Ризанетти

Тина толкает щелястые створки, и с гулкой, холодно освещённой лестницы мы шагаем в полумрак оружейного склада. Острые блики мерцают под стеклом. Я чувствую металлический привкус на языке. — Красиво. Тина оборачивается, и я в красках представляю, как она вынимает клинок из витрины. — На то они здесь, — отзывается она, смерив меня внимательным взглядом, и сворачивает в проход среди незастеклённых полок с оружием попроще. Тем, красивым, редко пользуются, соображаю я. На каких-нибудь церемониях пару раз в год. Зато мальчишки вроде Марка всякий раз проходят мимо, чтобы взять деревянный нож или мишень, и расправляют плечи, обещая себе тренироваться на износ, лишь бы однажды подержать в руках эту недоступную красоту. — А стекло нельзя разбить? — спрашиваю я, цепляясь за любой шанс на диалог. — Попробуйте, — предлагает она. Наверняка мысленно прибавляет: «Желательно головой». В углу склада притулился стол, обитый потёртым сукном. На ящиках массивной тумбы белой краской выведены цифры: 3-7, 3-8, 3-9… Номер сотни и номер десятка, видимо. Привалившись к столу, Тина складывает руки на груди. Под её взглядом я не знаю, куда себя деть. Слабенькая надежда твердит подождать: вдруг я всё неправильно понял, вдруг речь пойдёт о чём-нибудь безобидном? Но натянутые нервы дрожат струнами, и сил не остаётся ждать. — Декан, я не хотел вас обидеть. — Хорошо, — кивает Тина. — Значит, ничего серьёзного. Слава Мастеру. Я пытаюсь улыбнуться, но ощущаю подвох ещё до того, как она договаривает: — По крайней мере, моя совесть будет спокойна. Какая-то часть меня требует бежать, но, взглянув по сторонам, вспоминаю, что это не поможет. Потупившись, я развожу руками: мол, готов, что бы мне там ни полагалось. — Тебе повезло, что ты не милит, — говорит Тина. В спокойном голосе дрожит едва заметное напряжение, но, различив его, не хочется уточнять, как же наказывают милитов. — Мне только и остаётся, что говорить неприятные вещи. — Можете ударить. Если хотите. «Лишь бы мы поскорее закончили». Тина чуть дёргает бровью, и это первое движение её мимики за весь наш разговор. — Хочу. Очень хочу. У шуток бывают последствия, домине, и об этом нужно думать. Сложив руки за спиной, я рассматриваю носки своих ботинок. — Простите. — Не в прощении дело. Вы знаете, с кем Сотосы заключают браки? — С да Гире и с милитами, — говорю я машинально. Осознание приходит через секунду. Поднимаю глаза, всматриваясь в лицо Тины, жемчужно-светлое в полутьме, среди тёмных стен и в обрамлении чёрных волос. — Я не подумал. Простите, я правда не подумал. — Мой отец — центурион, домине, — чеканит Тина. — И пять лет назад ему стоило больших усилий убедить домине Сотоса, что я принесу намного больше пользы как милит, чем как жена и мать. Мне становится капельку легче. По-прежнему горю от стыда, но исчезает неясное и неправильное чувство, скребущее в груди, как запертая в комнате кошка. — Но ведь теперь домине Сотос женат, — возражаю осторожно. — У него даже сын есть. — У него достаточно неженатых родственников. И достаточно странных понятий, чтобы посчитать оскорблением даже слухи о моём замужестве. — Мой дядя с ним в хороших отношениях, он мог бы… — я смолкаю, ощутив, что снова несу нелепицу. — Отец тоже в неплохих. У центуриона второго яруса больше возможностей в этом плане. Но если домине Сотос снова заговорит о своём, останется всего один аргумент, — Тина не отводит глаз, но смотрит куда-то мне за плечо, коротко подстриженным ногтем ковыряя обивку на столешнице. — И вы не хотите этот аргумент использовать? — тихо подсказываю я. С усилием встречаю внимательный взгляд, который вновь фокусируется на моём лице. — Речь не о том, чего я хочу. Его либо придётся использовать, либо не придётся. Если используем — сработает. Если Мастер будет милостив, после этого я даже останусь на прежнем месте — десятником на всю жизнь. Но, может быть, домине Сотос решит, что мне уместнее будет оставаться в рядовых. В её ровном голосе не звучит упрёка. Слова хлещут не тоном, а смыслом, и это невыносимо вдвойне. Переспрашиваю, как дурак, только бы не молчать: — И без шансов на повышение? — Умеренность — добродетель милитов, — Тина приподнимает уголки губ. Это не улыбка — всего лишь маска издевательской добропорядочности. — Что я могу сделать? — этот вопрос даётся через силу. Он означает конец разговора. Тина вполне может ответить: «Ничего, просто хотела, чтобы вы знали». И мне не останется ничего, кроме как всю оставшуюся жизнь крутить в голове этот разговор, пытаясь убедить себя, что не так уж и виноват. — Три вещи, — Тина поднимает руку и поочерёдно загибает пальцы. — Первое — правдоподобно говорить «нет», если кто-нибудь решится задавать вопросы. Чуть расслабив плечи, я киваю, готовый благодарить её: — Конечно. Выдыхаю раньше времени. — Второе — следите, чтобы ваш друг держал в узде свой пропорционально длинный язык. Подавившись воздухом, я хрипло переспрашиваю: — Какой друг? Попытка без шансов на успех: актёр из меня никакой. — Домине Флавий Зарус, — Тина маскирует насмешку с мастерством, какому позавидуют многие аристократы. Отчего-то имя Флавия, произнесённое таким тоном, колет острее, чем любые выпады в мой адрес. — Вам подробно отчитались, да? — спрашиваю, глядя в сторону. — Даже если бы я этого не добилась, очевидно, что вы сами не сказали бы ничего похожего. Вернее, могла быть всего одна причина, но мы исключили её в самом начале разговора. Я же правильно вас поняла? Какая-то часть меня протестует. Какая-то крошечная часть, но такая упорная, что я едва заставляю себя разжать губы, чтобы выдавить: — Да. Тина кивает, как учитель, получивший от ученика правильный ответ. — Тогда третья просьба будет самой простой для вас. Не приближайтесь ко мне. Не приходите туда, где дежурит мой десяток. Просто постарайтесь со мной не встречаться. Это не должно ощущаться как удар под дых. «Мы едва знакомы», — напоминаю себе, но язык протестует, опережая мысли: — Но… Но я ещё не узнал, как ты научилась играть на скрипке. Но я ещё не понял тебя, не угадал, что ты скрываешь. Но я ещё не закончил твой портрет. — Но я же не смогу… В смысле, иногда приходится идти, куда скажут. Мало ли, — я пожимаю плечами, ощущая себя неловким и глупым. — Давайте уточним, — соглашается Тина. — Не приближайтесь ко мне без острой и не зависящей от вас необходимости. Мы договорились? — Да, — в третий раз говорю я, и этим полушёпотом предаю что-то важное. Что-то могло произойти после разговора на свадьбе у Агаты. Я так и не обдумал, что именно, и потому, наверное, не сложились вероятности, не сошёлся коэффициент уверенности. Что-то не случилось. — Очень хорошо, — говорит Тина. — Поднимайтесь на пост. Я возьму здесь кое-что, — она опускается у стола на корточки. Тугая коса перебегает с плеч ей на грудь. В первые секунды я теряюсь в лабиринте стеллажей. Не могу заставить ноги двигаться быстрее — не хочу к людям: в голове слишком много мыслей, которые нужно обдумать в тишине. Медлительность спасает меня: створка мелькает в сантиметре перед носом, волна воздуха бьёт по лицу. Марк, ввалившись на склад, шарахается в сторону, избегая столкновения. — Простите, домине, — он судорожным глотком набирает полную грудь воздуха: — Декан! Это криком не назовёшь — это дежурный сигнал: в нём не звучит той паники, которая мечется в глазах Марка. «В интересном положении оказались бы сейчас мы с Тиной, если бы слухи о нас были правдой», — думаю я, но тут же сам себя обрываю: наверняка для милитов оскорбительна одна мысль о свидании на оружейном складе. Стала бы иначе Тина оставаться со мной наедине? Сзади приближаются лёгкие чеканные шаги. — Да? Марк вытягивается, и его лихая поза не вяжется с перепуганным лицом. — Там домине Мосс и домине Кетони. Говорят, на них должен быть пропуск, а пропуска нет, — голос стихает до хрипотцы. Быстро мы попались. Бегство стало бы лучшим решением за сегодняшний день, но бежать некуда. Я медленно оборачиваюсь. Тина, не глядя на меня, показывает Марку несколько пергаментных бланков. — Я всё взяла. Разберусь с ними, потом — с тобой. Проводи домине Дильгоса. «Она знала, — щёлкает у меня в голове. — Она знала, что пропуска не наши, и Марк их нам передал при ней». Неожиданная помощь до того сбивает с толку, что слова Тины доходят до меня с опозданием в несколько секунд. — Куда меня проводить? Марк опускает глаза. — Вас нужно задержать, домине, — кажется, он едва не добавляет «простите». Мне становится жарко. Подобного я и ждал с того момента, как шагнул на подъёмник, но слово «задержать» — слишком позорное, чтобы прозвучать по-настоящему. Это не про меня, не со мной. — Нам подтвердят пропуск! — я еле сдерживаюсь, чтобы не ухватить Тину за локоть. — Подождите, всё подтвердят! «Флавий всё устроит, — уверяю себя. — Флавий не может об этом не подумать». — Можем подождать, если считаете нужным, — соглашается Тина. — Но тогда ждать придётся и вам. Мы не имеем права отпустить вас, не сообщив о задержании управителю вашего яруса. Сердце прыгает к горлу, толчком поднимая тошноту: я даже думать не хочу, что скажет отец после такого сообщения. Вероятно, ничего, потому что я не решусь показаться ему на глаза. Лучше уж посидеть несколько часов в изоляторе, как проворовавшийся редемптор. Всё что угодно лучше. — Там нормально, чисто, только вчера убирались, — утешает Марк, пока мы поднимаемся с оружейного склада и по узеньким переходам огибаем дежурный пост. Мне мерещится взвизгивающий тенор Альберта, и я замедляю шаг, оглядываясь по сторонам. — Вверх посмотрите, — шёпотом подсказывает Марк. Под самым потолком щерится решётка на маленьком окошке, пропускающем звук сквозь мрамор. Камень фильтрует голоса, смешивает слова — ничего не разобрать. — Хотите послушать? — Марк сцепляет руки в замок. — Давайте подсажу. Я с неловким смешком качаю головой: — Это будет не очень хорошо. — Да бросьте! Зачем здесь окно, по-вашему? Чтобы кто-нибудь слушал для подстраховки, потому что иногда на пост приводят психов, а не всегда с первого взгляда поймёшь, что его нужно держать вчетвером. — И что, вы каждый раз друг друга подсаживаете? — Крик и без этого слышно отлично. Или звуки борьбы. Но никто не запрещает. — Лучше не надо, — бормочу я, но вопреки себе приближаюсь к Марку. Он, кажется, хочет похвастаться своим десятником. А я совру, если скажу, что мне не любопытно. Марк нетерпеливо переминается с ноги на ногу. — Ну, давайте. Я в жизни не занимался подобной акробатикой и теперь не знаю, с какой стороны к нему подойти. Нужно разуться? Нужно, наверное. Скинув одну туфлю, пристраиваю пятку на сцепленных ладонях Марка. Толкаюсь вверх — труднее, чем кажется — и судорожно цепляюсь за решётку. Неудобно: ячейки узкие, края врезаются в пальцы. — Только молчите, а то внутри вас будет слышно, — предупреждает Марк. Я киваю и заглядываю сквозь решётку. Стена неожиданно толстая, отверстие по ту сторону слишком далеко, чтобы можно было хоть что-нибудь разглядеть сквозь второй ряд прутьев. Зато слышно намного лучше. — …вообще-то очень хотелось бы удостовериться, что им выпишут штраф, — я узнаю крикливые интонации Альберта, — но мы и так уже опоздали из-за ваших сопляко… — Три вакхона, — спокойно прерывает его Тина. — Что? — Три вакхона — штраф за оскорбление милита. Дважды три — шесть. Вы же не весь десяток имели в виду? — Декан, простите, — вмешивается голос Фабио, — мы перенервничали и вообще не то имели в виду. Да это и не оскорбление, это просто нетактичное указание на возраст… Я чувствую, как руки у Марка начинают подрагивать, и спускаюсь, скользя ладонями по стене. — Ну как? — он заглядывает мне в лицо, проверяя, достаточно ли я впечатлён. — Она грозит Моссу штрафом, — не могу сдержать восторженной улыбки. Злорадствовать плохо, но это же Мосс. — Хотел вас немного развеселить, — Марк пропускает меня вперёд. Мы движемся дальше, и мне вдруг становится мучительно стыдно перед ним. — Я тебя подставил. — Ну, себя тоже. Мне не так страшно, дальше десятка это не пойдёт, наверное. Я смотрю в пол, закусив губу. Надо признаться. Хотя бы для того, чтобы никогда больше не оказаться в дурацком положении. И просто потому, что нечестно обманывать Марка. — Ты знаешь, я вообще-то не её жених, — выдаю на одном дыхании. Чувствую на себе взгляд Марка, но головы не поднимаю. — Декан сказала вам про Сотоса, да? Я перешагиваю стыки между плитами так старательно, будто моя жизнь от этого зависит. В каком-то смысле так и есть: это помогает отвлечься, чтобы не умереть от стыда. — Да. Но дело не в этом, я вообще никогда её женихом не был, мы говорили всего раз… — начинаю тараторить, сбиваюсь и смолкаю. Уши горят. Марк нетерпеливо вздыхает. — Домине, мы это поняли сразу после того, как вы приходили в прошлый раз, потому что декан о вас расспрашивала. — Вы — это все вы? — уточняю убитым голосом. — Четыре человека, включая меня и Адама. Мы сначала хотели не пускать вас, если снова придёте, а потом передумали. Я всё-таки встречаюсь с ним взглядом и хмурюсь недоумевающе. — Мы решили: почему бы вам не попытаться? — разъясняет довольный Марк. — Вы лучше, чем домине Сотос. — Попытаться? — переспрашиваю с нервным смешком. — Слушай, это Флавий придумал, у меня даже в мыслях такого не было. — Теперь есть. И если бы вам было всё равно, вы бы не выглядели таким грустным там, на складе. — Да у меня просто лицо такое! Марк пожимает плечами: мол, как знаете. Я его не убедил. Отвернувшись, тру лоб, чтобы собраться с мыслями. Раз уж терять нечего, можно спросить. — Зачем декан нам помогла? В смысле, пропуска ведь передали при ней, почему она не проверила имена? — Она не помогала, она не стала мешать. — Марк улыбается с неожиданным превосходством. — Домине, вы правда думаете, мы не понимаем, зачем домине Зарус пришёл? Я бормочу что-то нечленораздельное, опустив взгляд под ноги. — Мы всё видим, домине, просто у аристократов вечно свои интрижки, и зачем вообще лезть в дела другой касты? — Вас всех так учат? — Нас учила только декан Тагнер. Помещение изолятора надвое рассечено решёткой. Марк, подбодрив напоследок: «Это же ненадолго, домине», — сдаёт меня охраннику. Флегматичный милит средних лет отпирает замок. Хочется оттянуть момент, но под его выжидающим взглядом приходится шагнуть в камеру. Я едва отступаю от решётки, ровно настолько, чтобы охранник запер дверцу. Окидываю опасливым взглядом клеёнчатую кушетку, писсуар и откидной столик. Марк не соврал — относительно чисто, хотя Флавий наверняка отказался бы здесь присесть или хотя бы прикоснуться к стене. Что ж, хорошо, что я не Флавий. Опустившись на кушетку, наблюдаю, как милит записывает моё имя в журнал. — Ужин принесут, — говорит, опускаясь за стол. Обещание звучит так безнадёжно, что хочется огрызнуться: вовсе я не собираюсь сидеть тут до ужина. Как будто от меня это зависит. Охранник что-то пишет за маленьким столом. Скорее всего, заполняет документы, но вдруг ведёт дневник или сочиняет роман. Было бы забавно. Попытка отвлечься на посторонние мысли не спасает от тоски. Я по привычке вынимаю блокнот и карандаш. Замираю, раскрыв наугад пустую страницу, и едва не фыркаю: вот теперь-то бежать некуда. Ничего не остаётся, только рисовать. Хоть что-нибудь, потому что в голове по-прежнему ни одного осмысленного образа. Бездумно веду грифелем по бумаге. Случайные линии напоминают тяжелую драпировку — добавляю теней, и занавес покрывает верхний угол листа. В другом углу набрасываю чей-то глаз, ещё ниже — случайный профиль. Присмотревшись к острым чертам, вижу в них Альберта Мосса. «И здесь тоже ты? — бормочу беззвучно и фыркаю: — Ну и зря. Здесь я главный». Прорисовываю детали — теперь это точно Альберт — и на голову ему водружаю шутовской колпак. Не смешно ни капельки, но я чувствую странное удовлетворение: «Вот твоя настоящая роль». Рисунок напоминает театральные подмостки. Сверху — занавес и глаз-прожектор, внизу — сцена. Единственная гротескная фигура не похожа на человека. Скорее… «На куклу, — щёлкает в голове. — Это будет кукольный театр». Альберт будет куклой-злодеем. На злодея нужен герой. И я знаю, кто должен им быть. У длинной марионетки шарнирные суставы, но тонкие, будто живые пальцы. Эту фигуру я затемняю мягким штрихом — она должна быть из чёрного гладкого фарфора. Только волосы белые — тоже живые. И крохотное белое сердечко на груди. Нити тянутся от длинных рук и ног и теряются вверху листа под занавесом. Должны быть ещё куклы, иначе история не получится. Кому интересно сражение в пустоте? Пусть будет красавица с пластмассовыми кудряшками. Пусть будет молчаливая тряпичная игрушка: на мягком лице — только глаза-пуговицы, вместо рук — длинные кружевные рукава. Пусть будет незаметный дирижёр в белом, с баттутой, похожей на шпагу, и мраморный воин рядом с ним, весь будто сложенный из прямоугольников. Пусть прячется за спинами проволочный человечек, обтянутый блестящей, как чешуя, тканью, с забавным лицом в четыре тонкие линии. Пусть декорациями будут свечи в бутылках из цветного стекла — пусть они подчеркнут, что всё на этой сцене крохотное, игрушечное. У меня в руках простой карандаш — я один буду знать цвета, как я один прочту историю в путанице линий. Тем интереснее. — Созидаешь? — интересуется кто-то. Вздрогнув, я боковым зрением ощупываю комнату — ищу длинноволосую фигуру, но голос реальный. На решётке виснет Фабио. Охранник равнодушно наблюдает за ним. — Ты меня напугал, — признаюсь вместо ответа. — Зато ты хотя бы перестал улыбаться. Было жутко, знаешь: я захожу, а ты тут рисуешь и улыбаешься. Просто как у себя в спальне устроился, я смотрю, — Фабио смеётся, но, не дождавшись реакции, смолкает со вздохом. — Ладно, придётся тебе всё-таки уйти отсюда, не зря же я бежал. Охраннику на стол он кладёт бумажку с печатями. Милит не спеша просматривает её и, шмякнув ещё один штамп, просит Фабио расписаться в журнале. Замок не сразу поддаётся, но охранник не ругается сквозь зубы, даже не кряхтит. Спокойный и сонный, он будто создан для этой работы. «Вот повезло оказаться на своём месте», — успеваю подумать, прежде чем Фабио хватает меня за локоть и дёргает на себя: — Ну давай быстрее, что тебя, уговаривать? Спотыкаюсь о порог — решётка лязгает, вибрация тянется за нами следом. — Давай, давай, — подгоняет Фабио, но я останавливаюсь, вырывая рукав из его пальцев. — Мне нужно подождать Флавия. Фабио закатывает глаза: — Ну Творца ради! Флавий у Кловиса, и я понятия не имею, чем они занимаются, может, его вообще на ужин пригласят. — Думаешь? — Честно? Нет. Но всё равно это надолго, ты успеешь снова вляпаться, и получится, что зря я бегал туда-сюда. — А зачем ты вообще меня вытаскивал? — созревает запоздалый вопрос. Фабио собирает лоб смешными складками. — А не надо было? Слишком хороший способ уйти от ответа. Я качаю головой: не пойдёт. Фабио упирает руки в бока. — Слушай, мы вообще-то не ссорились с тобой, или я что-то путаю? — Не ссорились. Но ты разве не отчитываешься Моссам за каждый шаг? Им это не понравится. Фабио коротко вздыхает, будто я ударил его под дых. — Да плевал я, в конце концов! Ты мне вечер сорвал, если забыл, и вообще есть дела поважнее, чем терпеть твои заскоки! Моссы! — он со злым смешком ерошит себе волосы. — Доминицелла Мосс велела тебя вытащить, доволен? Я давлюсь воздухом: — Валерия? Фабио, крутанувшись через плечо, шагает прочь — знает, что теперь я пойду за ним, и я действительно иду. — Зачем это Валерии понадобилось? Фабио молчит, насупившись, набирает разгон. Шаг у него в два раза короче, чем у Флавия, но семенит он в два раза быстрее. — Зачем? — повторяю, снова поравнявшись. Фабио срывается на бег. Я тоже бегу, и дыхания теперь не хватает на расспросы. В квадратный зал мы влетаем будто наперегонки, на платформу шагаем одновременно, столкнувшись плечами. Фабио с размаху опускается на сиденье и длинно выдыхает. Я, подумав, сажусь рядом. — Мало народу, — замечает он, глотая воздух. — Выходной потому что. Я рвано киваю. Всю злость сожгло забегом, и мы наконец-то можем говорить. Вернее, сможем, как только надышимся. Подъёмник трогается, два молоденьких клерка успевают запрыгнуть в последний момент и пристраиваются в углу. Фабио начинает тихо — разговор не для чужих ушей: — Вы, конечно, хорошо постарались, но мы с Альбертом всё равно прошли на первый. Только если ты думаешь, что Зарус ограничился единственной выходкой… Я моргаю, и в темноте, на долю секунды мелькнувшей под веками, ощущаю, как трещит на груди натянутая ткань. То ли кровь звенит в ушах, то ли визгливый голос. — Флавий виноват, что Альберт верещит как резаный по любому поводу? — Флавий виноват, что не может рот захлопнуть! — огрызается Фабио так громко, что клерки оборачиваются. Я пинаю его по ноге. Фабио пинает в ответ. Мы скрещиваем сердитые взгляды, чуть не сталкиваясь носами. — Ты знаешь, что он сказал? В самонадеянном злом азарте кажется: я знаю всё, что Флавий говорит — раньше, сейчас, когда-либо после. Я имею право его защищать, потому что знаю, как он чувствует, и чувствую, как он думает. Логику Флавия мне не повторить, но, если вообразить его перед Альбертом, в окружении холодно-любопытной публики, приятный голос звучит в ушах, произнося слова, в которых я не сомневаюсь. «Уберите руки, домине, у меня рубашка чистая». Отвернувшись от Фабио, я смеюсь, зажимая рот ладонью. — Ты чего? — выкатив глаза, он пытается заглянуть мне в лицо. — Нель? Я мотаю головой, провожу ладонью по лицу, пытаясь стереть неуместное веселье. — Я надеюсь… — смех мешает говорить. — Надеюсь, это все слышали? — Все, — помедлив, отзывается Фабио. Чуть отодвинувшись, морщит лоб: — Вы что, заранее репетировали? — Ты дурак? — отмахиваюсь я и вдруг вспоминаю, как нашёл Флавия на сто первом. Номер яруса можно угадать — но кто угадает целую фразу? Сознание обтекает этот вопрос. «Тебе повезло, — твержу я себе. — А может, ничего ты и не угадал. У Фабио такое лицо просто потому, что ты странно себя ведёшь». Меня колотит лёгкий озноб. Пытаясь вывести разговор на безопасную тему, тороплю Фабио: — А причём тут Валерия? — А с каких пор ты зовёшь её по имени? Агрессии в его голосе достаточно, чтобы отвлечь от посторонних мыслей. — Да всегда звал, — на всякий случай отодвигаюсь подальше. — Не знаю, привычка. — Когда это ты привык? — В третьем лице, — я примирительно вскидываю ладони: — Слушай, я бы вообще не стал о ней расспрашивать, но это странно. Зачем помогать мне? Не говори, что по доброте душевной. — От жалости, — язвит Фабио. — Много ты о ней знаешь. — Я знаю, что мы друг другу не нравимся. Потому что Дильгосы не нравятся Моссам, а Моссы не нравятся Дильгосам. — Браво, философ! — Фабио хлопает себя по коленям. — Тончайше подмечено, браво! И как ты эту ситуацию оцениваешь со своих возвышенных позиций? — сложив руки на груди, он откидывается на жёсткую спинку. Мне требуется несколько секунд, чтобы подобрать слова помягче. — Меня это достало? — А думаешь, тебя одного? — Фабио выпрямляется, подобрав ноги под сиденье. — И меня, и отца, и даже Альберта по-своему, а доминицеллу Мосс — особенно. Ясно? Я прислушиваюсь к себе и сочувствия не нахожу. — Хочешь сказать, доминицелле Мосс наконец-то стало так противно, что она решила меня вытащить? Хоть что-нибудь матери назло? — Много ты понимаешь, — цедит Фабио сквозь зубы. Не спорит — значит, я прав, но мой тон ему не нравится. — Тогда намного полезнее было бы образумить братца. Или перестать тебя обманывать. — Заткнись! — он хватает меня за рукав и встряхивает. — Ты ничего не знаешь! Я снова смеюсь. Какая-то часть меня протестует: разве я настолько злой? Но злым быть неожиданно приятно. — Ей даже не хватило смелости прийти самой! Она отправила тебя, а ты побежал, как собачка, да? — Да, — Фабио с вызовом подаётся вперёд. — Сначала к Валентину (а он как раз искал, кого за тобой отправить), от него — в канцелярию, чтобы написать бумажку, что претензий насчёт пропуска не имею, а потом — за тобой. Только перед этим проводил доминицеллу Мосс на четвёртый. Доволен? — он выворачивая карман и суёт мне сложенный вчетверо листок. — Она просила передать. Я не хотел сначала, но теперь вижу — тебе полезно будет. Прочитай на досуге. Не разворачивая записку, я вижу линованные строчки. — Это что, бланк из элерской? — Она разбила бокал и прошлась по стеклу. Подошва тонкая. Но ничего серьёзного, ты не радуйся, — Фабио рвано выдыхает и смотрит перед собой, насупив брови. — Против её мамаши так просто не выступишь. Но доминицелла Мосс слушается не от страха, и не тебе её упрекать. Весь мой запал выгорает. Слова Фабио отрезвляют лучше, чем пробежка. В битой посуде и самоистязании смысла ещё меньше, чем в помощи мне, но в том-то и дело. Самодовольные стервы так себя не ведут. Валерия так себя не ведёт. По крайней мере, та Валерия, которую я себе выдумал. Пытаюсь упрямиться: — Она настолько хорошая, что ты согласен ради неё унижаться? — Она настолько хорошая, что я согласен хоть сдохнуть, — у Фабио краснеют щёки. Мы оба не умеем молчать. Поэтому я говорю: — Она тебя не любит. А он вместо того, чтобы послать меня к Слепым Малышам, хватает за плечо и шипит, брызгая слюной мне на щёку: — А я слепой, по-твоему? Я вижу, как она ко мне относится! А ещё вижу, что ей плохо. Её надо вытащить из этого семейства, и единственный способ — жениться, так что я не собираюсь портить отношения ни с Альбертом, ни с доминой Мосс! Подъёмник останавливается, и Фабио, оттолкнув меня, подскакивает с места. Я бьюсь затылком о спинку сиденья, думаю заторможенно, что надо удержать его или броситься следом, но так и остаюсь на месте. Потираю ушибленное место, хотя боли почти не чувствую. Меня тошнит от стыда. У себя в комнате я разворачиваю записку от Валерии. Строчки мелкие, набросанные в спешке. Спотыкаюсь уже на обращении: «Дорогой Ризанетти». Ей никогда не надоест мстить мне за шутку, оказавшуюся более жестокой, чем я того хотел. Прикусив щёку, читаю дальше: «Дорогой Ризанетти, Ты наверняка подумаешь, что я оправдываюсь — это очень на тебя похоже. Жаль тебя разочаровать, но я всего лишь не хочу, чтобы ты мучился вопросами, когда увидишь Фабио. И у меня, на счастье, нашлась минутка, чтобы эти вопросы разрешить. Сегодня я наблюдала, как повздорили мой брат с твоим другом, и заметила одну неприятную вещь: вечно страдают люди, случайно оказавшиеся рядом. Наверняка ты жалеешь Флавия, и это глупо. Он, я, Альберт, многие другие, до кого тебе нет дела, — мы все знаем свои цели и свои риски. Кто проиграл, тот платит. Никакой трагедии. Это правила игры, из которой всегда можно выйти. Если хочется направить на кого-то свою жалость, взгляни в зеркало. Чем ты занят? Кому приносишь пользу? Не спеши — несправедливо сказать, что ничем и никому. Ты занят Флавием и ему полезен. Ты ходишь за ним по пятам, чтобы поддерживать его эго и в нужный момент подставиться за него. Может, это Флавий должен был вызволить тебя из изолятора, а не я? Впрочем, не мне за вас переживать. Гораздо сильнее меня беспокоит Фелиция. Флавий не думал о ней, наслаждаясь ролью страдальца. Теперь наши интриги подбираются к ней слишком близко. Флавий — никто, он не сможет защитить её имя. Не справляется с этим и её родной брат. Я тоже ничего не могу поделать. Помогая тебе, я действую не от лица семьи Мосс, а от себя лично. Сегодня я не хочу, чтобы ты страдал за то, в чём не виноват. Но конфликт не исчерпан, и, может статься, последствия настигнут тебя завтра. Не торопись расслабляться. На этом всё. Без особых пожеланий, В.М. P. S. Ты сейчас, наверное, злишься, так что сожги записку — станет легче». Предупреждение почти не занимает моих мыслей. Подскочив с места, я мерю шагами узкую полосу между матрасами. Едва хватает здравого смысла, чтобы не распахнуть дверь пинком, не броситься обратно к подъёмнику — и наверх, на четвёртый ярус. Мне нужно найти Валерию — схватить за плечи, выкрикнуть в лицо, что она не права, ничего не знает обо мне. Писать ей ответ я не стану. В письменной речи нужны аргументы. Прижимаюсь лбом к двери и стою так несколько секунд. Потом медленно поворачиваю ручку. Медленно плетусь вдоль спален, из сектора управителя — в общие коридоры. Кажется, любое резкое движение сейчас может сорвать мою выдержку. У выхода в главный коридор ловлю первого редемптора, попавшегося навстречу. — Чего, домине? — настораживается парень, прижимая к себе полу куртки. Мне дела нет, что он там прячет. — У тебя есть зажигалка? С добычей возвращаюсь в спальню, отмахиваясь от сомнений: а стоит ли делать так, как сказала Валерия? «Я бы и без неё догадался, — отвечаю сам себе. — Не хранить же эту гадость». Флавий возвращается в тот момент, когда огонь подбирается к моим пальцам, и я запоздало понимаю, что вместе с зажигалкой стоило попросить металлический поддон. — Что ты делаешь? Вздрогнув, я выпускаю записку. Бумага догорает в полёте, планирует на пол и гаснет. — Не обжёгся? Я качаю головой: — Нет. Хорошо, что не на постель. — Не беспокойся, мне уже предложили спальное место на втором ярусе, — в ответ на вопросительный взгляд Флавий широко улыбается: — Меня взяли. Со следующей пятидневки работаю в Императорской Канцелярии. По телу разливается счастливое облегчение — я выдыхаю с тихим смехом, но тут же жалею, что вообще взял в руки записку от Валерии. Её слова глотком яда просочились в мою кровь и затвердели в груди, не позволяя стать невесомым от радости. Флавий по-своему толкует моё напряжение. — Я шучу. В смысле, насчёт спального места, — одёрнув покрывало, он садится на уголок матраса — ногами почти упирается в дверь. — Кловис очень настоятельно советует перебираться на второй, но я хотел бы остаться. Если ты позволишь. «Флавий думает, я испугался, что он уйдёт», — бьёт по затылку осознание. Уши вспыхивают. Я правда выгляжу таким жалким? — Поступай, как тебе удобно, — бормочу сквозь зубы. Флавий замирает. Под его пытливым взглядом я тоже не могу пошевелиться. Он сидит, я стою, и непривычно смотреть на него сверху вниз. Тени от волос ложатся на красивый лоб, исчерченный голубыми венами, тени от белых ресниц — на синеву под глазами. Бросить бы всё и рисовать его — ловить момент, пока пустоту в голове до дрожи переполнил ясный образ. Прислушиваться к себе — как смотреть в калейдоскоп. Желания распадаются на осколки и смешиваются в причудливые картины. Я им горд. Я им любуюсь. Я так зол, что почти ненавижу его. Все бессмысленные слова, сказанные Фабио, — слабое эхо эмоций, предназначенных другому человеку. Не хочу оформлять в слова их мерзкий эгоизм, но все мои усилия Флавий рушит тихим вопросом: — Нель, что ты сжёг? — Рисунок, — вру с каким-то свирепым наслаждением. — Доволен? Флавий качает головой: — Нет. Что случилось? Он мне не верит: мы слишком хорошо друг друга знаем. Я не могу сдержать нервного смешка. — Ничего. Ничего такого, во что бы я добровольно не влез. Ты, может, тоже считаешь, что я бегаю за тобой на привязи и просто не умею говорить «нет»? — Не считаю, — коротко возражает Флавий, хотя я почти желаю, чтобы он сказал «да, так и есть». Тогда мои упрёки звучали бы менее глупо. — А может, зря? — я нависаю над ним, убеждая себя, что в этот раз он не успокоит меня одним взглядом. — Может, так и есть: все чем-то заняты, а я умею только ныть и подставляться?.. Да хватит мотать головой! Флавий прерывает отрицательный жест и примирительно поднимает ладони: — Прости. — И извиняться хватит! — Я первый раз извиняюсь. — Просто дай сказать! — я обхватываю себя руками, комкая в пальцах ткань рубашки. — Я знаю, зачем ты хочешь остаться, только в этом смысла нет. Флавий чуть хмурится: — Пояснишь? — А что неясного? Ты думаешь, я без тебя не справлюсь, только в Канцелярии у тебя не будет времени помогать мне с работой. Так что, чем тратить полтора часа в день на спуски и подъёмы, лучше послушайся Кловиса. У всех должно быть своё дело. Я тоже поучусь наконец быть полезным. По губам Флавия пробегает улыбка, и я спешу отвернуться. Ему смешно — ну ещё бы. Когда я научусь молчать? — Нель, — зовёт Флавий. — Нель. Послушай меня, ладно? Первый порыв — по-детски заткнуть уши и повторять во весь голос: «Ла-ла-ла, ничего не слышу». Не хочу, чтобы мне снова ласково объясняли, какой я дурак. Того хуже — не хочу, чтобы Флавий согласился. — Послушай, пожалуйста, — повторяет он. — Всё наоборот. Это я без тебя не справлюсь. На пару мгновений я проваливаюсь в вакуум — нет звуков, кроме слов, которые нужно осознать. Потом пустоту заполняет тёплый воздух. Запустив руку мне в карман, Флавий вытаскивает блокнот. Такие вторжения в личное пространство он ни с кем себе не позволяет, кроме меня. В этой мысли есть что-то приятное. Флавий кончиками пальцев касается потрёпанной обложки: — Вот твоё дело. Моё — наверху, в Канцелярии, и я бы там не оказался без твоей помощи. А твоё — вот оно. Я всё сделаю, чтобы ты мог им заниматься. Плюхнувшись на матрас коленями, закрываю ему рот ладонью: — Всё-всё-всё, только не продолжай, а то будет совсем ужасно. Отшатнувшись назад, он морщится: — Нель, руки! Мне до того неловко, что хочется спрятать лицо, но впервые за день я чувствую — всё почти хорошо. Всё почти так, как надо. Путь в комнату Дильгоса нам преграждает мама. — Если вы двое умрёте с голоду, Стефан догадается, что я плохая жена, — сложив руки на груди, она подпирает дверь спиной. — Поэтому идите ужинать. Вам оставили. — Тедди, у них ко мне разговор, — Дильгос дёргает ручку изнутри. — Тедди, будь добра, отойди хотя бы. Ему приходится сесть с нами в столовой. Убедившись, что ужин подали и отлынивать мы не собирается, мама требует: — Флавий, резюмируй в двух словах, мне нужно бежать. — В двух словах — это к Нелю, — смеётся Флавий. Я протестующе мычу с набитым ртом. — Но если чуть длиннее, то Кловис да Гире устроит меня в Императорскую Канцелярию, Доминик Райт держит абсолютный нейтралитет и потому помог мне трижды за вечер, а если придёт письмо с шестого яруса — это ко мне. Мама целует его в лоб, потом меня, напоследок — дядю и берёт с нас страшную клятву позже повторить ей подробный рассказ. Дильгос ждёт, пока стихнет быстрый стук каблуков, и, обернувшись к нам, поправляет очки. — А теперь чур не приукрашивать. Я опускаю взгляд в тарелку. Знал бы дядя, что придётся слушать, как я пару часов провёл в изоляторе, сам попросил бы приукрасить. Флавий кладёт подбородок на сцепленные руки и начинает, глядя в сторону с улыбкой нашкодившего ребёнка: — Вообще-то начало очень плохое, потому что мы прошли по чужим пропускам… О себе он Дильгосу никогда не соврёт. Столкновение с Альбертом, короткий разговор с Валентином и обстоятельную беседу с Кловисом описывает в подробностях. Просто ни слова о Тине и обо мне. Единственная крошечная ложь — «мы» вместо «я» в одном предложении. «Мы поднялись в гостиную». Будто бы я тоже был на вечере у да Гире. Флавий не увлекается описаниями, но жемчужно-серую гостиную я представляю вплоть до вкусов, запахов и пружинистого ковра под ногами. И почему-то не сомневаюсь в картинке, нарисованной воображением. Когда Флавий шутит про странный алкоголь, даже поддакиваю: — Зелёный ещё ничего, но розовый — просто жуть. Если Флавий и удивляется, то внешне этого не выдаёт. Дядя останавливает на мне пытливый взгляд: — А чем ты был занят, пока Флавий общался с Кловисом? Здесь даже врать не обязательно. — Рисовал. Потом не дождался и решил возвращаться. Вместе с Фабио. Мы пытались поговорить по душам, но вышло не очень. Обо мне быстро забывают, и я этому рад. Тяну остывшую чию и слушаю, как дядя и Флавий говорят о планах Кловиса. — Он сказал, что понимает меня, — вспоминает Флавий. — У наследника с Императором не сложились отношения? Дильгос смотрит сквозь нас, расфокусировав взгляд. У него в голове целая картотека. Для каждого из учеников, бывших и нынешних, отдельная страница. Имя, ярус, оценки за экзамен — в левом верхнем углу, а дальше — ужимистые строки: в чём хорош, в чём плох, что любит, чего боится, с чем справился, каким был и каким стал. Графа «о семье» обведена рамочкой. — Кловис — очень мнительный человек, — говорит Дильгос, помолчав. — Трудно судить, что в его словах правда, а что надумано. Но Император хорошо относится к племянникам, и Кловис всю жизнь боится, что Валентин займёт его место — как сын, как наследник. Заранее чувствует себя преданным. — Есть повод, по-вашему? — Да, в определённом смысле. Император любит сына, но, когда речь о выборе следующего правителя, отцовские чувства — не аргумент. — Думаете, домине ностер может изменить решение о наследовании? — у Флавия беспокойно блестят глаза, ужин до сих пор почти не тронут. — Если это случится, Стефан узнает и расскажет, — Дильгос дёргает уголком губ: — Не переживай, я думаю, тебе хватит ума не портить отношения с Валентином. Кроме того, если Император и откажет сыну, это случится нескоро. Многое может измениться. Я встречаюсь с дядей взглядом, и мне кажется, что мы думаем об одном и том же — о Флавии: «Ты многое можешь изменить». День как мозаика, простая на вид: всего-то несколько крупных кусочков, но как я ни кручу их, не могу собрать в целое. Мне нужно выспаться, чтобы хоть что-нибудь понять. Когда я, озябший после душа, забираюсь под одеяло, Флавий говорит: — А теперь расскажи, как ты пережил встречу с деканом. Даже сидя в пижаме на постели, он не выглядит готовым ко сну. В глазах беспокойный блеск, на коленях книга и карандаш — немного, но достаточно, чтобы развести бурную деятельность на полночи. Его усталость я ощущаю физически. — Завтра, — отвернувшись к стене, натягиваю одеяло на ухо. — Надо спать. Тебе — особенно. — С каких пор это ты мне говоришь? — смеётся Флавий. Не дождавшись ответа, просит: — Хотя бы два слова. — Легко отделался. Он молчит, ожидая продолжения. Это всегда работает. Почти всегда. Сегодня — нет. — Ты сердишься, да? — спрашивает Флавий спокойно. — Она тебе правда нравилась? — Нет. И нет. — Я должен был сначала спросить. Переворачиваюсь лицом к нему, подминая под себя одеяло. — Нет, это правда другое. Я просто подумал, что мы могли бы… в смысле, если бы ей было до того, а я был бы постарше и не таким олухом… В общем, я хотел бы её понять. Слова не созвучны с мыслью, из которой родились, но Флавий — лучший переводчик моего бормотания на человеческий язык. Дешифровщик и реставратор скомканных фраз. Я продолжаю, обводя пальцем складки на простыне: — Было бы хорошо всех понимать. Смотреть на человека и сразу видеть, что с ним происходит, о чём он думает. — Было бы слишком просто, по-моему, — только Флавий умеет поддерживать мой бред таким серьёзным тоном. — В этом и смысл. Всем жилось бы проще. — Я хочу сказать, настолько просто, что даже нечестно. Все для меня прозрачные — значит, и я прозрачный. Это неприятно, — он улыбается самой редкой из множества своих улыбок, едва заметной и грустной. — В чём твоя печаль? Меня ты и так видишь насквозь. — Как будто ты от этого становишься менее сложным, — отвечаю, не задумавшись, и только потом, проваливаясь в сон, понимаю: Флавий не спросил, откуда я знаю вещи, о которых он не рассказывал. «А откуда я знаю, что знаю? — возражаю себе. — Может быть, и не угадал». Утром просыпаюсь уверенный, что жизнь наладилась. Флавий будет работать в Императорской Канцелярии. Он никуда не уйдёт с сорок шестого. Дядя вернётся в Институт. А я… Я вроде бы могу рисовать, а остальные тревоги переживу потом, когда появятся время и силы думать о них. В глубине души надеюсь, что к тому моменту проблемы разрешатся сами собой. Встаю по гудку — прежде, чем кто-нибудь приходит меня растолкать — и, гордый собой, до завтрака иду забрать корреспонденцию из голубого ящика. Перебираю конверты на столике для писем: одни нужно будет отнести отцу, другие — Эстер, пару увесистых пакетов — дяде в комнату. Находится даже пачка туго запечатанных листов, адресованных по ошибке в канцелярию вместо типографии. Отложив их в сторону, я беру следующий маленький конверт — и замираю. В графе отправителя стоит «IV — Лукреция Мосс». Адресат — отец. Стены мрачнеют и сдвигаются вокруг меня. Вспотевшие пальцы проминают следы на конверте — я смотрю на него целую вечность, будто надеюсь, что он станет прозрачным. «Надо сначала проверить, чего Лукреция хочет», — зудит пакостная мысль. Отогнав её, сгребаю письма в охапку. Все, кроме отцовских, оставляю в общем зале канцелярии и шагаю в кабинет управителя. Тороплюсь, чтобы не передумать. Сейчас увижу отца и конверт с четвёртого сразу суну ему в руки. Если конец неминуем, пускай наступит побыстрее. Кабинет пуст. Письма рассыпаются по широкой столешнице. Тикают часы, каждой секундой впьявливаясь в мозг. «Подожду минуту», — обещаю себе. Стрелка под моим взглядом нарочно замедляет ход. На счёт «двадцать семь» я прячу послание Лукреции за пазуху. Флавий берёт конверт двумя пальцами и вдумчиво читает надписи. — Проверим, что ей нужно. — Я не могу вскрывать отцовские письма! — протестую, ухватив его за руку. Флавий невинно улыбается: — А мы и не будем вскрывать. Он подносит конверт к лампе, и я медленно разжимаю пальцы, наблюдая, как проступает сквозь бумагу машинописный текст. Лист сложен вдвое — строчки накладываются друг на друга, но это не мешает разобрать жирный заголовок: «Жалоба». — Что там, что она пишет? — суюсь ближе к лампе, но ничего больше прочитать не могу. — Стандартные вещи, — Флавий двигает конверт, новые слова вплывают в просвеченный круг. Он не читает их — он что-то ищет. — «Ваш сын и отпрыск с вашего яруса вчера сотворили безобразие на втором, мой сын пострадал, извинитесь письменно и оштрафуйте виновных». — Ну вот и конец, — вздыхаю я. Отвернувшись, приваливаюсь к стене рядом с ночником. Близкий свет чертит новые линии на лице Флавия. Я пытаюсь прочесть по ним, как идут поиски. Или просто хочу отвлечься, потому что от близости катастрофы меня мутит. Дело не в штрафе. Кроме Флавия и меня, только дядя знает историю о пропусках. Если отец услышит правду, он потребует деталей, и придётся рассказать обо всём, включая арест и изолятор. — Если выживу, придётся уйти отпрыском на восьмисотый. Буду присматривать за Третьими, не так уж плохо. — Домине Дильгос слишком дальновидный человек, чтобы разбрасываться наследниками, — Флавий убирает конверт от лампы. — Но зачем его тревожить решёнными делами? Это по меньшей мере неуважение, согласись. У меня кончики пальцев покалывает от волнения. — Хочешь сказать, мы спрячем письмо? — Нет, зачем? — Флавий смотрит на меня с театральным удивлением. — Зачем прятать то, чего нет? Зажигалка, которую я добыл вчера, блестящим жуком замерла на тумбочке. Флавий подбирает её, откидывает крышку и, рассмотрев со всех сторон, поворачивает колёсико. Я наблюдаю заворожённо, как ложатся розовые отблески на его руки, как огонь лижет уголок конверта, как разъедает бумагу, как белое становится чёрным и тает. Флавий осторожно опускает послание Моссов на пол, где оно корчится, догорая, и оставляет за собой только пепел и копоть. Флавий разводит руками с видом фокусника. — Напомни, о каком письме мы говорим? Я прихожу в себя и пытаюсь растереть чёрный след носком туфли. Азарт безнаказанного преступника мешается с новым опасением: — Моссы же будут ждать ответа. — В тексте нет дат. Домина Мосс не назначила срок, но не удивится, если твой отец из упрямства протянет два-три дня. А у меня есть планы на это время. — Опять? — смотрю на него исподлобья, но не чувствую паники, как в прошлый раз. Пора бы усвоить два закона. Первый — отговаривать Флавия бесполезно. Второй — он своего добивается, пускай и самым сомнительным из возможных путей. Он тоже замечает перемену в реакции. Смотрит сверху вниз, лукаво улыбаясь: — Как-то вяленько. А где твоё фирменное лицо «о-Мастер-у-него-снова-план»? Сам себе удивляюсь, но только пожимаю плечами: — Когда-нибудь всё должно пройти гладко. — Ты становишься оптимистом, — задумавшись, он смотрит в сторону и добавляет серьёзнее: — Я очень много обещал тебе и Фелиции и очень много неприятностей доставил вам обоим. Нужно исправляться. — Зато своего ты добился. Он оборачивается резко, будто вздрогнув, в глазах мелькает горечь, и я слишком поздно понимаю, как прозвучали мои слова. Испугавшись, машу руками: — Нет, я не то… не в том смысле. Это не сарказм. Оно же того стоило. — Всё в порядке, я понял, — усмехается Флавий. Я чувствую, что не утешил его. Мы завтракаем наспех, и Флавий тащит меня к телефонам. На ходу говорит: — Лукреция нас близко не подпустит, домине Мосс — тем более, с Альбертом говорить бесполезно, так что доминицелла Мосс — самый вменяемый вариант. Проще и безопаснее всего выловить её на пятьдесят четвёртом — она точно навестит Фелицию в ближайшие дни. Осталось аккуратно выяснить, когда именно. — Аккуратно — это как? Флавий объясняет. Звучит хорошо — до тех пор, пока он не протягивает мне трубку: — Но Фелиция знает, что я помню её рабочие часы, поэтому я сам звонить не могу. — Чего? — я прячу руки за спину. — Нашёл переговорщика! Я не умею общаться с людьми, ты же знаешь. — Умеешь, — возражает Флавий. — Не умею! — Тогда самое время потренироваться, — он понижает голос, и от его доверительного тона бежать совершенно некуда: — Без тебя ничего не получится. Трубка ложится мне в руку. Я смотрю на неё несчастным взглядом и, длинно выдохнув, кручу диск. Набираю код — номер яруса, номер сектора, номер комнаты. Считаю в уме гудки и позорно надеюсь, что никто не ответит. Четвёртый протяжный сигнал обрывается, что-то стучит и потрескивает, потом я слышу приятный голос: — Пятьдесят четвёртый ярус, канцелярия, Фелиция Зарус. Флавий замирает, склонившись надо мной. Кажется, не дышит. Слушает. — Сорок… — я прочищаю горло. — Сорок шестой, Нель Дильгос. — А, доброе утро, — треск проводов не искажает приветливой улыбки. Мало кому удаётся быть вежливым так естественно. — Чем могу помочь? — Я… если честно… — с усилием собираю мысли в кучу. — Это насчёт Флавия. Пауза на том конце провода тянется лишнюю секунду, но голос не меняется. — Да, конечно. Он хочет забрать что-то ещё из вещей? — Да, не просто что-то, а… Скажи, если он напишет доверенность, мне отдадут урночку с прахом Киры Зарус? — стараюсь выпалить вопрос на одном дыхании, пока неловкость не встала поперёк горла. — М-м, — тянет Фелиция. Я жду, что она возмутится: «Глупость какая, это Флавий тебя научил?!» — и повесит трубку. — Нет, боюсь, так нельзя, — просто говорит она. — Пока есть живые родственники, к праху никто, кроме них, не может прикасаться, ты же знаешь. — Ну да, — хмыкаю я. Понятно, почему Фелиция не удивляется. От кого ждать дурацких вопросов, если не от меня? — Флавий может сам прийти. Я дам ему ключи. — Да, да, он придёт, — соглашаюсь я торопливо и тут же паникую: вдруг это звучит подозрительно? Но Флавий делает нетерпеливый жест, и приходится продолжить: — У тебя будет десять минут завтра около… примерно… Числа путаются в голове. Флавий сказал в пять или в три? Смотрю на него испуганными глазами. Флавий показывает пять пальцев. — Около пяти часов, — заканчиваю я. — Около пяти, — медленно повторяет Фелиция. — Нет, прости, с четырёх и до ужина — нет. Может быть, раньше? Мы с Флавием переглядываемся. Нехорошая улыбка растягивает его губы. — Раньше не получится, — надеюсь, моё оживление не слишком заметно. — Тут тоже работа, ты понимаешь. — А после ужина? — Нет, тоже вряд ли. М-м-м… послезавтра? В любое время, раз он отпросится заранее. — Тогда послезавтра в пять, — легко соглашается Фелиция. Мы прощаемся. Трубка смолкает, стукнув о рычаги. — Мои поздравления, друзья, — декламирует Флавий. — Разведка прошла бескровно и с безоговорочным успехом. — Не считая лёгкой потери душевного равновесия, — не сдерживаюсь я. — Не только твоего, — улыбается он и продолжает: — Лица в пять часов берёт перерыв минут на двадцать. Каждый день, даже когда в канцелярии завал. Если она даже в это время занята, значит, ждёт неофициальных гостей. И кого бы, если не доминицеллу Мосс? — А если всё-таки не её? — спрашиваю, ковыряя отверстия на телефонном диске. — Скажем Лиаму, чтобы с четырёх до ужина поглядывал, кто приходит к Лице, и дал мне знать. Спуститься на пятьдесят четвёртый отсюда — дело десяти минут. Я выкручиваю диск от девятки — аппарат обиженно звякает. Нет кода, который начинался бы девяткой, хотя мама в детстве пугала, что так можно дозвониться до Слепых Малышей. Наверное, чтобы я не ломал телефон. — Нельзя было сразу просто обратиться к Лиаму? — Кероний Великий полжизни боролся за уважение к редемпторам — и всё ради того, чтобы через семь лет после его смерти Нель Дильгос требовал у них на целый день оторваться от работы? — Отстань, — огрызаюсь я. — Нечестно прикрываться Керонием Великим. Но крыть действительно нечем. На следующее утро Флавий приносит отцу в кабинет ворох документов. — Я хотел бы отпроситься завтра после четырёх, домине, — говорит он, опустив бумаги на уголок пустого стола. — Работу по плану я закончил, всё проверено, — длинный палец указывает на подпись Эстер в уголке верхней страницы, — но если появится что-то срочное, готов отработать после ужина. Отец пролистывает несколько верхних документов и накрывает стопку ладонью: — Чтобы я в последний раз видел ночную работу. Не будешь спать — начнёшь ошибаться. Ты меня понял? — Понял, домине, — отзывается Флавий, но в уголках его губ мелькает улыбка: «А что же до сих пор не начал?» — Так вы меня отпустите? — Отпущу. И без отработок после ужина давай обойдёмся, сделай одолжение. Для срочной работы здесь есть Нель. Так ко мне приходит печальное осознание, что охотиться на доминицеллу Мосс Флавий будет без меня. После обеда при первой же возможности перебираюсь из отцовского кабинета в общую комнату. — Побег, домине? — хищно щерится Эстер из-за баррикады печатных машинок. — Побег у меня, — Флавий, стукнув степлером на соседнем столе, улыбается мне через плечо. — У Неля — тактическая смена позиций. Продуктивного вечера, доминицелла. — Сочини тебе Мастер удачную историю, — отзывается Эстер благодушно. На моей памяти она спускалась на ярус, где родилась, раза три или четыре, и с каждым возвращением отращивала новые ядовитые колючки. Сейчас она понимает Флавия, может быть, лучше, чем я. Это немного обидно. Флавий, проходя мимо, роняет мне на стол записку. Накрыв листок ладонью, говорю ему вслед: — Всё будет хорошо. — Конечно, — отзывается он. Квадратик бумаги сложен вчетверо, уголок к уголку. Строчки ровные — можно подумать, что Флавий чертит их по линейке, только ему это не нужно. «Ты помнишь, что я говорил тебе, Нель? Не утруждайся работой, которую ненавидишь, если можешь заняться делом поважнее. Ты скажешь, сейчас не время об этом заботиться. Всегда будет не время. Но чем раньше начнёшь, тем больше успеешь. Кроме того, домине Дильгос передал тебе мою работу. Я бы делал её сейчас, если бы не пришлось уйти. Одним словом, рисуй. И не думай ни о чём. Не жги записку — на третий раз точно устроим пожар. И заканчивай кусать пальцы, я знаю, ты прямо сейчас это делаешь». Когда голос Флавия облачён в чернила, ему не велишь отвязаться. Я тихонько фыркаю, но веселье перебивает тревожная мысль. Когда Флавий бросается дурацкими шутками, это не к добру. Это намного хуже, чем напряжённое оцепенение. Отложив записку, пытаюсь вчитаться в документы. Хватает меня на полчаса и четыре страницы. Пятая лежит передо мной и давит неподъёмными блоками мелкого текста. Бездельничать стыдно, но… «Но, во-первых, ты, домине Дильгос-младший, бездельничаешь, даже когда пытаешься работать, потому что в твоём случае усердие и практическая польза — вещи очень далёкие друг от друга, — говорю себе. — А во-вторых, почему-то Флавий оказывается прав именно в тех случаях, когда говорит неправедные вещи». Кстати, сейчас он сказал бы, что рисовать — не безделье. Шарю по столу в поисках чистой бумаги — под руку снова попадается записка Флавия. Разложив её перед собой, разглаживаю пальцем сгибы — будто успокаиваю живое существо. Передо мной клочок чужих мыслей. Конец нити, потянув за который, можно распутать клубок. Что Флавий собирается делать? Досадно — я никогда не угадаю. Его планы не уложены ясными строками, они скорее напоминают жуткие трёхмерные чертежи, над которыми мы страдали в Институте перед экзаменом по математике. Флавий всё расскажет, когда вернётся. Интересно, что сложнее — ему вести рискованные переговоры на родном ярусе или мне целую вечность ждать новостей? Ему, конечно, глупый я эгоист. Он чувствует на себе ответственность и нервничает вдвое, вчетверо, в восемь раз сильнее. Даже нет, не так. Его трясёт. …До поры сквозняков ещё месяц, но холод лезет от кончиков пальцев под рубашку и к плечам. Руки ледяные, как у покойника. Флавий подозревает, что озноб у него неметафорический: в затылке свинец, в горле сухо жжёт. Пускай так. Когда закончит дело, он выспится и будет здоров. Настоящая лихорадка — это простительно. Намного лучше, чем недостаток самообладания. Он размышляет, приближаясь к дверям канцелярии: постучать или нет? Где-то внутри угловатый обиженный подросток твердит с упрямой злостью: «Это твой ярус! Ты здесь хозяин!» Флавий велит ему замолчать. Хозяином он станет не раньше, чем извинится перед отцом. То есть никогда. За гордость нужно платить, этого только дураки не понимают. Флавий стучит костяшкой пальца — не слишком громко, не слишком быстро, за ним же не гонятся. Он идёт восстановить справедливость и теоретически должен быть спокоен. В секунды паузы вмещается слишком много мыслей. Никого нет? Мы ошиблись? Они догадались? Потом щёлкает дальняя дверь, и Флавий слышит шаги. Он думал, нужно годы прожить рядом, чтобы стук каблуков диктовал тебе имя. Ошибался, видимо. Шаги Фелиции он узнаёт так же отчётливо, как различил бы её голос. «Или дело в том, что никого там быть не может, кроме Лицы и Валерии, — одёргивает себя Флавий, — а выбрать одно из двух не так уж сложно». Открывается вторая дверь. Не выпуская ручки, Фелиция смотрит снизу вверх. Собирает бровки домиком: — Услышала стук — сразу подумала, что это ты. Нужно было ещё вчера догадаться. — Мстительный призрак должен являться без приглашения, — улыбается Флавий. Искренне улыбается: его накрывает странным, болезненным весельем. Фелиция поджимает губы: — Разве нельзя было договориться, как взрослые люди? Как взрослые. Ещё смешнее. Интересно, она это специально? — Боюсь, что нет, домина. Я хотел бы увидеть доминицеллу Мосс. Фелиция медлит, удивлённо приоткрыв губы, и за полсекунды выдаёт себя с головой. — Ты знаешь, что формально это подкуп редемпторов? — хмурится она. — Формально никто не рискнёт доказывать, а фактически — редемпторы здесь ни при чём. Если потом захочешь поговорить, я объясню, как легко без них обошёлся. — Вычислил по времени, — Валерия выступает из дальней комнаты. Сделав шаг, опускается на край ближайшего стола — изящное движение, но слишком уж вольное для доминицеллы Мосс. — Ты знал, что внимание к окружающим — тоже признак интеллекта? Фелиция шагает в сторону, позволяя им скрестить взгляды. — Тогда вы, доминицелла, просто светоч интеллекта. Потому что ко мне вы внимательны сверх всякой меры. — Хотела бы ответить комплиментом на комплимент, но никак не получается, — Валерия пожимает плечиком. — Домина Зарус предупреждала, что будет занята, но ты всё равно пришёл. Распоряжаться чужим временем — не слишком интеллектуально, выходит. Флавий кивает, приложив руку к груди: — Спасибо, что помогли мне сбалансировать самомнение. — Это возможно? — Не уверен, но как бы то ни было… — Флавий, пользуясь моментом, шагает через порог. — На правах невежи позвольте прояснить пару вопросов. Беспокойные глаза Фелиции перебегают в его сторону — колют, мешая сосредоточиться. Флавий проходит мимо, чтобы встать спиной к мачехе, не видеть её лица. Так проще. Валерия наклоняет голову к плечу: — Пожалуйста, если только пару. — Для начала, доминицелла: я прекрасно знаю, что вы, случайно оказавшись на редемпторской свадьбе, многое увидели, сделали выводы и, обсудив их с доминой Мосс, решили использовать в своих интересах. — Флавий, — одёргивает Фелиция испуганным полушёпотом. Он делает вид, что не слышит. — Не уверен, чем именно я помешал вам. Возможно, домина Мосс недолюбливает друзей Дильгосов. Или все, кто умом превосходит её сына и может составить ему конкуренцию… — Флавий! — Не переживайте, домина, — улыбается Валерия. — Нужно дать ему выговориться. Резкие слова жгутся на языке, требуя выхода. Флавий глотает их — нельзя. — Нет, я немного увлёкся, прошу прощения. Я не в обиде, в конце концов, даже благодарен: далеко не пойдёшь, если всегда знаешь, что есть, куда отступать. Валерия кривит губы: — Ты долго мечтал этой фразой поделиться, я смотрю. — Спасибо, что заметили, — отзывается Флавий ей в тон. — А теперь о неприятном: у меня появилась возможность ставить условия, и я хочу ею воспользоваться. Валерия, остановив взгляд на его лице, медленно наклоняет голову. — Поверить не могу! — говорит она со смешком. — Ты серьёзно думаешь, что Кловис будет тебя защищать? — Флавий, хватит, — Фелиция берёт его за локоть, заставляя вздрогнуть и обернуться. — Прекрати, я тебя прошу. Не выставляй себя в таком свете. Сверхъестественный талант подбирать слова. У Валерии лучше подвешен язык, но Фелиция действует тоньше — как искусный палач, метит в болевые точки. Флавий приподнимает подбородок — надёжный способ спрятать лицо, убедив всех, что прятаться не хочешь. — К сожалению, домина, это правдивый свет. Я хотел предложить доминицелле Мосс продолжить разговор наедине, но, пожалуй, при вас будет лучше. — Заинтриговал — не разочаруй, — Валерия, сцепив руки в замок, изображает внимание. — Так что тебе пообещал Кловис? — Не Кловис, доминицелла, избегайте поспешных выводов, — Флавий запускает руку под пиджак. — Вам знаком домине Ризанетти? — По странному юмору твоего близкого друга, в основном. — Уверены? А что насчёт рассказов матери? Выпад наугад — Лукреция могла хорошо скрыть прошлое, но у Валерии розовеют скулы, как она ни пытается изображать скуку. Не дожидаясь ответа, Флавий вынимает два бумажных листа. Показывает один из них — помятый, с махрящимися углами: — Это письмо домине Ризанетти — или домине Корнелио Буджардини, если угодно — написал вашей матери незадолго до смерти. Написал в двух экземплярах, один отправил на четвёртый ярус, второй оставил у себя, о чём здесь и говорится. — Ты читал чужое письмо? — тихо уточняет Фелиция. «Не смотреть на неё, — велит себе Флавий. — Не смотреть. Пускай она смотрит». — Видите ли, домина, Ризанетти умер, а у меня есть особое разрешение читать его записи, — говорит он, чуть повернув голову в сторону мачехи. — Моя вина в другом: шантаж — скверное дело. Но это не последнее, на что я готов, когда речь идёт о благополучии дорогих мне людей. — Дильгосов? — усмешка пробегает по лицу Валерии судорогой. — И не только. — М-м-м, — качает она головой, — как замечательно. Теперь ты жалеешь, что подставил домину Зарус. А о чём ты думал, разбрасываясь письмами, в которых… — Так вы тоже читаете чужие письма? — уточняет Флавий радостным тоном, каким спрашивают: «А вам тоже нравится Казур?» Валерия, вопреки ожиданиям, сжимает губы и смотрит на Фелицию. Флавий чувствует, как натягиваются между ними напряжённые взгляды. — Нет, я сама рассказала, — говорит Фелиция. — Умно. — Ты тоже рассказал обо всём Нелю, и не пытайся отрицать! Всё, что с тобой происходит, знает Нель Дильгос. — Вот уж точно, — хмыкает Флавий. — Хотя я была бы рада, если бы ты молчал… Но что есть, то есть, мы оба делимся, с кем считаем нужным, — заключает она, сцепив руки в замок. — И это не значит, что вы можете меня обсуждать, даже при мне, — быстрый взгляд на Валерию. — Особенно при мне, — на лбу собираются скорбные складки, будто мачехе стыдно, что приходится быть резкой. — Флавий, я отвечаю за порядок на этом ярусе и не позволю устраивать шантаж. Мне придётся позвать милитов, чтобы тебя задержали, а письмо… — Конфисковали? — подсказывает Флавий. О Мастер, как его смешит эта наивность — и как злит иногда. — И передали на четвёртый ярус, разумеется? Я не против, но что скажет доминицелла Мосс? Валерия покусывает губы. Она понимает, о чём речь. Конфискованное письмо без конверта пройдёт слишком много рук, и кто удержится от соблазна прочесть хоть пару строк? Слухи пойдут на много ярусов вверх и вниз. — Обойдёмся без посторонних, — роняет Валерия. Скрестив ноги, поправляется обычным медовым тоном: — То есть хотелось бы обойтись, спасибо, домина. — Потрясающе, — говорит Фелиция. Голос её странно звенит. Рвётся натянутая пружина самозапретов, и Флавий оборачивается к ней всем корпусом. Глаза у мачехи злые, ресницы слиплись влажными стрелками. — Решайте свои проблемы, как считаете нужным, только не здесь. Я участвовать не собираюсь. Первая мысль — он бы многое отдал, чтобы поступать, как хочется. Чтобы поймать Фелицию за руки, чтобы извиняться, целуя каждую костяшку на маленьких пальцах, чтобы объяснить: «Я ради тебя веду себя так, не потому, что мне нравится». Мысль вторая — он мог бы так и поступить почти беспрепятственно, но не имеет на это права. Флавий чувствует себя самым отвратительным в мире человеком, когда говорит: — Хорошо, домина, тогда позвольте ключ от прахохранилища. Если доминицелла Мосс не возражает, мы поговорим по дороге. — А ты не возражаешь? — Фелиция смотрит исподлобья — дрожат зрачки в центре зелёной радужки, такой яркой, что думается невольно: а так вообще бывает у людей? Вопрос риторический. Флавий не отвечает. Фелиция ощупью ищет карман в складках юбки. Находит и, вытянув звенящую связку, пытается снять ключ. Кольцо не поддаётся — она морщится от усилий. Флавий протягивает руку: — Могу я помочь? Фелиция дёргается в сторону, будто уворачиваясь от удара. Ключ рывком сходит с кольца. — Я думала, ты только с Эстинианом такой жестокий, — говорит она тихо и быстро. — Думала, хорошо бы мой ребёнок был на тебя похож. Теперь думаю — хорошо, что не будет. Флавий машинально раскрывает ладонь, принимая металл, нагретый в её руке. Фелиция идёт мимо него, мимо Валерии, слишком сердитая, чтобы двигаться изящно. Дверь кабинетика щёлкает, запертая изнутри. Холод разливается в груди. Холод он видит в бесцветных глазах Валерии. — Никогда не стоит думать, что хуже уже не сделаешь, да? — вторит она его мыслям. — Это вы обо мне или о себе? Валерия, заведя глаза к потолку, качает головой: — Неплохой вопрос. Вернёмся к делу? — Да, пойдёмте. Когда Валерия соскальзывает со стола, её лицо теряет всякое выражение. Она едва наступает на правую ногу. И думает, что сможет это скрыть, если будет непринуждённо смотреть перед собой. Флавий, пристроившись рядом, предлагает руку, согнутую в локте: — Если не возражаете, так мы сможем говорить тише. В коридоре много лишних людей. Валерия опирается на него, хмыкнув: «Спасибо». Вежливость очень упрощает жизнь. Выгодный обмен: никаких вопросов-намёков с одной стороны, никаких лишних колкостей — с другой. Вечер у да Гире они оба не хотят обсуждать. — Как мне узнать, что ты не блефуешь? — спрашивает Валерия, когда они минуют первый поворот. Флавий протягивает ей второй лист — ещё одну копию, не потрёпанную временем и куда более опрятную, чем оригинал. — Я переписал текст. Готов поспорить, вы знаете тайники своей матери — мы с вами похожи кое-чем. — Чем это? — Валерия берёт послание кончиками пальцев. — Специфической заботой. — Что ты об этом знаешь? — хмыкает она без особого возмущения и, не желая продолжать, делает нетерпеливый жест: — Дальше. — Наверняка вы найдёте там оригинал письма. Или уже находили, может быть? Валерия сдержанно выдыхает. — Мама должна была его уничтожить. — Но почему-то не уничтожила, я прав? Сравните текст и убедитесь, что он совпадает с моей копией. Очевидно, угадать всё дословно я не мог. — Ты — не мог. Флавий останавливается, заставляя Валерию, сделав неосторожное движение, охнуть и пошатнуться. Холодные взгляды чертят воздух диагональю, на которой водяной пар замерзает и клубится белым дымом. — Развейте мысль, доминицелла. — До сегодняшнего дня письма видели три человека — моя мать, Трогот Дильгос и Корнелио Буджардини. Флавий фыркает, стараясь выглядеть снисходительным, хотя сердце гремит тревожным колоколом: — Вы думаете, домине Дильгос семнадцать лет назад на всякий случай выучил письмо наизусть, а затем подделал его с точностью до пропущенных запятых? — Я бы не удивилась, — Валерия улыбается уголком губ, и это самая отвратительная из улыбок, которые Флавий видел в жизни. — Но есть человек, которому не обязательно так изощряться. Он без особых усилий помнит вещи, которые даже знать не должен. В частности — о тебе и о Буджардини. Флавий перехватывает её за плечо — не до боли, но так крепко, что не выскользнешь. — Мы почти пришли, — говорит он. — Подойдём к прахохранилищу, там я скажу. Глухая серая дверь щурится крошечной замочной скважиной — старый подслеповатый страж, то ли тюремщик, то ли сиделка. В закутке ни души, если только мрамор не обладает душой — а призраки, сотканные из блестящих прожилок, похоже, считают иначе. — У вас хорошее зрение, доминицелла? — спрашивает Флавий, остановившись. — К чему вопрос? — Я не могу дать вам оригинал, как и похвастаться хорошей реакцией. Пожалуйста, отойдите на шаг. — Я думала, ты хочешь что-то сказать о Неле. — Нет, — отрезает Флавий, изо всех сил смягчая тон. — Я не хочу, чтобы вы, или я, или кто-то ещё говорили вслух о странностях, связанных с Нелем. Он не опасен вашей семье, но такие разговоры могут стоить ему жизни. Она странно усмехается. — А ты думаешь, что сможешь его спасти? Флавий сжимает губы. — Вы меня слышали, доминицелла. Это одно из моих условий. Чтобы обсуждать условия, вы должны убедиться в подлинности письма. Ещё раз — пожалуйста, отойдите на шаг. Валерия отступает, не спуская с него скептического взгляда, будто сомневается, в уме ли они оба. — Так? — Да. И отдайте мою копию. Она возвращает листок. — Хорошо. Теперь спрячьте руки за спину. Валерия склоняет голову набок. — Ты это серьёзно? — У меня плохая реакция, доминицелла, как я уже сказал. Вы не торопитесь? Сцепив руки за спиной, она вытягивает шею, чтобы не сутулиться. Флавий, кивнув, разворачивает в воздухе письмо Ризанетти, рядом — свою копию. — Сравните текст. Почерк и подпись тоже, если вдруг вы их помните. Советую обратить внимание на пунктуацию. Валерия вдумчиво изучает строчку за строчкой. Флавий наблюдает, как бегают из стороны в сторону её зрачки. Потом, спохватившись, следит за руками — они оба далеки от душевного равновесия, и кто знает, на что способна доминицелла Мосс. — Я могу забрать твою копию? — спрашивает она. — На то и был расчёт. Каждый из них прячет за пазуху документ. — Условия? — коротко интересуется Валерия. — Всего три. Первое — никаких двусмысленных замечаний из уст вашего брата с упоминанием фамилии Зарус. Второе — со стороны вашей матери — никаких больше препятствий домине Дильгосу в Институте… — Вот уж стараний да Гире было недостаточно, но, слава Мастеру, Флавий Зарус вмешался. — И Третье, — продолжает Флавий, игнорируя остроту, — лично к вам в наибольшей степени: никаких бесед с Нелем о Ризанетти, о странной памяти, о странном вообще. Даже если он первым попытается заговорить. Валерия фыркает, прикрывая рот тыльной стороной ладони. — Что-то не так? — Да нет, просто забавно. Нель знает об этом разговоре? — Я его не предупреждал. — Но он узнает. — Вероятно, — усталость, верный спутник, спешит напомнить о себе, как собака, услышавшая своё имя. — У тебя ничего не получится. Однажды ему надоест твоя опека, как Элио надоела опека Маттео. — Тогда и поговорим. — Но у меня нет такого влияния на мать или на брата, — Валерия серьёзнеет. — Тебя это мало волнует, я правильно понимаю? — У вас на них влияния больше, чем у меня. Домине Мосс можете показать письмо. С Альбертом, думаю, она после этого поговорит сама. — Как у тебя всё легко, — тянет Валерия и, отвернувшись, рассматривает глухую дверь с таким интересом, будто заметила на ней тончайшую резьбу. — Маму правда заберёшь или это был предлог? — Горстка праха — не мама, — Флавий сам не знает, зачем поправляет её. — Но моя часть должна быть при мне. Повернув ключ в замочной скважине, он оборачивается. — Можете зайти со мной. Потом я провожу вас обратно в канцелярию или куда скажете. — Не стоит, — цедит Валерия едва слышно. — Тогда найду редемптора или милита, которого об этом попрошу. Она слишком благоразумна, чтобы отказаться. Прахохранилище — сухое и неуклюжее слово. За ним скрываются традиции, которые ко многому обязывают, но немногие в них верят. Шесть ламп истекают нежно-розовым светом, густым и бледным. Здесь неудобно читать — это Флавий проверял в детстве, когда искал, где можно уединиться с книжкой. Единственные буквы, которые разберёшь, не сломав глаза — это золотая гравировка на табличках. Имена, имена, имена — облетевшее генеалогическое древо: уже неважно, кто кем и кому приходится, лишь бы имя осталось в памяти. Кого помнят люди, того не забудет Мастер. Интересно, что значит «не забудет»? Сочинит усопшим новую историю или просто сохранит страницы, испещрённые буквами и рисунками? Стены расчерчены гладкими панелями на квадраты. Один из ящиков Флавий тянет на себя. На его дне — выстланные бархатом круглые ячейки. Из двадцати пяти только в двух стоят урночки с прахом — по одной на каждого живого родственника. Его и папина. Флавий медлит. Клише, увязшее глубоко в мозгу, требует сказать что-нибудь трогательно-пошлое. Например: «Прости, мам». Или хотя бы поздороваться. Многим это необходимо. Даже дети, которым положено тянуться к живому, иногда везут урночки с собой в Институт и по вечерам под одеялом шепчут им, как прошёл день и как они скучают. Взрослые не реже говорят с запаянными капсулами, только прячутся надёжнее. Люди верят, что их слышат. Им легче, значит, это хорошо. Что до него, Флавий верит только в одно — старые платья и пыльные украшения хранят больше памяти о Кире Зарус, чем серебристый цилиндр с чёрными цветами, который папа выбрал за сутки до кремации. Валерия наблюдает за ним, прислонившись спиной к двери. Мягко задвинув ящик, Флавий кивает ей: — Ну вот и всё. А то вдруг бы вы подумали, что я прячу здесь бумаги. Она дёргает бровью, без слов говоря: «Справедливо», — и сама берёт его под локоть. Лудо перехватывает их за две витрины от лавки Лиама — чуть позже, чем просил Флавий, зато ведёт себя приличнее, чем любой из родственников. За флегматичной манерой даже Валерия не распознает неприязни. А может, и правда ему интриги аристократов что тараканья возня. Одет он чисто, тоже по указанию Флавия, так что придирчивому взгляду Валерии не за что зацепиться. Проводник её устраивает. Они прощаются, не глядя друг на друга, хотя Флавий на надеется избежать скорой встречи. Лиам, облокотившись на прилавок, всматривается в проход между полками. Увидев Флавия, выпрямляется с ворчанием: — Наконец-то, домине! Что там? Флавий улыбается ему. — Без тебя и братьев всё вышло бы намного менее удачно. Я вам благодарен до безумия. — Ну вот уж точно, видок у вас нездоровый, — скалится Лиам и машет рукой, торопя: — Давайте уже, а то мне в выходной придётся работать. Что надо сделать? Флавий ставит урночку на прилавок и, поманив Лиама ближе, объясняет вполголоса. Лиам отшатывается. — Да это ж, мать твою… простите, вашу… это каким словом называется? — Рациональный подход, — Флавий невозмутимо смотрит ему в глаза. Лиам трясёт с головой. — Нет, домине, не-а, я отказываюсь. Флавий, не меняясь в лице, рядом с урночкой кладёт конверт. — Полтора вакхона. Я недолго работаю у домине Дильгоса, больше пока не могу предложить. Но за такую работу, согласись, приличная цена. Лиам, выкатив глаза, смотрит на конверт. Потом, ещё более дикими глазами, — на Флавия. — Вы меня подкупать надумали? Чтобы всех потом повязали, и нас, и вас? — Это не подкуп, а сделка. Плата за сверхурочное выполнение обычных обязанностей. Разница, очевидная любому, кто трудился прочитать Закон. Лиам складывает руки на груди. — Так я и взял. — Придётся взять, — Флавий двигает конверт. — Для своей же безопасности. С деньгами это сделка. Без денег — пособничество шантажу по доброй воле. Я не допущу, чтобы у вас были проблемы. — Проблемы! — передразнивает Лиам. — На том свете у меня будут проблемы. — Моя ответственность — моя вина. Мастер, будем считать, справедлив. — А самому-то вам как? — Живые в приоритете. Лиам, тяжело выдохнув, хлопает ладонью по столу — Флавий придерживает пошатнувшуюся урночку. — Ладно, посмотрим, — большие руки в одно движение потрошат конверт. — За распилить железку я беру двадцать куприев. Тут работа тонкая — допустим, тридцать. — Остальное — за попранную мораль? — предлагает Флавий. — Мораль мою не купите, — пафосно огрызается Лиам. Выколупав бумажку в сто куприев, разменивает за прилавком, сдачу ссыпает в конверт. — Остальное оставьте себе и валите. Ну, то есть не совсем, а там вон комната есть, подождите чуть-чуть. Флавий обходит прилавок и прежде, чем нырнуть в низенькую дверцу, уточняет: — Агата знает, что я здесь? — Вы ж просили не говорить, — отзывается Лиам, громыхая за полками. — Она с меня потом шкуру спустит, будете виноваты. — Спасибо, — говорит Флавий и, пригнувшись, шагает в пыльную духоту. В глубине души он всё равно надеется, что увидит Агату. Даже знает в точности, как она будет сидеть на продавленном до пола диванчике, теребя в пальцах цветную бахрому. Как будет смотреть на него исподлобья, пока он садится рядом, пытаясь болтать о пустяках. Как, подобрав момент, выбросит руку, дёрнет его на себя за воротник и, ткнувшись в лоб губами, объявит с мрачным торжеством: «Так и знала, ты заболел». Пришла пора детским привычкам превращаться в воспоминания. У Агаты взрослая жизнь, спокойная и правильная. Флавий не может больше принимать её заботу как должное. Он должен быть улыбчивым гостем, оживлять праздник время от времени, а не приносить новые тревоги. Должен приходить к ней, когда счастлив и спокоен. Значит, не сегодня. Я тру глаза и почти с удивлением рассматриваю набросок: лицо Флавия в непривычном ракурсе сверху вниз — воспоминание о вечере длинного и странного выходного дня. Едва могу сосредоточиться, чтобы оценить рисунок в целом и выругать себя. Штрихи расползаются сеткой, сквозь которую сочатся образы, ощущения, запахи — короткие фрагменты из чужой памяти прямиком в мою. Это не видение, не озарение — не череда кадров, которая приходит, как удар по затылку, отчётливая, но вырванная из контекста. Просто кусочки мозаики стягиваются мне в руки. Многих не хватает, но я знаю героев с картинки слишком хорошо, чтобы не угадать сюжет. Единственное, что пугает: я каждый раз забываю удивиться. Флавий возвращается перед ужином. Здоровается, спрашивает, как я, кивает на будничные ответы. Показывает урночку: — Я положу в верхний ящик? — Конечно. Капсула стукается о фанерное дно. Флавий долго шуршит, перекладывая вещи так, чтобы рубашки не помялись. Даже по седому затылку читается напряжённое ожидание. Он знает, что будут вопросы. Решаюсь без обиняков: — Что такого в письме? Не просто же намёки на отношения Лукреции с Ризанетти. Это было сто лет назад, точно до её замужества, может, ещё в Институте. Ничего позорного. В чём шантаж? Выпрямившись, Флавий смотрит на меня странным взглядом. Как будто сомневается, доживу ли я до утра. У меня желудок сводит от нехорошего предчувствия. Он улыбается: — Даже спрашивать не буду, как ты это делаешь. Меняю информацию на ментоловый леденец. Идёт? Я мысленно ругаю себя уродом — даже Лиам заметил, что Флавий выглядит больным. Вот о чём бы стоило подумать в первую очередь. «Зато бояться нечего — твою аномальную проницательность все явно переоценивают», — замечает внутренний голос, страдающий избытком иронии. — Тебе нужно к элеру. — Завтра же утром. Сейчас лучше выспаться. Можешь просто сказать, где у вас аптечка. — Нет, я принесу, — подскакиваю с матраса. — Только если обещаешь правда выспаться. Да? Он обещает. На кухню я влетаю рысцой, торможу у буфета, корчу куклам рожицу. Роюсь в ящиках — первый, второй, третий слева, где-то здесь точно было. Обнаружив склад пузырьков, читаю надписи на этикетках, путаюсь, перебираю иные по два раза. Выбираю один с густым сиропом. Хватаю пакетик зелёных леденцов. Бегу к двери, потом обратно к буфету, достаю ложку, наполняю стакан водой из графина с полки. Подумав, сую под мышку полупустую коробку конфет. Возвращаться приходится медленно. В дверь комнаты стучу ногой и жду, пока Флавий откроет. — Не знаю, что это, но пью каждый раз, когда болею, и вроде помогает, — объясняю, протянув ему пузырёк. — Оно противное, так что вот, запьёшь. — Спасибо, — улыбается Флавий. Ставит стакан на тумбочку, забирает у меня остальную добычу. Получив письмо, я сажусь на матрас, скрестив ноги. Строчки изгибаются, как ослабленные струны. Буквы похожи на человечков, которые в длинной очереди ползут к выходу с горящего яруса — завывают, толкаются, давят друг друга. Бумага жжёт мне руки. Испуг, наверное, отражается на лице, потому что Флавий говорит: — Если не хочешь читать, так будет даже лучше. — Совсем не хочу, — бубню я. И читаю, потому что — не знаю, зачем — должен прочитать. «Я хотел бы обратиться к тебе намного более вдумчиво, но у меня чудовищно мало времени. Поэтому пишу, как рука ложится, а потом каждую неудачную мысль придётся повторить: я сделаю копию с этого письма, и она должна быть точной. Смешно: у меня с десяток намного более серьёзных проблем, а всё равно заранее стыдно за необдуманные мысли. Зачем я это пишу, если времени нет? Сформулирую коротко и грубо. Просто факты, которые должны быть на бумаге. 1) Нормана Мосса пыталась отравить собственная жена, то есть ты, Лукреция Мосс, если будут сомнения насчёт адресата. Ситуация была удачная: очень много людей, которые могли бы желать ему смерти, оказались рядом, и хотя бы одного удалось бы подставить, так или иначе. В самом деле удалось, иначе я бы сейчас ничего не писал. 2) Если это не ясно из предыдущего: Стефан Дильгос невиновен. Зачем он сделал ложное признание — очевидно любому, кто хоть немного с ним знаком. 3) Это письмо ты сохранишь. Захочешь уничтожить, но сохранишь всё равно, просто потому что я так решил. Я наконец-то могу влиять на события и быть полезным. Жаль, что приходится использовать эту возможность именно так. 4) Копия письма останется у Трогота Дильгоса. Сейчас всех подозреваемых в покушении — то есть обоих Дильгосов, Теодору и Казура — оправдают, и на будущее у них останется гарант неприкосновенности. Даже без доказательств это письмо наделает много неприятностей, а уж твоему мужу оно скажет намного больше, чем суду. Это отвратительно звучит, но я не знаю, как помочь и тебе тоже. Было бы чуть больше времени — наверное, смог бы придумать. Кажется, я написал всё, что должен был. Мы больше не увидимся, и нет смысла повторять ещё сотню раз, насколько мне жаль. Однажды у истории выйдет толковый конец. Завидую Казуру: он может выбросить и переписать любую неудачную страницу, только не делает этого почему-то. А может быть, тоже не может. Наверное, тебе будет приятно узнать, что мне страшно. Можешь с чистой совестью не прощать меня, потому что виноват я слишком о многом. И постарайся быть счастливой мне назло. К. Ризанетти» — Валерии, наверное, было непросто читать такое, — бормочу я, стараясь заглушить страшный вопрос. Что случилось с Ризанетти? — Она была готова, — возражает Флавий. — Нам нужно это спрятать. Я почти не слышу его и не разжимаю пальцев, когда он тянет лист у меня из рук. — При чём там мой отец? Что он сделал? Что случилось с Ризанетти? В письме слишком много отчаяния. Это чувство петлёй обернуло мне горло — задыхаюсь и не знаю, как освободиться. — Что случилось с Ризанетти? — Я знаю не больше твоего, — Флавий одной рукой обхватывает моё запястье, другой аккуратно забирает письмо. — Нель. Слушаешь меня? — Нет, — огрызаюсь я. Флавий смеётся осторожным смехом: — Ну и хорошо. Но всё-таки, это было двадцать лет назад… — Восемнадцать. — Восемнадцать, — покладисто поправляется он. — История странная, в ней слишком много знакомых имён, но она закончилась до нашего с тобой рождения. Если выбрать подходящий момент и задать нужные вопросы, твои родители или Дильгос нам всё объяснят. — Или не захотят объяснять. — Тоже возможно, — пожимает плечами Флавий. — Тогда поищем ответы, которые оставил сам Ризанетти. Беспорядочный поток моих мыслей замедляется. — Погоди, — я указываю на письмо, — это было в коробке? — Да, — Флавий обращает ко мне открытый взгляд, смотрит неотрывно в глаза, будто предлагает: проверяй. Он знает, в чём я собираюсь уличить его, и тем труднее произнести обвинение вслух. — Но я его там не видел. — Ты не всё успел прочитать. Аргумент очевидный — не возразишь. Невинная уверенность Флавия — его надёжная броня, простая логика — сокрушительное оружие. Но в том-то и дело, что я не собираюсь рассуждать логично. — Я бы нашёл его, — не знаю, с чего я это взял, просто чувствую. Письмо будто наэлектризовано, будто вибрирует, будто поглощает свет. Такое не пропустишь. — Ты его спрятал, да? Ещё до свадьбы Агаты. Когда сортировал рукописи. Флавий не опускает взгляда, только молчит несколько секунд. Я почти готов сдаться и извиниться, когда он говорит: — Прости. Оно опасное. Страх прошивает меня разрядом. Подавшись вперёд, цепляю Флавия за пиджак в поисках призрачной защиты. — Почему опасное? — я бы кричал, но горло стискивает спазм, выпуская лишь панический шёпот. — Что с ним случилось, с Ризанетти, ты знаешь, да? Он пишет, ему страшно. Он же умер. Почему он умер? — Тс-с-с, — Флавий не спешит освободиться — наоборот, кладёт руки мне на плечи. Диктует тихим голосом: — Выдохни медленно. Я слушаюсь. Дыхание дрожит, как в судороге. — Хорошо. Ещё медленнее. Кислород покидает моё тело, в груди становится пусто, а голова проясняется. — Хорошо, — повторяет Флавий. Я вдруг думаю о том, как мы выглядим со стороны. Быстро отстранившись, двигаюсь назад и прислоняюсь к стене. Флавий кивает, расправляя пиджак. — Хорошо. Я не знаю, как тебе ответить, потому что теперь наши знания уравнялись. Но если Дильгос ничего не скажет, наведаемся на двести сорок восьмой и расспросим домине Буджардини. Он должен знать, что случилось с его братом. Согласен? — Согласен, — отзываюсь эхом. — Но когда я говорю, что письмо опасное, я имею в виду прозаичные вещи. Моссы так просто не успокоятся. Поэтому… — протянув руку, Флавий выдвигает ящик и снова вынимает урночку. Берёт цилиндр за два конца — и я давлюсь воздухом, когда он разделяется на две половинки. Лиам приделал резную кромку — верхняя часть туго прикручивается к нижней, стык ложится на край серебристой вставки с цветами. Никто не заметит, если не знать. Флавий опускает в капсулу свёрнутое письмо и закрывает урночку. Долгую минуту в мире нет звуков, кроме скрежета металлических бороздок. — Как ты вообще до такого додумался? — не выдерживаю я наконец. Впрочем, особого возмущения в себе не нахожу. Он улыбается чуть напряжённо: — Я мало сплю в последнее время, если ты заметил. Впервые с тех пор, как перебрался к нам на ярус, Флавий ложится одновременно со мной. Делает вид, что спит, но я по дыханию слышу — притворяется. Потом отключаюсь сам. Ночь тянется один длинный миг. Когда я закрываю глаза, вокруг полумрак, пахнущий детством. Когда открываю — слишком много света, голосов и людей. Щурюсь, прикрываю лицо рукой. Кто-то выдёргивает подушку у меня из-под головы. — Встал быстро, — рычит отец, и остатки сна разлетаются — я думал, что знаю, как он умеет злиться, но, видимо, ошибался. Голос вибрирует туго натянутой струной, и что случится, когда она оборвётся, лучше не думать. Сажусь рывком, прижимаюсь спиной к стене и испуганно моргаю, оглядываясь. В комнате незнакомые милиты — спросонья и в тесноте кажется, что их целая толпа. Ящики выворочены из тумбочки, письма и рисунки ковром рассыпались на полкомнаты, мешаясь с ворохом рубашек и белья. Флавия нет. В двери заглядывает доминицелла Мосс, брезгливо морща острый носик. Я дёргаюсь, когда один из милитов трогает меня за плечо. — Домине, — зовёт он, и я запоздало понимаю, что он уже в третий раз пытается привлечь моё внимание. — Вы должны пройти со мной. — Зачем? — Личный обыск, домине. Мозг наконец-то разгоняется после сна, и я осознаю, о чём речь, быстрее, чем хотелось бы. Меня парализует смесью ужаса и стыда вроде той, что я испытал при аресте на втором ярусе, только хуже в тысячу раз. — Это незаконно, — выдаю быстрее, чем успеваю подумать. — Незаконно, — вкрадчиво кивает отец, и тут же рявкает так, что у меня внутренности сжимаются в комок: — А ты хочешь, чтобы это оформили официально через канцелярию? Чтобы все знали? Подскакиваю с матраса и босиком шлёпаю к выходу. Чувствую себя голым — заранее. Милит дышит мне в затылок. Обернувшись, пытаюсь через его плечо увидеть, что происходит в комнате. Взгляд цепляет два коротких кадра. Первый — чёрная с серебром погребальная урночка среди вороха бумаги. Вторая — рука милита в резиновой перчатке, протянувшаяся к ней.