Пол в коридоре холодный — на каждом шагу разряды мурашек бегут от ступней к затылку.
— В санузел, домине, — подсказывает милит. Он вроде бы один, но, когда шагаю с мрамора на кафель, белую дверь у меня за спиной прикрывают уже двое. Третий методично осматривает пижамную рубашку Флавия, пока тот распутывает тесёмки на штанах.
Милиты кажутся мне похожими друг на друга — все высокие, темноволосые, и этого достаточно, потому что я почти на них не смотрю.
Флавий поднимает голову и ободряюще кивает:
— Доброе утро, Нель.
Голос у него охрипший, но на лице нет окаменелой неподвижности, как в иные неприятные минуты. Скорее твёрдое убеждение — этот момент он готов пережить, если нужно.
«Флавий знал, что они придут», — понимаю вдруг я и так теряюсь, что замираю, беспомощно оглядываясь. Бирюзовая плитка, белый фарфор — двухцветная гамма режет глаза.
Какую ещё часть своего плана он скрыл от меня?
— Разденьтесь, домине, — подсказывает милит.
— Нель, это быстро, — тихо говорит Флавий.
Не ответив ему, жмурюсь и сдёргиваю рубашку через голову. Стараюсь не открывать глаз, не прислушиваться, не ощущать, исчезнуть далеко-далеко от горячего стыда и равнодушных рук в мерзких на ощупь перчатках.
Стены качаются, раздвигаясь в лишних измерениях, мрамор становится прозрачным.
Ещё одна пара рук ложится мне на плечи. Они живые — не резина, а кожа к коже — и невесомые, как плети лиан. Гладкие волосы затеняют лицо, в зрачках блики цветного света, совсем не того, что гудит в белой лампе у меня над головой.
— Ну-ну-ну, — говорит ночной гость преувеличенно-весёлым тоном, будто скрывает испуг, — давай не голышом, хорошо? Выпрыгнешь, куда попало — я же тебя не найду.
Страх приходит с опозданием и жёстким толчком разгоняет сердце.
— Зачем меня искать? — спрашиваю хрипло.
Пол и стены твёрдо встают на место, но моё тело оказывается к ним под каким-то новым углом. Милит ловит меня за пояс, удержав падение на полпути. Выпрямляюсь, держась за него, с усилием моргаю, прогоняя головокружение.
— Вы как, домине? — тон нечитаемый. Наверное, поинтересоваться моим состоянием — часть процедуры.
— Утренняя гипотония, да? — наблюдающий за обыском милит позволяет себе улыбочку профессионала. — Бывает. Заканчивай быстрее.
Бросаю на Флавия быстрый взгляд. Он тоже смотрит на меня — от недавней решимости ни следа. Лицо — белый мрамор в голубоватых прожилках.
Одеваемся мы, не глядя друг на друга. В коридор выхожу первым и холодею, увидев милита с прозрачным пакетом в руках. В пакет туго уложены мои бумаги: рисунки, письма — я узнаю их с пяти шагов.
— Эй! — бросаюсь к нему, на короткий миг опережая наших сопровождающих. Двумя руками хватаюсь за пакет и в немой ярости дёргаю на себя. Милит не тянет в обратную сторону, просто держит и ждёт, пока подойдут товарищи.
Меня крепко берут за локоть. Разворачиваюсь с твёрдым намерением дать кому-нибудь в глаз, но замираю — это Флавий.
— Они выполняют приказ, — говорит он с аккуратным нажимом.
— Да наплевать! — рычу в ответ, но момент упущен: милит с пакетом шагает прочь по коридору, остальные трое окружают нас, и тот, кто наблюдал за обыском, говорит:
— Вам нужно вернуться в комнату.
Флавий, в пару длинных шагов оказавшись впереди, заглядывает в спальню и что-то тихо говорит — не разберёшь, зато ответ отца гремит на весь коридор:
— Должны?! Кто тебе и что должен? Беспокойство изображать нужно было раньше.
Флавий отступает назад и — может, мне мерещится — судорожно сглатывает. Они с Валерией обмениваются ядовитыми взглядами.
Едва не налетев на отца, ныряю в спальню. Тумбочка пуста, милиты пакуют стопки бумаг в пакеты.
— Это моё! — с разгону врезавшись в милита, хватаю первый попавшийся рисунок. Тянусь за вторым, но отец за ворот дёргает меня назад и, развернув к себе, встряхивает за плечи.
— А ну успокоился! Сколько тебе лет? Сам ввязался — умей отвечать!
— Да зачем это вообще? — машу рукой на разгром. — При чём тут?.. — голос срывается.
— При том, что твой бардак — единственный способ надёжно спрятать бумажку в этой комнате, и я буду не я, если помешаю конфисковать всё до листочка, это ясно?
— Не ясно, — огрызаюсь я, но отцовским взглядом можно резать железные листы.
— Отдал, — кивает он на рисунок у меня в руках.
Я даже не вижу, что это, но прижимаю к груди, рискуя смять. Нужно что-то ответить, а горечь ест глаза и сжимает горло. Открою рот — разревусь.
— Это точно не письмо, — замечает Флавий где-то у меня за плечом.
— Пусть оставит, — снисходит Валерия. Эта милость доставляет ей отдельное удовольствие, я уверен. — Мы даже могли бы вернуть всё на место прямо сейчас, но для этого вы должны сами отдать мне письмо.
— Нет, — говорит Флавий в один голос с отцом. Отец награждает его свирепым взглядом:
— Ещё слово — и велю тебя вывести вслед за бумагами.
Украдкой смотрю через плечо — закрытая капсула лежит теперь сверху на выпотрошенной тумбочке. Не догадались, не нашли. Да кому такое придёт в голову? Никому, кроме Флавия, конечно.
Подпираю стену, не решаясь взглянуть на рисунок. Вдруг старьё какое? Не хочу разочарованным видом радовать Валерию лишний раз.
Доминицелла Мосс играет скучающего наблюдателя, но от неё веет отчаянием похлеще моего. Чувствует, что проиграла в «холодно-горячо» и больше подсказок не дождётся.
Мне её не жаль: мы и сами не победители.
Мимо проносят коробку Ризанетти.
Милиты возвращают в тумбочку ящики, сворачивают одежду, прибирают разворошённые постели. Комната кажется чище, чем до обыска. И без бумажных завалов — странно голой.
Милиты уходят первыми, отец — следом. Валерия мешкает ровно столько, чтобы Флавий успел спросить, глядя сверху вниз из-под опущенных век:
— Будете перебирать всё по страничке, не иначе?
— Да нет, к чему время терять, — сладенько щурится Валерия. — Просто сожжём.
В утренней тишине тают шаги, остаётся только звон в ушах.
Я решаюсь опустить глаза на рисунок. Повезло хотя бы в одном за утро — из множества рисунков вытянуть этот. Тину со скрипкой. Нужно будет её закончить. Если смогу.
Сажусь на матрас и смотрю перед собой. Надо собраться, надо подумать, что делать дальше, потому что это не последняя наша проблема, но злое бессилие не даёт пошевелиться.
— Я попрошу, чтобы нам сменили постельное бельё, — говорит Флавий.
Я киваю, и это целый подвиг.
Вспоминаю: блокнот тоже забрали.
Хочется выругаться грязным словом.
Флавий стоит надо мной — думает, как извиниться, в каких словах вообще будет смысл. Сказать бы, что не сержусь, но получается выдавить только:
— Ты знал, что они придут, да?
— Так было нужно, — говорит Флавий. Не менторским тоном, а с просьбой, едва не умоляюще: «Поверь мне». — Я почти всё исправил.
— Не надо так исправлять! — голос звучит жалким, и мне самому противно. — Хотя кому какое дело, разве что-то важное забрали, разве это важно вообще? Вы все так считаете.
Несправедливость собственных слов обжигает изнутри. Жду, что Флавий возразит: «Я же говорил тебе — я считаю совсем наоборот». Но он молчит. Готовится слушать дальше.
Я отвратительно жестокий.
— Ладно, я всё равно бы выбросил половину, — пытаюсь смягчиться, но злость прорывается новой волной: — Только сделал бы это сам, и вообще-то разница есть.
— Я понимаю, — кивает Флавий.
— Понимаешь.
— Уже почти всё, — повторяет он.
По трубам коридоров разносится утренний гудок, подводя черту.
Минут через пять в комнату заглядывает Эстер — сонная и неприятно удивлённая обилием утренних событий.
— Ты вот, Зарус, — наставляет на Флавия когтистый палец. — Тебя зовут оба домине Дильгоса одновременно. Лично я бы советовала сначала заглянуть к управителю, пока он ещё держит себя в руках.
— Благодарю, доминицелла, — кивает Флавий. Она кривится в ответ на улыбку.
— Ага, главное — держать мордашку, да?
По выражению лиц мы сошли бы за маленькую похоронную процессию. Только Флавий нарушает это впечатление, заставляя нас чуть не бегом поспевать за его длинными шагами. У кабинета управителя позволяет себе паузу, чтобы одёрнуть пиджак, и стучит быстрым, решительным стуком.
— Войди, — отзывается отец.
Я знаю этот резкий тон. Он остыл от первой ярости, и вот теперь-то по-настоящему начинаются последствия.
Флавий шагает в кабинет. Суюсь следом, но замираю под взглядом отца, как таракан, крадущийся по столу.
— Нель — на выход. Я одного звал.
— Мы оба виноваты! — протестую, глядя ему через плечо, потому что посмотрю в глаза — стушуюсь.
— Вот и поговорю с обоими. По очереди. У меня не так много времени, чтобы слушать, как вы друг друга покрываете.
Флавий случайным жестом задевает мой локоть. Дождавшись вопросительного взгляда, едва заметно кивает на дверь — немая просьба: «Уходи, не затягивай».
Я не знаю, что могу сделать, и потому отступаю.
Эстер, благоразумно прильнувшая к косяку, шепчет:
— Дверь, домине.
Я тяну ручку на себя и ёжусь, вообразив, каково Флавию услышать щелчок за спиной.
Обмениваемся яростными взглядами: «Я тебя не видел, ты меня тоже», — и каждый со своей стороны жмётся ухом к щели.
— Не слышно, — сердито шепчет Эстер.
Подношу палец к губам и прикрываю глаза.
Я слишком хорошо знаю людей, говорящих за дверью. Воображение легко рисует их до мельчайшего жеста и восстанавливает слова, стёртые барьером из искусственного дерева.
— …утёрли нос Моссам, хорошо, да, я сам бы порадовался, — говорит отец. — А теперь отдай мне письмо. Я знаю, оно у тебя, Нель бы ничего подобного не сделал.
— Нель не участвовал, он всего лишь не стал мне…
— Стоп, — отец тяжело опускает ладонь на стол. Флавий, стоящий перед ним, послушно смолкает. — Нель ответит мне сам за себя. К тебе у меня единственное дело. Письмо Ризанетти на стол — и отделаешься предупреждением.
Флавий молчит. Я знаю, что он качает головой — виновато, но твёрдо.
Отец хмурится. Стиснув руки, подаётся вперёд, любой знак готовый принять как худшую новость.
— Ты же не потерял его? Ты понимаешь, что будет?
Понимаю даже я: копия, написанная рукой Флавия, осталась у Валерии. Если выяснится, что оригинал утерян, эта бумажка станет причиной катастрофы. Моссы смогут обвинить Флавия в клевете, в подлоге документов — в чём угодно.
— Нет, домине, оно у меня.
— Уже неплохо, — бурчит отец, скрывая облегчённый выдох. — Тогда не трать время.
Флавий медлит с ответом. Я не хочу об этом думать, но чувствую всё равно: пауза нужна ему, чтобы совладать с голосом.
— Нет, домине. Это моя ответственность.
— Думаешь, мне нельзя доверять? — отец дёргает уголком губ, и на усмешку это никак не смахивает. — У меня побольше опыта в таких делах, чем у вас с Нелем. Ты же читал писанину Ризанетти. Восемнадцать лет назад мне уже пришлось отдуваться за умников, вообразивших себя борцами за справедливость, а Моссов — мировым злом.
— Знаю, домине. В этом и дело.
— Гм? — отец смотрит поверх очков. Таким скепсисом можно сбивать с ног, но Флавий выдерживает напор.
— Вы своё право на спокойную жизнь отстояли раз и навсегда и не должны начинать всё заново. Теперь моя очередь.
Поединок взглядов длится полвечности, пока отец не прерывает его — не сдаётся, куда там, просто решает, что с Флавия достаточно. Постукивает пальцами по столу, задумавшись.
— Я не могу позволить, чтобы письмо оставалось у меня на ярусе. Говорят, история повторяется. Не хочу провоцировать новый виток.
— Я понимаю, домине.
— Уверен? — хмыкает отец.
— Я сам подготовлю документы о переводе на второй ярус, чтобы никто не тратил на меня время.
Сердце, споткнувшись, заходится возмущённой дробью.
«Ты же обещал!»
Я не имею права на эту детскую злость, и тем труднее удержать её в себе.
— Значит, уверен, — заключает отец. Мрачные нотки проскальзывают в его голос, но тут же теряются в будничных интонациях. — Место в Императорской канцелярии, я понял, тебе обеспечено, так что даже не надейся, что буду отговаривать. Выгоню с чистой совестью. У тебя там будет всё, что нужно — по минимуму, но всё же. Только домом ты второй ярус не назовёшь. Я знаю, о чём говорю, так что подумай хорошо — стоит оно того?
Флавий растягивает губы одной из тех улыбок «самому себе назло», которые я так ненавижу.
— Я думаю, вы меня понимаете.
— Не понимаю, — рубит отец. — Мне казалось, ты умнее.
Эстер, ткнув меня в бок, отскакивает от дверей и делает вид, будто ищет что-то на столе среди бумаг. Сознание слишком медленно возвращается из соседней комнаты к родному телу. Обернувшись, сталкиваюсь взглядом с дядей. Он крутит трость и смотрит на меня поверх очков.
Я с умоляющим видом прижимаю палец к губам. Дильгос машет рукой, мол, Слепые Малыши с тобой, и ждёт, сложив руки на груди.
Флавий, появившись из кабинета, прикрывает за собой дверь и улыбается ему:
— Доброе утро, домине.
Дильгос жалит его холодным прищуром.
— Мою просьбу ты решил игнорировать?
— Простите, домине, — Флавий серьёзнеет. — Пока я не перевёлся на второй ярус, вызов управителя приходится ставить в приоритет.
— А, вот как.
— Нужно было предупредить вас.
— Да нет, не обязательно, — хмыкает Дильгос. — Всё равно для моих советов теперь поздновато. Сколько времени Стефан тебе дал?
— Два дня. До выходного.
— Щедро, — дядя покачивает тростью. — Лучше, чем можно было ожидать. Я им почти горжусь.
Я жду горячих споров в столовой, но дядя молчит и больше читает, чем ест. Флавий глотает завтрак за три минуты (я слежу по часам) и исчезает, разминувшись с мамой.
Мама опаздывает, хотя встала наверняка раньше всех нас — а значит, слышала сквозь тонкие стены всё, что происходило при обыске. Она дрожит от негодования, я чувствую, но почему-то не возмущается вслух, не машет руками, не вопрошает, уперев ладони в бёдра: «Мы что, будем сидеть молча?!» Мамин свет прячется под тёмным покрывалом, мигает на сквозняке. Это стыд или страх — не знаю, но, глядя на неё, непривычно тихую и напряжённую, теряюсь сам.
Какая-то история потерялась в прошлом. Её знают родители, знает Дильгос, даже Флавий почему-то знает. Я один понимаю происходящее лишь наполовину. Это почти обидно.
У меня тысяча вопросов, всего один человек, которому можно их задать, и бесконечные часы до вечера, которые нужно пережить.
Аромат эфирного мыла мешается с запахом ментоловых леденцов. Мы стоим, склонившись голова к голове над тетрадью, разложенной на широких перилах галереи. Флавий листает клетчатые страницы. Я слежу за его руками и думаю: «Как-то всё слишком буднично».
Внизу широкий коридор звенит голосами редемпторов. Часы отдыха после ужина они ловят так самозабвенно, будто не верят, что завтра наступит. В это время рядом с ними дышится легче.
— Все что-то скрывают, — говорю я.
Флавий не отрывает взгляда от бумаги.
— Все — это кто?
— Отец, мама, Дильгос. Ты тоже. Я как будто всё время недопонимаю, о чём вы говорите.
— Я понимаю не больше, — он смотрит на меня с улыбкой, которую невозможно прочесть. — В последнее время я слишком часто повторяю эту фразу, тебе не кажется?
— Кажется, — вздыхаю я. Выпрямившись, разминаю шею. Присаживаюсь на перила, едва касаясь ногами пола.
— Нель, свалишься.
— А тебя обвинят в убийстве?
— Не исключено.
— Вот и замечательно, — поёрзав, продвигаюсь ещё дальше — теперь ноги болтаются в воздухе. Гул коридора становится объёмнее, и то ли сквозняк щекочет между лопаток, то ли само ощущение пустоты. Обхватив лодыжками столбик перил, заставляю себя поверить, что мрамор держит меня прочно, как приклеенного. — Когда к Векслеру?
— Завтра. Проверишь меня? — Флавий протягивает мне тетрадь — институтские конспекты по Закону. — Не хотелось бы опозориться.
— Это называется «напомни мне, какой я умный», — ворчу, принимая тетрадь. Он смеётся. — Что у тебя спросить?
— Что-нибудь неприятное.
«Что ты скрываешь о Ризанетти?» — так и вертится на языке. Отогнав приступ ядовитой иронии, листаю тетрадь и пытаюсь вспомнить, что давалось Флавию с наибольшим трудом. Это непросто.
— Не знаю, давай «О правах аристократов».
— Весь раздел? — приподнимает он брови. — Я могу, но ты заснёшь. И рассказывать подряд слишком просто.
— Ладно, — вздыхаю и говорю наобум: — Пускай будет четвёртая статья, седьмой пункт.
— Нель, — Флавий смотрит на меня, поджав губы. Я чувствую — что-то не то сказал, но в голове звенящая пустота, поэтому только дёргаю плечом:
— Что?
Он, не выдержав, фыркает.
— В четвёртой статье три пункта.
— Вот их и рассказывай, — я настолько бессовестный, что мне почти не стыдно.
Флавий опирается на перила и говорит, говорит, говорит, глядя куда-то вверх. Уверенный голос не означает, что он не сомневается в своей памяти, но в обществе, куда он вступит через пару дней, быть убедительным важнее, чем быть правым.
Как я ни пытаюсь следить по тексту, мысли то и дело сворачивают в сторону.
Флавий знал, что Валерия не успокоится так легко. До этого — знал, чем обернётся нам фокус с пропусками. Он наметил путь к цели, просчитал цену и методично платит за каждый новый шаг и за каждую ошибку.
Флавий делает именно то, что отец называет «отвечать за свои поступки». И делает хорошо, но чем дольше я наблюдаю за ним, тем отчётливее звучит в ушах возмущённый голос Агаты откуда-то из прошлого.
— Тебе нельзя таскать тяжести!
— Мне нормально, радость моя, лучше отойди в сторонку.
— Ненормально тебе будет потом! — она оглядывается по сторонам, осознав своё бессилие против приступа мужской гордости. — Нель, помоги ему!
И пока я, вспыхнув от стыда — почему сам не догадался предложить? — суетливо соображаю, в какую сторону двинуться и чем помочь, Флавий говорит:
— Уже всё.
Иногда моя память — просто кладезь злых метафор. Если не остановлю себя, вспомню ещё с десяток примеров, не таких буквальных. Суть одна: Флавий всегда знает, что делать, и я слишком к этому привык. Раз за разом отхожу в сторонку: «Действуй, друг, я не мешаю. Придержать тебе дверь?» Это же Флавий, он справится.
Не хочу продолжать в том же духе. Мой черёд исправлять ошибки, и впервые за долгое время я вижу решение. Идее далеко до остроумно-рискованных планов Флавия, она очевидна до глупости, но мне одному по силам.
Я должен поговорить с отцом.
Вентиляция приносит сладкие запахи. Верный знак — скоро пора сквозняков: редемпторы заготавливают плоды, а воздух на пробу ускоривший движение, хватает по пути ароматы забродивших фруктов и горячего джема.
Флавий только джемом бы и питался, если бы не мама. А ест он с такой скоростью, что просто чудо, как она успевает следить.
— Домина, как я объясню Векслеру своё опоздание, может, посоветуете?
— Так и скажи: домина Дильгос велела доесть завтрак.
— Боюсь, мне с поиском работы после этого не помогут даже да Гире.
Они смеются, игнорируя мрачно-сонные взгляды отца и дяди.
Мне не по себе при мысли, что это, может быть, предпоследний наш общий завтрак. Флавия поглотит холодный механизм Императорской канцелярии, где даже дышать нужно по расписанию и лучше с опережением плана. Сможет ли он возвращаться домой — зависит от меня.
— Удачи, — говорю у подъёмника.
— Удача сегодня ни к чему, Векслеру на этот раз придётся меня взять, — Флавий нервно дёргает уголком губ, — и вряд ли его радует такой расклад. Может, пожелаешь мне моральных сил?
Это шутка, но я отвечаю слишком серьёзно:
— Желаю.
Маленькая ответственность за одного единственного человека холодным камнем давит на грудь. Быть взрослым до ужаса сложно, особенно с непривычки.
Я высиживаю пару часов в общей комнате, прежде чем сунуться к отцу. Убеждаю себя: это дипломатическая хитрость, нужно принести ему готовую работу и тогда уже начинать разговор. Но сам знаю, что тяну время, и только.
Эстер, бросив: «Я на минутку», выходит в коридор. Момент самый подходящий. Чтобы не успеть передумать, подрываюсь с места. Бьюсь коленом о столешницу — грохот на весь ярус, хорошее начало. С налёту распахиваю дверь:
— Пап, можно?
Он смотрит вопросительно поверх очков.
Понимаю, что бумаги оставил на столе.
Ну и хорошо, меньше предисловий.
— Можно поговорить?
Отец опускает взгляд на документы и, мысленно взвесив что-то, всю стопку откладывает в сторону.
— Садись, говори.
— Я хотел извиниться.
Он хмурится и молчит. Сердце колотится у горла, отчаянно требуя кислорода. Глотнув воздуха, говорю:
— Флавий наверняка уже извинился, он всегда один за всё отвечает, а я ему позволяю. Это была моя идея тоже.
— Не ври, — обрывает отец, не меняясь в лице.
Это было бы смешно, если бы не было обидно. Вспыхнув, бормочу сердито:
— Ну да, я бы не придумал, как всё сделать, но я забрал жалобу Моссов из ящика, — когда отец хмыкает, повышаю голос: — Да, и побоялся тебе отдать, и я знаю, что ты сейчас обо мне думаешь.
— Хорошо, если знаешь.
Уши пылают, зато язык опережает мысли, и говорить наконец-то легко.
— В общем, я всё начал. Я безответственный, ни о чём не думаю, всех подставил… и вот так, да. Прости.
Серые глаза-буравчики впиваются мне в лицо. Только тонкие стёкла сдерживают их напор. Если отец сдвинет очки на лоб, то взглядом просверлит меня насквозь.
— Хорошо, — говорит он.
Я хмурюсь:
— Это значит «хорошо, прощаю»?
— Это значит: хорошо, что ты понимаешь, чем всё могло обернуться. Жаль только, что ленишься думать заранее. Идти у Флавия на поводу всегда проще.
— Ни на чём я не иду, — спорю, вцепившись в сиденье стула, и сам понимаю, как это жалко звучит.
— Да что ты? — цедит отец. — Это к тебе претензия, не к нему. Флавий тебя уважает. Он бы прислушался, умей ты настоять на своём, но вы оба так привыкли: один говорит, что делать, второй слушает и кивает. Он думает, жизнь сложновата для тебя, такого хорошего и честного. Думает, нужно тебя оградить от всех этих сложностей и дать спокойно рисовать картинки. Ты этого хочешь?
Глядя в стол, качаю головой.
— Очень надеюсь. Что толку быть талантливым, если сидеть в тепле и покое, от жизни подальше? — отец делает паузу, будто предлагает мне ответить на вопрос. — Я в такое не верю. От талантливых людей сплошные хлопоты окружающим. Так что либо меняй этот мир, либо засунь подальше свои выдающиеся способности и найди дело попроще. Никто потом не будет размышлять, каким ты был хорошим в душе. Либо сделаешь что-то полезное, либо не сделаешь.
Мне не нравятся его слова. Они тревожат, призывают встать и действовать, а как действовать — я понятия не имею. Но отец прав.
Единственное, что могу и должен сказать прямо сейчас:
— Оставь Флавия здесь.
Отец, тяжело выдохнув, барабанит пальцами по столу — то ли призывает себя к спокойствию, то ли думает, а не поддаться ли на уговоры. Задерживаю дыхание, вцепившись в слабенькую надежду.
— Нет, — говорит отец. — Я не могу уступить, Флавий тоже. Он рассчитывал на такой исход.
Этот момент что-то значит. Он запускает цепную реакцию, которая убегает вперёд по натянутым струнам времени. О последствиях мы узнаем через годы. А исправлять что-то поздно уже сейчас.
Я мог бы возмущаться, кричать, упрашивать, грозиться тоже уйти отпрыском на другой ярус. Но молчу, потому что вдруг понимаю: ничего не получится. Время — та же толпа, человеческая толкотня. Людской поток увлекает нас вниз по коридору, в котором нет развилок. Такова закономерность, воля случая или Мастера.
«Таков сюжет».
***
Если долго слушать Векслера, различаешь странную вибрацию, будто в горле у него что-то дрожит. Если слушать ещё дольше, дрожь передаётся резонансом в самый центр черепной коробки.
Или это просто болит голова, и стоило бы выпить ещё сиропа, который приносил ему Нель.
Сосредоточиться сложнее обычного, но Векслер, к счастью, говорит не с ним лично. Человек восемь сидят в рядок на жёстких стульях — прямые спины, руки сложены на коленях, испуганные глаза. Чёрные воротники.
Векслер, привалившись к столу, смотрит на них с равнодушно-брезгливым выражением.
— Вас позвали сюда в определённом количестве и по определённой причине. А именно: восемь клерков уходят из Императорской Канцелярии. Один женится, все остальные не потянули режим работы. Уверяю, через полгода из вас здесь останутся двое-трое, и вряд ли хоть один заведёт семейство.
«Столько старательного пренебрежения, — думает Флавий. — А кто расставил для нас стулья, интересно?»
Он ведёт мысленный список, вычленяя из речи Векслера основные пункты. На бумаге получилось бы краткое руководство — «Тысяча способов потерять работу для начинающего клерка».
— Опозданием считается пять минут. Три опоздания — вылет из Канцелярии. Это понятно?
Головы над чёрными воротниками мелко кивают.
— Сдача документов — с поминутной точностью. График буду вывешивать на доску вот за этой дверью, — Векслер тычет пальцем себе за спину, в сторону общего помещения. — Ориентируетесь по часам на той же стене. Вам выдадут наручные часы, они дешёвые — дорогих на всех не хватит — потому быстро сбиваются. Подводите по главным часам каждое утро. Кто не умеет следить за временем — вылетает из Канцелярии.
Парень рядом с Флавием нервно поводит плечами.
— Меньше слов — больше работы. Кто много болтает, тот мне не нравится. Кто мне не нравится, тот вылетает из Канцелярии. Причину я объяснять не обязан. Это особенно запомните.
Флавий не слишком верит, но строит серьёзные глаза и кивает, как все.
— Про неопрятный вид, грубость, пьянство и проблемы с Законом, теоретические и практические, нужно уточнять?
Все качают головами, как и положено сознательным людям.
— Слава Мастеру. И уберите унылые лица. Сегодня я смотрю на них в последний раз. Кто за выходной не научится улыбаться — вылетит из Канцелярии. В первый же день.
За своё умение улыбаться Флавий не переживает. Куда труднее прямо сейчас сдержать смешок. На лице Векслера невозможно представить улыбку. Наверное, в начале карьеры ему сказали, что лучше и не пытаться — людям вокруг спокойнее будет.
Столкнувшись с угрюмым взглядом, Флавий моргает и отводит глаза. Векслер смотрит так пристально, будто прочёл его мысли.
— Есть среди вас те, кому помогли сильно продвинуться в очереди к моему кабинету. Пусть каждый из этих людей намотает себе на ус: с этого момента кончаются полномочия ваших покровителей, кем бы они ни были. На меня у них рычагов давления нет. Плохо работаете — вылетаете из Канцелярии. Мысль дошла?
Флавий и не думает кивать. Он оглядывается по сторонам, будто пытается высмотреть, о ком речь. Как все.
Здесь могут быть такие же, как он, претенденты стать «голосом наследника». Флавий знает, как вычислить их заранее.
«Думаю, они тоже отпрыски, — говорил он Дильгосу вчера вечером. — У наследников и даже секундов есть надёжный путь отступления, они не станут слишком стараться. Кловис хочет, чтобы мы сцепились как следует».
Дильгос кивал в такт его словам: «Ещё?»
«Ещё Крайт проболтался, что они обращают внимание на выпускные оценки. Значит, оба конкурента — мои ровесники или немногим старше. У них хорошие результаты по устным предметам, в первую очередь по ФиФи. Мы точно знакомы. Не уверен, что от этого легче».
— Свободны, — командует Векслер. Флавий, первым выскользнув из кабинета, задерживается у доски с обещанными графиками. На таблицы не смотрит — ищет среди клерков, выходящих за ним следом, знакомые лица. Не находит ни одного.
— Кого ждёшь?
Смешливый голос щекочет шею и пахнет горьковатой сладостью. Флавий поводит плечами, сбрасывая мурашки, и оборачивается с улыбкой:
— Видимо, тебя.
Мария смеётся и подставляет ему щёку для поцелуя.
Она красивая, несмотря на крупноватое для девушки сложение, несмотря на широкий нос и непослушные волосы. Впрочем, слово «несмотря» лишнее, когда говоришь о Марии Маркис. Кто видел её хоть раз в жизни, тот хочет смотреть. Мария знает это — и носит платья с широкими вырезами, и целому миру улыбается в глаза.
— Я отправила тебе записку, но редемптор вернулся и сказал, что сегодня ты здесь, — она цепляет его под руку и тянет за собой. — Пойдём, хочу с тобой поболтать, в прошлый раз совсем не успели.
Флавий позволяет увлечь себя из общего зала в коридор. Выпустив его руку, Мария садится на мраморную скамью в нише у стены.
— Ты должен рассказать мне, как тебя угораздило. С мачехой.
Флавий встаёт у полуколонны — одной из двух, выделяющих нишу.
— Я не соврал. Ничего взаимного не было.
— Я и не об этом. Она старше нас с тобой… — Мария закатывает глаза, подсчитывая возраст. — На целую вечность!
— Так не кажется, когда с ней общаешься.
— Правда? — Мария подаётся вперёд, сложив руки на коленях. — Ну, расскажи мне о ней.
Флавий качает головой:
— Не думаю, что нам с тобой стоит обсуждать что-то подобное.
— Брось, — морщится она. — Ты должен доверять мне как человеку, с которым дважды целовался на спор.
— И один — когда тебе было грустно.
— Могу вернуть должок, — дёргает бровями Мария.
Они смеются не по делу громко, будто пытаясь заглушить неловкий разговор.
— Здесь скукотища, — жалуется Мария, сложив руки на груди. — У всех на уме одни канцелярские интрижки.
Флавий улыбается уголком губ.
— И сюда ты ходишь развлекаться.
— Потому что на ярусе ещё скучнее.
— Никак отец начал напрягать тебя работой?
— Отец? Напрягать? — Мария изгибает бровь. — Ты серьёзно? Да он уверен, что мне двух часов достаточно, чтобы перетрудиться.
У её губ Флавию мерещится недовольная складка. Может быть, только мерещится, потому что Мария заключает весело:
— И слава Мастеру, а то не хватало мне тоже увлечься бумажками. Ты помнишь дядю Маркуса?
Её мысли вечно скачут от предмета к предмету, и к этому нужно привыкнуть.
— Я помню, как он забирал тебя перед каникулами. Лет до четырнадцати.
— Самый милый и самый скучный человек на свете, — Мария теребит тяжёлую серёжку, улыбаясь своим мыслям. — И самый невезучий. Кажется, у меня никогда не будет кузенов. Не представляю, какая девушка согласилась бы выйти за дядю Маркуса.
Флавий шутливо цокает языком.
— Нехорошо так говорить о человеке, который в тебе души не чает.
— Я просто раздражаю его чуть меньше, чем остальные члены семьи, — пожимает плечами Мария. — А ты знаешь, что сейчас происходит на двести сорок восьмом?
Флавий возводит глаза к потолку, сопоставляя числа и воспоминания.
— Толпа Третьих переделывает овечьи загоны под новую породу волокуш?
— Да, точно. И Третьих нужно регистрировать. И все материалы, которые поставляют с других ярусов. Горы бумажной работы.
— Твой дядя Маркус и двести сорок восьмой, — Флавий поднимает раскрытые ладони, как чаши весов. — Я правильно понимаю…
— Да-да, Векслер отправил его туда как ответственное лицо. Только дядю Маркуса могло так угораздить, — Мария со смехом качает головой. — Нет, правда, работа так себе. Столько Третьих в одном месте…
— Им сложно адаптироваться.
— Конечно! Но когда их переводят с восьмисотого по одному — по двое, они хотя бы не слишком шумят и привыкают понемногу вести себя нормально. А тут — полный хаос.
— И их сразу запустили работать?
— Ну конечно, — Мария закатывает глаза и передразнивает чей-то скрипучий голос: — «Дело же срочное». А потом дядя Маркус рассказывает, как в первые сутки документировал шестнадцать мелких травм и одно увечье. Милиты не справляются, редемпторы не успевают инструктировать. Да и Третьи не виноваты, ну Творца ради, их же учат только грязной работе.
— Учат — сильно сказано.
Мария со вздохом роняет руки.
— Хаос, одно слово. Так я к чему?
— К чему?
— Дядя Маркус каждый вечер жалуется мне по телефону, и иногда рассказывает кое-что интересное. Это по вашей с Дильгосом части, — она понижает голос и улыбается так таинственно, что Флавий ощущает холодок в животе. — Кажется, Третьи нашли Провал.
Позабыв следить за лицом, Флавий жадно распахивает глаза.
— Ты же понимаешь, что Провал нельзя увидеть, можно только…
— Провалиться, — договаривает Мария, щёлкнув пальцами.
— То есть на двести сорок восьмом пропадают люди?
— Пропали на сутки и вернулись. Два парня. Милиты следят за всеми подъёмниками — никто их не видел. Ярус тоже успели обыскать от и до. Вообще об этом молчат, — она лукаво склоняет голову набок. — Но дядя Маркус обязан быть в курсе, сам понимаешь.
— Третьи вернулись в каком состоянии?
— Целые и невредимые, не считая испуга и лёгкой простуды.
— Рассказывают что-нибудь?
— Нет, конечно. Не могут объяснить. У них проблемы с этим, — Мария делает жест у виска. — Знаешь, некоторые элеры говорят, что на третьего ребёнка у родительского организма не хватает ресурсов. Поэтому Третьи всегда выходят с дефектами. Ну, чего ты морщишься?
— Извини, — Флавий улыбается с излюбленным оттенком «я-знаю-о-чём-говорю». — Просто звучит как ерунда. Тогда бы их редко вынашивали.
— Не факт.
— Но вероятно.
— Зануда, — Мария толкает его в плечо.
— Зануда, — соглашается Флавий.
— И любимчик Дильгоса, — она корчит ему рожицу и складывает руки на груди. — Ладно, пускай по-твоему. Третьи ничего не могут объяснить просто из-за дезадаптации.
— Этого достаточно. Ты хочешь, чтобы они описали тебе другой мир, когда и в нашем не всему знают название?
— Н-да, — сдаётся Мария. Её глаза тут же снова зажигаются интересом: — Говорят, им разницу между мужчиной и женщиной объясняют, только если отдают… ну, ты понимаешь, в какие заведения.
— Не удивлюсь, — Флавий, сжав губы, раздумывает пару секунд. — Я схожу поговорить с ними.
— О разнице? — хихикает Мария.
Флавий вздыхает, всем своим видом выражая терпение.
— Лично я — о Провалах. Но ты можешь пойти со мной и заняться просвещением. Кстати, не предупредишь дядю Маркуса, чтобы я не устроил ему сюрприз? Вряд ли он любит сюрпризы, верно?
***
Флавий должен вернуться к обеду. Не хочу без него идти в столовую, поэтому после гудка возвращаюсь в спальню. Сажусь на матрас, подбираю с тумбочки помятый рисунок.
Тина водит на ниточках человеческие сердца. Это она умеет и без инструмента — вспомнить хотя бы, как обожает её Марк. Скрипка лишь концентрирует и направляет силу.
В стёртых грифельных чертах что-то не так. Как во сне, когда память искажает знакомые лица. И узнаёшь их, и нет, а что изменилось — не поймёшь, пока не проснёшься. Я должен проснуться, должен понять, разгадать.
Я по-дурацки устроен. Боялся показаться Тине на глаза, но она сказала: «Не приближайся», — и жизненно важным стало нарушить запрет.
Глупость.
Подсказал бы кто-нибудь, что с этой глупостью делать.
Долго смотрю на кончик карандаша и, как только касаюсь бумаги, слышу в коридоре шаги. Не нужно сверяться по часам и прислушиваться. Подсознание диктует: это Флавий. Вскинув голову, жду, пока раскроется дверь.
Поступь замирает на пять шагов раньше нужного. Флавий стучит к Дильгосу, и тот отзывается неразборчиво, приглашая войти.
Я хмурюсь — внутри скребётся маленькое чувство, которое лучше не называть по имени. Что-то важное случилось. Почему дядя узнает первым?
Подвинувшись на матрасе, плечом и виском прислоняюсь к стене. Голоса мешаются с гулом сквозняков по вентиляции. Я не прислушиваюсь и не подслушиваю. Я угадываю.
Я просто знаю, как должны звучать их слова.
— Как там Векслер? — спрашивает дядя с тонкой улыбкой. Жестом приглашает сесть напротив себя за небольшой стол.
— Неплохо, мне показалось, — на маленьком табурете Флавий кажется нескладно-коленчатым, как в ненавистные тринадцать. И почти таким же растерянным, как случалось в то время.
Дильгос пристально всматривается ему в лицо.
— Тогда как ты поживаешь после Векслера?
Флавий, качнув головой, растягивает улыбку:
— Домине, я хотел бы поговорить не о себе и не о Векслере.
— Так, — дядя закрывает тетрадь и складывает руки на стеклянной столешнице. — Я до последнего буду надеяться, что речь не о Неле.
Флавий фыркает без веселья.
— О нём, домине. Нель задаёт вопросы, а мои ответы довольно однообразны. Скоро ему надоест их слушать. Я думал свести его с Маттео Буджардини…
Дильгос тихонько хмыкает.
— С братом Ризанетти, который, кстати, его не уберёг?
— В том-то и дело. Он был свидетелем похожей истории и смог бы отвечать осторожно. Нель узнал бы от него безопасную часть правды и успокоился.
— Умно, — Дильгос поглаживает костяшками пальцев книжный корешок. — Я бы сказал, лучшее решение. В чём проблема?
— На двести сорок восьмом аномалии.
Дильгос замирает, как кот, учуявший мышь.
— Это интересно, домине, я расскажу потом, вам понравится, — торопливо заверяет Флавий и продолжает с расстановкой: — Но Нелю стоит держаться подальше от любых странностей.
Дильгос протяжно выдыхает.
— Значит, визит к Буджардини откладывается.
— Да, домине. И тогда я не понимаю, что делать. Зачем вы дали нам коробку Ризанетти?
Они встречаются взглядами, и впервые за долгое время Флавий не распахивает глаза, не раскрывает мысли Дильгосу навстречу. Он сам ищет ответы.
— Её нельзя уничтожить или потерять, потому что Ризанетти так захотел. Но вам стоило спрятать рукописи.
— Я об этом не думал, по-твоему? — щурится Дильгос так холодно, что Флавий моргает и смотрит в сторону, безнадёжно проиграв поединок. — Маттео, на которого ты надеешься, знал, что история Ризанетти повторяется, и молчал. А когда прошлое вскрылось неожиданно и разом, стало только хуже. Я попытался действовать наоборот. Нель очень долго не прикоснётся к рукописям, если будет знать, что может прочитать их в любой момент. Это работало некоторое время.
Флавий кивает:
— Работало некоторое время, но он интересуется всё больше. Я боюсь за него, домине. Я не хочу, чтобы он умер.
— Ты думаешь, я хочу? — Дильгос потирает переносицу. — И разве после обыска проблема не решена?
— Коробку забрали, но я оставил часть бумаг. Самые важные. Я подумал, если они попадут в неправильные руки, то наверняка окажутся потом у Неля. А я смогу хотя бы отсрочить… не знаю, что я пытаюсь отсрочить, домине.
Дильгос вздыхает, с видимым усилием раздувая грудь.
— Таков сюжет, — говорит он.
Флавий едва заметно вздрагивает.
— Вы должны были объяснить мне больше. Вы были единственным свидетелем смерти Ризанетти, я прав?
— Да, по большому счёту, — кивает дядя, поджав губы.
— А если в точности, домине?
— Знать в точности тебе ни к чему, и ты сам знаешь, по какой причине.
— Вы можете не говорить мне, но если есть другие свидетели… Даже не так — если есть хотя бы маленький шанс, что посторонние что-то видели, Нель не должен пересекаться с этими людьми.
— Не должен, — глухо повторяет Дильгос. Долго молчит и хмурится, потом трёт глаза, заставляя себя вынырнуть из воспоминаний. — Там был ещё кое-кто, но, если он захочет встретиться с Нелем, мы ничего не поделаем.
— Здравая мысль, — смеётся голос, от которого меня бросает в трусливый жар.
Фокусирую взгляд перед собой и вижу ночного гостя — впервые так же отчётливо, как тогда, на пятьдесят четвёртом, после свадьбы Агаты. Он снова втягивает воздух сквозь белую трубочку и выпускает дым, закинув голову назад. Пепел тает в воздухе, не успев осыпаться на покрывало.
Сердце в панике колотится о рёбра. Я не шевелюсь.
— Ты бы не слушал, душа моя, — говорит он. — Когда начинаются такие разговоры, жди беды.
Я и не хочу слушать.
— Тебя нет, — обвиняюще тычу пальцем в его сторону. — Ты прозрачный!
Это правда: сквозь тёмную одежду просвечивают угол комнаты и прожилки мрамора на стене.
Ночной гость дёргает бровью:
— Правда? Какая жалость. Всегда подозревал.
«Если не верить, он исчезнет», — твержу, как мантру, но в том-то и подвох. Призрак слишком живой. Расслабленная поза, речь со странным выговором — моего воображения не хватило бы, чтобы родить столько деталей.
В упрямом отчаянии тянусь к его колену. Сейчас рука встретит пустоту, и ночной гость рассеется, как белый дым, которым он дышит. Его нет, его нет, его…
Под пальцы ложится плотная ткань.
Шарахаюсь назад, край тумбочки врезается под лопатки.
От смеха волосы стекают ночному гостю на лицо. Он пятернёй отбрасывает пряди назад.
— Оп, фокус. У тебя пять чувств, душа моя, и все в равной степени позволяют себя обмануть.
— А дым не чувствую, — бормочу тупо.
— Я же сказал — обмануть, — ночной гость подаётся вперёд. Дым, окутавший мне лицо, пахнет цветами и влажной зеленью. Призрак склоняет голову набок: — Вкус проверим?
Трясу головой, едва понимая, о чём речь:
— Не надо.
— Правильно, — кивает он и понижает голос: — Жаль портить момент, но скоро у тебя начнутся проблемы.
Давлюсь нервным смешком:
— Хуже, чем сейчас?
— О-о-о, ты забудешь обо всех предыдущих.
— Я умру?
— С твоим везением и нулевой житейской ловкостью — не исключено, но будем надеяться, — он вдыхает сквозь трубочку и медленно выдыхает в сторону. — Давай договоримся, чтобы я тебя не потерял. Когда начнёшь задыхаться, ищи Птицееда.
— Это твоё имя?
— Нет, на счастье. Со мной встретишься позже. Тебе нужен Птицеед. Запомнил?
Он исчезает, когда я моргаю, будто веки стирают полупрозрачную картинку.
Реальность сшибает меня с ног потоком сумбурных мыслей.
«Я сошёл с ума».
«Он сказал, я могу умереть».
«Флавий с дядей что-то скрывают. Что-то о Ризанетти».
«О смерти Ризанетти. Я умру, как Ризанетти».
«В смысле, могу умереть, как Ризанетти».
«Я должен знать».
Я должен знать хоть что-нибудь, иначе рассудок потеряется между живым миром и воображением. Что-то стучится мне в мозг настойчиво, отчаянно, невыносимо. Я не выдержу, если не разберусь.
За стеной больше не звучат голоса — или я больше не могу их расслышать. Так или иначе, на раздумье у меня секунды.
Часть рукописей Ризанетти Флавий спрятал вместе с письмом. Найти их слишком просто. После обыска в комнате остался всего один надёжный тайник.
Переползаю по матрасу к тумбочке, дёргаю ящик на себя. Кончики пальцев покалывает, когда я сдвигаю рубашки Флавия в сторону, обнажая блестящий металл. Полированная капсула скользит в потной ладони.
Я отвинчиваю верхнюю половину — осторожно, чтобы не высыпать крошечную горсть праха. Вынимаю сложенные трубочкой листы. Их намного больше, чем одно письмо.
Конечно, думаю сердито, Флавий нарочно показал мне тайник, чтобы мне не пришло в голову искать в нём что-то, кроме послания Ризанетти к Лукреции. План не сработал, какая жалость.
Тёмная пыль липнет к мятым краям страниц. Мёртвое к мёртвому, память к памяти.
Прячу рукописи под пиджаком и, придерживая их локтем, завинчиваю урночку. Руки дрожат, бороздки ложатся криво, половинки сходятся под углом. Приходится начинать сначала.
Захлопываю ящик ровно в тот момент, когда поворачивается дверная ручка, и отскакиваю на матрас.
— Здравствуй, — улыбается Флавий так обыденно, будто не он говорил с Дильгосом обо мне последнюю четверть часа.
— Привет, — отзываюсь едва слышно.
Проклятое неумение владеть голосом.
Флавий замирает. Улыбка отлично скрывает тревогу, но я знаю, куда смотреть.
— Что-то случилось?
«Он сейчас догадается, — думаю в панике. — Он сейчас всё поймёт и уговорит меня отдать бумаги. А потом перепрячет, и я никогда не узнаю, никогда-никогда… Я сойду с ума».
— Нет, — тряхнув головой, подрываюсь на ноги. — Всё нормально. Я… Я сейчас вернусь, ладно?
— Хорошо, — пожимает он плечами и будто бы случайно не двигается с места, загораживая проход. — Ты надолго? Дильгос сказал, ты ещё не ужинал, и я бы не отказался составить тебе компанию.
Неплохой способ выяснить, куда я направляюсь.
Сдержаться бы, придумать красивый предлог, пообещать вернуться через десять минут. Флавий бы так и сделал на моём месте. К сожалению, я не Флавий.
Я огрызаюсь:
— Надолго! — и, почти оттолкнув его плечом, распахиваю дверь.
Ему полминуты не потребуется, чтобы обо всём догадаться. За полминуты я должен исчезнуть.
Я бегу. Коридор подставляет мне навстречу нужные повороты быстрее, чем мозг отдаёт приказы ногам. Налево от канцелярии — вверх по маленькой лесенке — и я в сети милитских переходов. Поворот — лестница — арка (беречь голову!) — поворот. Свет слева — окна над тренировочным залом. Падаю на низкий подоконник, прижимаюсь лбом к стеклу. Лоб горит, стекло холодное. Пытаюсь надышаться.
В зале пусто. Время ужина милиты соблюдают свято. И хорошо, так спокойнее, хотя вряд ли кто-то заметил бы меня снизу.
Никто меня не найдёт.
Это звучит жутко, если подумать.
Не глядя, вытаскиваю из-под полы страницы и крепко жмурюсь. На счёт «три» открываю глаза и, как в ледяную воду, бросаюсь в рукописный текст.
