх уже не смотрит. — Ему без тебя будет сложно, — говорит Дильгос. — Всего-то восемь ярусов. И в канцеляриях есть телефоны, и можно писать. Он качает головой, будто и не слышал меня. — За Флавием глаз да глаз. Его иногда заносит, ты знаешь. В одиночестве, с отцом, да ещё при мачехе… обязательно что-нибудь случится. Флавий очень бы смеялся, перескажи я ему этот разговор. Почему-то, правда, не пересказываю и вовсе забываю о словах дяди почти на месяц. И меньше, чем через месяц, понимаю, насколько он был прав.